Текст книги "Злой"

Автор книги: Леопольд Тирманд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

8

– Ваша фамилия? – спросил Дзярский.

– Новак.

– Имя?

– Генрик.

– Сколько вам лет?

– Тридцать два.

– Где проживаете?

– Анин. Слонечная, четыре.

– Хорошо, – сказал Дзярский и вдруг растерялся. Он не знал, о чём спрашивать дальше. Его охватил страх: такая безынициативность в следствии случалась с ним впервые в жизни. «Но и следствие совершенно исключительное», – пытался он себя утешить.

– Слушайте, Новак, – начал Дзярский, – на вас падает подозрение в совершении двух убийств и многочисленных актов насилия. Поэтому вы и арестованы. По вашему делу состоится открытый процесс. Говорю вам сразу, чтобы между нами не было недоразумений. Чтобы вы не думали, что вас задержали временно, с целью выслушать ваши объяснения. Я уполномочен посадить вас в тюрьму без решения суда.

ЗЛОЙ смотрел на Дзярского холодно, но не враждебно.

– Понимаю, – сказал он через минуту, – и у меня есть к вам просьба.

– Я слушаю, – сухо проговорил Дзярский.

– Нельзя ли здесь где-нибудь умыться?

Дзярский неприязненно на него покосился: эта незначительная просьба, такая обычная и будничная, рассеивала атмосферу, которую он пытался создать вокруг ЗЛОГО. Отказать ему Дзярский не решался, такой он был весь закопчённый и грязный; лицо – в потёках от высохшего грязного пота, одежда – в полосах смазки, наверное, от троса лифта, руки – в пятнах тёмного машинного масла.

– Хорошо, – коротко бросил Дзярский и позвонил.

На пороге появился сержант Мацеяк.

– Сержант, – распорядился Дзярский, – проводите арестованного в умывальню.

ЗЛОЙ вышел за Мацеяком. Дзярский встал и подошёл к окну. Вдали, на северо-востоке, где-то за Вислой, над Жеранью, начинали розоветь тучи; весенний вечер предвещал лучшую погоду, надоедливый резкий ветер утих.

ЗЛОЙ вернулся в комнату, и Дзярский снова сел за письменный стол. Он долго всматривался в чётко изваянное лицо ЗЛОГО, в его светлые искристые глаза. Нет, это лицо и глаза не вызывали у него симпатии. Поручик Михал Дзярский больше всего любил слаженность – слаженность чувств и сердец, так же как и гармонию в человеческом обществе. Он горячо верил, что все силы в мире, все человеческие силы должны быть подчинены власти мысли, разума, мудрых законов.

Человек, сидевший напротив, был каким-то необычным аккумулятором силы, энергии, физической активности, и чем дольше Дзярский в него вглядывался, тем лучше понимал причины его поразительных, невероятных побед. С интуитивной проницательностью он обнаруживал в этом лице и в этой невысокой худощавой фигуре тот наиболее существенный элемент дикой, хищной энергии – элемент, стоящий на грани материальной силы и духовного напряжения, который делал этого человека непобедимым в схватке с самыми сильными, даже с группой вооружённых врагов. Пронзительные, суровые, неопределённого цвета глаза Дзярского неодобрительно изучали ЗЛОГО – равнодушно скользнули по его атлетической грудной клетке и сильным, хотя на вид и не очень мощным рукам, посмотрели на лицо и наконец заглянули в серые, очень светлые глаза арестованного. ЗЛОЙ опустил глаза. Он не выдерживал этот проницательный взгляд – за ним словно стояли неисчерпаемые возможности и сила организующей человеческой мысли.

– Я не убивал… – внезапно отозвался ЗЛОЙ. Сказал это тихо, словно не закончив фразу.

Великолепная интуиция Дзярского забила тревогу. «Чего-то он не договаривает, – взволнованно подумал поручик. – Какое-то слово не произнёс».

– Хотелось бы верить, – раздражённо бросил Дзярский. – Но вы должны доказать это перед судом. И факты, и обстоятельства, а главное – ряд показаний серьёзно свидетельствуют против вас.

– Хорошо, – сказал ЗЛОЙ, – я докажу. Есть свидетель, который подтвердит, что Мехцинский сам упал под поезд.

– Этот низенький? – иронически усмехнулся Дзярский. – В котелке и с зонтиком, да?

– Тот самый, – хмуро ответил ЗЛОЙ, – только я не знаю, где его искать. Видимо, вы, пан, тоже что-то знаете?

– Знаю, – проговорил Дзярский, – знаю, например, что со вторым убийством будет гораздо тяжелее. Разве что докажете своё алиби… – Дзярский внезапно замолчал: он понял, что невольно подсказывает ЗЛОМУ, как ему защищаться.

– Алиби? – на смуглых щеках ЗЛОГО неожиданно вспыхнул румянец. – Это не так-то просто. Вы ведь не поверите, что я в ту ночь допоздна простоял возле одних ворот на Фраските. Впрочем, так же, как стою там каждый день.

– Поверю, – сухо возразил Дзярский, – я кое-что слышал об этих молчаливых серенадах. Однако суд может не поверить.

– Вы официально ведёте следствие? – неожиданно спросил ЗЛОЙ. Новая интонация появилась в его голосе – интонация игрока, со свежими силами возобновляющего игру.

– Вполне официально, – холодно проговорил Дзярский, старательно скрывая беспокойство. – Ваши показания будут записаны. – «Я не в форме, – озабоченно подумал поручик, – если бы это было не так, разве он догадался бы, что я немного волнуюсь? Действительно, всё смахивает скорее на интересный разговор, чем на следствие».

– Тогда прошу занести в протокол, – чётко проговорил ЗЛОЙ, – что я знаю, кто написал ту роковую статью в газете «Экспресс вечорни». Так что, если бы я жаждал мести, то убил бы Эдвина Колянко. – Последние слова он произнёс с подчёркнутой иронией; потом замолчал и украдкой посмотрел, какое впечатление произвели его слова на Дзярского.

Дзярский снисходительно улыбнулся.

– Послушайте, Новак, – искренне сказал он, – всё, что вы говорите, весьма похвально, но вы же не ребёнок и понимаете, что подобные аргументы ничего не стоят. Мифический свидетель и логические умозаключения – слишком слабые способы защиты в процессе по делу об убийстве. Найдите мне человека в котелке, заставьте его дать показания в вашу пользу и убедите меня, что вам ещё до убийства Якуба Вируса был известен автор статьи. Не знаю, как вы сможете всё это доказать. Просто не представляю. В то же время труп репортёра и показания железнодорожника Сюпки – серьёзные доказательства, которые нельзя перечеркнуть.

ЗЛОЙ во второй раз опустил глаза. Он почувствовал себя фехтовальщиком, который внезапно понял, что имеет дело с гораздо более сильным противником.

– Новак, – опять заговорил Дзярский, – вы можете уяснить, что такое законность?

– Постараюсь, – просто ответил ЗЛОЙ.

– Видите ли, в организованном обществе, которое сознаёт свои цели, в развитом обществе существует только одно единое право, и только оно обязывает. Это правовой кодекс, основанный на общепринятой морали, на элементарном различии между добром и злом. Чем совершеннее организация общества, тем больше необходимость в таком праве. Именно в этом и заключается законность.

– Понятно, – сказал ЗЛОЙ. На его лице было выражение такой сосредоточенности, что в душе Дзярского что-то дрогнуло.

– Тогда почему же вы своими поступками отрицаете эту простую и ясную истину? – почти выкрикнул Дзярский. – Если понимаете, то должны также понять, что в нашей стране нет места частной инициативе в области права, что правосудие, творимое собственными руками, – не что иное, как нарушение законности. Авантюрист, который нападает на людей и действует, по его мнению, с благородной целью, с точки зрения закона остаётся авантюристом, нарушающим общественное спокойствие. И вы, Новак, будете за это отданы под суд и, надеюсь… сурово наказаны.

– Значит, – медленно и задумчиво сказал ЗЛОЙ, – вы верите в мои добрые намерения? В мою благородную цель? Никогда бы этого не подумал! Я не сомневался, что вы меня считаете обычным преступником.

– Считал, – пробормотал Дзярский, – но потом изменил своё мнение. К тому же, это не относится к делу. Если хотите знать, я и теперь считаю вас преступником – да ещё каким!

– Нет! Нет! Нет! – внезапно крикнул ЗЛОЙ, подняв стиснутый кулак. – Простите, – проговорил он с искренним сожалением, – прошу меня извинить.

– Вы забываетесь, – сурово напомнил Дзярский. – Обращаю ваше внимание, что вы сейчас на следствии. – Однако в его голосе прозвучала едва уловимая весёлая нотка.

– Мне хотелось бы вам кое-что пояснить, – сказал после некоторого колебания ЗЛОЙ, – вот только не уверен, поймёте ли вы меня.

– Постараюсь, – ответил Дзярский. Ему стало ясно, что приближается минута, которую он подсознательно ждал с самого начала разговора.

– Видите ли, – начал ЗЛОЙ, наморщив лоб от усилий сформулировать свои никогда ещё не высказанные мысли, – я читал как-то одну книжку о тайных организациях Сицилии, о тайных обществах, которые в Италии называются «каморра», о старинной корсиканской вендетте. Прежде чем делать то, что я делал, я долго размышлял и искал свой путь. Так вот, я читал о мафии и пришёл к выводу, что всё это плохо, очень плохо.

– Правильно! – вырвалось у Дзярского, но он тут же спохватился.

– Не знаю, – продолжал ЗЛОЙ, – правильно ли я понимаю. Мне кажется, что мафия и каморры создают собственное право – преступный кодекс, с помощью которого всякая нечисть и бандиты улаживают свои дела. Их самовольные расправы и кровавая месть, по-моему, очень опасны для общества.

– Почему тогда вы так же действовали в Варшаве? – тихо, но выразительно спросил Дзярский.

– Я этого всегда больше всего боялся, – тихо проговорил ЗЛОЙ; он смотрел в глаза Дзярскому прямо, твёрдо и честно, как человек, которому нечего скрывать и который твёрдо верит в то, что говорит. – Всегда, – ещё тише добавил он, – я опасался: то, что я делаю, сочтут за сведение личных счётов. А ведь я вёл воспитательную работу.

– А сегодня вы тоже с воспитательной целью гонялись за одним человеком по всему городу? – спросил Дзярский.

– Нет, – решительно ответил ЗЛОЙ, – сегодня я хотел свести счёты. Но эти счёты тесно связаны с моей воспитательной деятельностью.

– Интересно, – заметил Дзярский с сомнением в голосе.

– Вот послушайте, – сказал ЗЛОЙ, положив руки на стол. – Вы очень хорошо знаете законы, а я не хуже знаю людей, которые ломают законы и обычаи, нарушают спокойствие в нашем городе. Вы, пан, знаете, как и я, что в Варшаве много злых людей – таких, как я. Они нападают, бьют, затевают скандалы, обижают прохожих на улицах. Их называют хулиганами, хотя, признаюсь вам, пан поручик, я не знаю, где и когда заканчивается хулиган и начинается обыкновенный бандит. Негодяй, который режет кому-то бритвой пальцы, потому что ему так спьяну захотелось, – это кто: хулиган или разбойник? Хулиганство – язва на теле Варшавы, и вы это прекрасно знаете. Такие язвы лечат разными способами, но большинство их мне кажется бесполезными. Устраивают конференции, совещаются об этом педагоги, психологи, юристы, милиционеры, работники культуры и врачи. Вы позволите закурить? – внезапно спросил он.

– Пожалуйста, – сказал Дзярский; он внимательно слушал ЗЛОГО, невольно подпадая под влияние его слов. Дзярский подал ЗЛОМУ пачку «Спорта» и спички. Тот прикурил и дал прикурить поручику. – Продолжайте, – попросил Дзярский.

– Я тоже над этим много размышлял, вы не представляете, как много… – внезапная дрожь пробежала по лицу ЗЛОГО, – я даже не знаю, можно ли назвать размышлениями такую… муку. Я не уверен, что вам это известно, но каждый злой человек, каждый проходимец, хулиган и даже бандит переживает в жизни минуту, когда хочет вернуться к людям, к обществу. Перелом наступает по разным причинам. Один полюбит девушку, и тогда… Другой увидит на улице ребёнка и захочет сам иметь такого. Третий зайдёт как-нибудь к товарищу, который пришёл с работы, лежит себе на диване в тапочках, а жена подаёт ему свеженькую яичницу.

Часто это бывает от страха перед наказанием, который находит на человека внезапно, без всякого повода, – неожиданно схватит за сердце, подкатит к горлу и заставит содрогнуться всё тело. Могут ещё быть… Но это не так важно… Главное, что я, простой, неучёный человек, решил помочь варшавским ребятам, чтобы… чтобы они почувствовали такой момент. Вам, пан поручик, должно быть известно, что чаще всего это случается, когда тебе хорошо надают по шее. Когда парень потрётся немного лицом о мостовую, получит несколько ударов каблуком в живот и полежит в больнице, – тогда он начинает понимать, что для него лучше – перестать хулиганить.

Дзярский молча курил. ЗЛОЙ глубоко затянулся и продолжал:

– Есть и такие, которые никогда не переживают переломного момента. Их нужно сурово наказывать. Некоторые не обращают на него внимания, смеются над ним, топят в водке. Этих тоже нужно карать: им уже ничего не поможет. Но тем молодым, самым молодым, которые выходят на варшавскую улицу и верят, что важнейшая вещь в мире – ударить, причём так, чтобы человек больше не поднялся, – им ещё нужно дать возможность изменить свои убеждения. Их нужно воспитывать. Они должны на собственной шкуре убедиться, что нет непобедимых, что самый крутой из них может встретить ещё более крутого. Вы знаете, пан поручик, – с горечью сказал ЗЛОЙ, – иначе нельзя. Когда я кого-то бил, то делал это для того, чтобы он никогда не возвращался к хулиганству. Я убеждён, что в восьми случаях из десяти мне удалось достичь цели. Мне легче было бы убить негодяя, чем отпустить его, зная, что завтра он снова возьмётся за своё.

– Глупости! – холодно заметил Дзярский. – Глупости вы говорите, – и внезапно замолчал. – А откуда вы всё это знаете? – спросил он через минуту. – Вы что, психолог?

– Психолог или нет, – ответил ЗЛОЙ, – но, видите ли, что тут много говорить – я один из них.

Это прозвучало так искренне и непосредственно, что Дзярский снова растерялся.

– Новак, – через минуту заговорил он, – у меня к вам просьба.

– Да, – задумчиво отозвался ЗЛОЙ, – я вас слушаю.

– Говоря о причинах, вызывающих такие перемены в злых людях, вы чего-то не договорили. Помните? Не могли бы вы назвать ту, последнюю причину?

– Могу, – просто ответил ЗЛОЙ. – Эта причина – укоры совести…

Он склонил голову и обхватил её ладонями. В его позе было безграничное отчаяние. У Дзярского защемило сердце. «Что за истерия!» – подумал он, но тут же смущённо покраснел. Во всём облике ЗЛОГО не было истерии – было страдание. Вот он поднял голову: глаза его погасли, две глубокие морщины залегли у рта. На лице было выражение муки; кошмарное чувство вины, которую никогда не искупить.

«Какой ужас! – невольно подумал Дзярский, – жизнь этого человека, должно быть, настоящий ад. Но почему я до сих пор не замечал этих морщин?»

– В сорок восьмом году, – снова заговорил ЗЛОЙ, и Дзярский почувствовал, как у него мороз пробежал по коже, – в начале сорок восьмого года я был одним из известнейших хулиганов в Праге. Теперь вы понимаете, пан поручик, что это не пустая похвальба, ведь я мог стать крупной фигурой и пользоваться славой не только местного значения, верно? Я принадлежал тогда к компании Буховича. Это известная банда, развившая широкую деятельность в пригородных поездах. Продавали главным образом самогон – дешевле монопольной водки, ну и ещё занимались другими, более мелкими, но не менее выгодными делами.

Нечего скрывать – это было моё окружение. Я родился в семье мелкого торговца-колбасника. Отец был человеком бедным, но нечестным, в простейшем значении этого слова: участвовал в тысячах грошовых махинаций и афёр и имел тесную связь с той тёмной массой убогих спекулянтов, посредников, мошенников и аферистов, которых так много на сельских ярмарках и на рынках большого города. С малых лет я видел, как вокруг меня они склонялись перед силой кулака, перед жестокостью, которые в нашем окружении назывались мужеством. Там, в нищих лачугах Брудна и Пельцовизны, Шмулек и Таргувека, у меня на глазах происходило всё: кровавые пьяные оргии и скотская любовь, появлялись знаменитые в то время бандиты и скупщики краденого; та топкая среда полупреступников, где жил и я, была для них идеальной почвой.

Мой отец ходил всегда пьяный и в те минуты, когда не бил меня, сажал к себе на колени и, дыша водкой, пел свою любимую песенку об улане, который пришёл на побывку домой, был приглашён на свадьбу и порубил кавалерийской саблей всю свадебную процессию за то, что его кто-то обидел. Вся эта история якобы случилась когда-то на Черняковской улице, но, войдя в песню, стала гимном варшавских подонков. В то время она производила на меня большое впечатление, и семейные праздники – именины или крестины – я считал неудачными, если они не заканчивались дракой и вызовом скорой помощи.

В таком окружении я рос и вырос вполне его достойным – как говорится, кровь от крови, плоть от плоти. С детства у меня проявились большие способности к драке, настоящий талант. Боюсь, мне не удастся вам объяснить, как и откуда я узнал эту науку. Просто умею драться, как другие умеют рисовать картины, писать стихи или прекрасно петь, – ЗЛОЙ грустно, смущённо улыбнулся. – Когда мне было двадцать пять лет, я уже прославился. В округе все знали, что я лихой боец. Отец мной гордился, а люди боялись. Друзья, расчувствовавшись за рюмкой водки, говорили, что не понимают, почему я не извлекаю пользы из своего таланта. Видите ли, пан поручик, я не любил краж и разбоя – мне по душе были только драки. Бой до окончательной победы, когда ты швыряешь противника на землю и заставляешь сдаться, – вот что меня увлекало. Я мог бы убить человека не из корысти, а потому что он не хотел покориться моей воле. Пражская братва считала меня чудаком, но из боязни этого не высказывала; в их головах никак не укладывалось, что у парня, который может иметь всё, иногда не хватает даже на сигареты. И только Владек Бухович понял, в чём дело, и сумел меня использовать.

Злой замолчал на минуту и, закурив сигарету, дважды жадно затянулся.

– Бухович… это была звезда. Это был ас. Он происходил откуда-то из Секерок, из самого сердца джунглей варшавского преступного мира. В Праге появился сразу же после войны и тут же проявил себя в известной афёре с рембертовским самогоном. Бухович тоже имел незаурядный талант: это был настоящий организаторский гений. Встретились мы с ним как-то на гулянке, на именинах одного из его людей. Два дня пьянствовали в маленьком покосившемся домишке, где-то на Кавенчинской, и вот на рассвете третьего дня Бухович выгнал всех из комнаты и сказал мне: «Мы вдвоём много чего можем сделать. Я буду думать, а ты делать. Ну как? Согласен?» – Я согласился. Мы выпили всю водку, какая была в доме, и легли спать. Проснулись уже верными, преданными друзьями.

Бухович был немного старше меня. И гораздо ловчее. Он знал, как со мной обращаться. Мне была известна его причастность к какому угодно свинству – от обычного грабежа до продажи метилового спирта, – но меня он к своим делам не привлекал. Это было время, когда Бухович основал целую систему шантажа и насилия. Он мечтал организовать шайку террористов, держащую под контролем весь преступный мир Праги, шайку, заправляющую всем: базарами, ярмарками, нелегальной торговлей мясом, снабжением города самогоном, чёрной биржей, мелкими валютными спекуляциями, афёрами с фруктами и транспортом, всевозможными тёмными делами аферистов всех мастей.

Это был грандиозный дерзкий план, и, надо признать, он меня увлёк. Работа была как раз по мне, понимаете, пан поручик? В глубине души я презирал этих людей, но для меня было истинным наслаждением карать виновных, брать с них выкуп и дань, силой заставлять их мне покоряться. И вскоре я прославился в Праге как сообщник и правая рука Буховича.

Бухович не был мелочным: он всегда подчёркивал наше равноправие, не строил из себя начальника, хотя и был организатором всех афёр и руководил мной. Почему он себя так вёл? Боялся меня. Этот по-звериному сильный, страшный человек, для которого убить кого-то было всё равно, что выпить рюмку водки, боялся меня с первой минуты нашего знакомства. Не могу объяснить, почему – знаю только, что, глядя на него, всегда ощущал, как его пробирает внутренняя дрожь. Он никогда не выдерживал моего взгляда, сразу отворачивался, не мог смотреть прямо в глаза. Часто повторял за рюмкой водки: «Я не понимаю тебя, слышишь? Не могу понять, почему ты безразличен к деньгам, не ищешь власти».

И в самом деле, я ни к чему такому не стремился. Мне вполне хватало моей славы и того, что я жил у себя на родине. Пан поручик, поймите меня правильно, – я не злоупотребляю громкими словами. Моей родиной были тёмные улочки на окраине, с разбитой мостовой, пропахшие капустой грязные лестницы облезлых старых каменных домов Праги, дешёвые бары с фанерными перегородками и тёплые тёмные закоулки базарных рундуков. – Здесь я играл в карты, пил водку, обнимал девчонок, курил, слушая бесконечные рассказы и разговоры; в грязи, между этими рундуками, я бился и побеждал; тут проходила моя молодость. В то же время Владек Бухович с дикой ненасытностью жаждал денег и власти и, возможно, именно поэтому в конце концов решил меня убить. Видимо, он не мог осуществить свои замыслы, имея при себе приятеля, которого смертельно боялся, в присутствии которого превращался просто в тряпку.

– Удобный случай? – ЗЛОЙ криво усмехнулся, и внезапно усмешка его перешла в гримасу страдания и муки, словно от страшного воспоминания. – Случай подвернулся совсем неожиданно. Началось так: мы вчетвером ехали пьяные с Восточного вокзала в Карчевье, на какую-то большую пьянку, на именины к одному из продавцов мяса на чёрном рынке. Бухович, я и ещё двое из его личной охраны.

В пригородной электричке мы распоясались не на шутку: скандалили, пили – никто в вагоне не осмеливался нам и слова сказать. Вам знакомы такие вещи, пан поручик, не правда ли? Конечно, наш вид говорил сам за себя: люди убегали из переполненного вагона, кондуктор там и не появлялся. Я был пьян в стельку и готов на всё. Вдруг Бухович коснулся меня: «Генек, посмотри, какая куколка». Я глянул: на лавке сидела молодая красивая женщина, возле неё – молодой человек, наблюдавший за нами со сдержанным гневом и одновременно страхом в глазах; он был в одежде, перешитой из американского военного тряпья.

Я посмотрел на этого человека, наши взгляды встретились, и хотя голову мне одурманила водка, я заметил в его глазах нечто такое, что возбудило во мне стыд и в то же время безудержное желание устроить скандал. Я сказал Буховичу: «Бьюсь об заклад, что поцелую её в присутствии этого типа». Бухович как-то недобро усмехнулся. «Давай, – сказал он, – ставлю, что хочешь». Тогда я не понял, что это была провокация; во мне взыграла бешеная неукротимая амбиция. Шатаясь, я подошёл к лавке, на которой сидела женщина. Хорошо помню, что весь вагон замер. Я вообще помню всё до мелочей, хотя и был пьян…

ЗЛОЙ опустил голову и снова обхватил её руками. В комнате было совсем темно, но Дзярский не зажигал света.

– Помню, я склонился над ней, что-то бормоча… – продолжал ЗЛОЙ, подняв бледное лицо, – она вскочила с места. Тогда я даже не заметил, что она была беременна. Я приблизился к ней вплотную, но передо мной стал тот мужчина в перешитой из военного тряпья одежде. Когда он так стоял, ожидая нападения, я, хоть и пьяный, не мог не заметить, что у него не было руки и ноги. Но тут Бухович сзади крикнул ему: «Ты! Получеловек! Убирайся отсюда! Генек! А ну-ка дай этой жертве жизни, зачем такому существовать!»

Мужчина отпихнул меня здоровой рукой, а сам даже зашатался от усилия, еле удержался на своём костыле. Всё, что случилось потом, помню до боли ясно. Я усмехнулся, женщина вскрикнула и упала, сзади начал страшно плакать какой-то ребёнок… Я подошёл к инвалиду, который пытался защищаться костылём. Отбросил костыль, как спичку, и дважды ударил его по лицу. Он упал на лавку. Тогда я схватил его за одежду и по полу потянул в проходе между лавками, всё время пиная и, отрывая единственную руку, которой он отчаянно хватался за лавки.

Вокруг никто и не шевельнулся. Так я дотащил его до выхода. Вы знаете, что старые довоенные вагоны даже плотно не закрывались, ездили с открытыми дверями. Я поднял его, как тряпичную куклу, и швырнул в чёрное пространство за вагоном. Он судорожно схватился рукой за поручень у двери. Я нагнулся над его головой, которая билась о подножку, и увидел глаза этого человека… Они запомнились мне на всю жизнь – такие испуганные, полные тоски и бессильной, страшной мужской ярости. А меня тогда словно волной подхватило. Я стал отрывать его пальцы от поручня и топтать их. Он повис на секунду в воздухе, но, падая, ещё ухватился за вытертый резиновый порожек. Раздался страшный крик, который я слышу поныне и не забуду никогда… В эту минуту поезд подошёл к станции Юзефов. Вы знаете эти массивные бетонные перроны. Вагоны подходят к ним почти вплотную… В тот вечер между одним из вагонов и перроном свалилось окровавленное человеческое тело.

ЗЛОЙ опустил голову и снова поднял её; по его застывшему лицу катились две слезы…

– Бухович вытолкнул меня из вагона, – продолжал он сухим, деревянным от усталости голосом. – Мы выбежали со станции, никто нас не задерживал. В ту минуту мы были готовы сражаться хоть с целым взводом милиции: невинно пролитая кровь окончательно затягивает в болото преступлений. Бухович остановил на шоссе какую-то машину и, пообещав большую сумму, приказал шофёру ехать до Карчевья. В машине оказалось, что я поранил правую руку, из которой текла кровь; я велел остановить машину. Меня стали убеждать, что лучше потерпеть до Карчевья. Тогда я молча схватил Буховича за горло окровавленной рукой.

Машину остановили, я сошёл в чистом поле, а им велел уехать. Часа два я бродил где-то за Отвоцком, по холодной осенней стерне и перелескам. Потом пришёл на станцию Отвоцк, где мне перевязали рану. В Отвоцке уже было известно об убийстве в Юзефове. Отчаянно борясь с самим собой, я до конца выдержал перевязку. Потом пошёл пешком вдоль железнодорожной колеи до Юзефова.

Там на станции, хотя уже прошло немало времени, толпа прямо кипела, всюду призывали к самосуду. Я вошёл в толпу, превозмогая в себе бешеное желание крикнуть: «Люди! Это я, я сделал!» Слова разрывали мне сердце, стояли в горле. Только тогда, когда милиция стала составлять протокол и я узнал фамилию и адрес убитого, что-то во мне затихло, замкнулось навсегда. Я знал, что делать, хотя и не смог бы это тогда выразить словами. Сколько бывает горя из-за того, что мы не умеем иногда что-нибудь высказать, правда, пан поручик?

ЗЛОЙ усмехнулся бледной, невесёлой усмешкой. Дзярский молчал.

– Та женщина, его жена, – продолжал ЗЛОЙ, – жила в Свидре. Я три ночи бродил вокруг её дома. Её не было: лежала в больнице. К счастью, она не родила преждевременно. Через три дня уже вернулась домой. Ещё с неделю я ходил в дождливые ночи под её окнами, пока мне не удалось застать её одну. Без колебаний я вошёл на веранду. Женщина сидела в комнате, возле стола, в бледном свете лампы, с чёрным шерстяным платком на худых опущенных плечах. Я тихонько постучал в окно; сердце у меня чуть не выскакивало из груди. Она не слышала моего стука или, возможно, подумала, что это дождь барабанит по стеклу.

Я нажал на ручку двери, тихо вошёл в комнату и стал у порога; с моего плаща стекали струйки прямо на пол. Тогда она встала, повернула голову и увидела меня. Побледнела от страха и тяжело опустилась в кресло, положила руки под сердце, на живот. Я видел, как её черты исказила боль. И тут мне стало так страшно, что она упадёт, потеряет сознание, что с ней что-то случится. Но я не мог выдавить из себя ни единого слова, будто кто-то положил мне в горло свинец.

Тем временем она, казалось, приходила в себя после первого шока. В глазах её что-то блеснуло, красные пятна выступили на лице и на шее. Я, не спросив разрешения, сел на стул – впервые в жизни у меня подкосились ноги, вытащил из кармана револьвер и положил перед ней на стол. Она даже не вздрогнула, увидев оружие. С неимоверным усилием, выговаривая слова по складам, я сказал:

«Не могу себя заставить идти в милицию. Не умею. Стреляйте! Жизнь за жизнь».

Она с минуту дико смотрела – так дико, что меня охватило странное чувство: осталось всего несколько секунд, вот сейчас закончатся мои мучения. Но женщина вдруг закрыла лицо руками и крикнула: «Нет!» Оторвала руки от лица, глаза у неё были сухие, блестящие, на лбу – красноватые пятна…

«Нет! – крикнула она, – вы не можете отдаться в руки милиции, а я не могу убивать! Хотя ничего в жизни я так не желала, как убить вас в эту минуту!» И она горько зарыдала. Не знаю, долго ли я так сидел, слушая её плач, который словно рвал клочьями кожу с моего тела, раздирал сердце. Не знаю также, как случилось, что я встал, приблизился к ней и погладил по волосам. Она судорожно отшатнулась, как будто её коснулся прокажённый. Всхлипывая, сказала:

«У меня был только он. А сейчас нет никого. Я хочу уехать отсюда. Слышите?! – пронзительно вскрикнула она. – Я хочу выехать! Чтобы родить ребёнка не здесь, а как можно дальше от этого места!»

Не знаю, откуда у меня взялись такие слова. Я ласково повторял: «Успокойтесь, пани, ради Бога! Успокойтесь, это может вам повредить…»

Внезапно она вскочила, открыла шкаф, порылась там, вынула какую-то вещь и сунула мне в руки. «Продайте это, – сказала она сквозь слёзы, – мне нужны деньги на отъезд». Я посмотрел: это был великолепный, большой, чистой воды бриллиант. «Завтра, – сказал я, положив перстень на стол, – у вас будут деньги». Женщина истерически закричала:

«Нет! Нет! Заберите! Я не хочу его иметь! Этот перстень приносит несчастье! Я знаю! С той минуты, как он у меня, произошли страшные вещи. Хватит! Хватит! Мне нужно от него избавиться!» Она снова упала в кресло, закрыв лицо руками. Я оставил на столе перстень и выбежал из комнаты. Помню, мне показалось наивным суеверием, что она хотела избавиться от такой драгоценности; я не был суеверен.

На улице я долго стоял под ливнем, словно одурманенный. Мою душу терзала боль, какой я никогда ещё не знал. Меня мучила пронзительная жалость: произошло то, что уже до конца жизни будет со мной, и нельзя это отбросить, изменить, отвратить, – я даже бился головой о холодный, скользкий деревянный фонарный столб.

В тот же вечер я пришёл к Буховичу и потребовал миллион злотых наличными. Он сказал, что таких денег при нём сейчас нет, и спросил, зачем мне столько. Я ему откровенно объяснил, для чего. Он ответил со странной усмешкой, на которую я тогда не обратил внимания: «Я всё устрою. Придёшь завтра, поздно вечером».

На следующий день днём я поехал в Свидру. Было уже темно, когда я подошёл к её домику. Мне сразу же бросилось в глаза, что дверь на веранду открыта, а в комнате темно. Я перепрыгнул через заборчик и балюстраду веранды, вбежал в комнату. Дрожащими руками нашёл выключатель. При свете электрической лампочки я увидел: на столе лежала женщина с чёрным платком на плечах. В спине торчал дешёвый пружинный нож с деревянной рукояткой. Чёрный платок порыжел от крови.