Текст книги "Странник"
Автор книги: Леонид Зорин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Остановились у самого синего моря. Богатырский конь увидел, что морской рак по песку ползет, и наступил ему на шейку своим тяжелым копытом. (Для того чтобы показать это действие, Денис вновь призвал на помощь кукол. Кстати, в своих записях он любопытно его прокомментировал: «Характерный момент! Вновь убеждаюсь, что сказка редко пользуется одной краской. Характеры достаточно противоречивы. Не говорю даже о стрельце и Василисе-царевне. Но уж на что симпатичен конь, а как подчеркнуто в нем его холопство. Как он истово служит своему хитровану! Это уже не только верность. И как охотно прибегает к грубой силе, как всегда готов придавить копытом… То наступил им на крыло жар-птицы, то – на шейку рака, – вы лишь представьте шейку под копытом! Он надежен, но он и опасен. Да, сказка беспощадна, и потому Анна Петровна права: для взрослых сказка жизненна».) Я привожу его слова, уверенная, что они много вам скажут. В наши дни толки о фантастическом реализме стали признаком хорошего тона, с легкой руки латиноамериканцев мифы вводятся в быт, хотя соединительная ткань сплошь и рядом оказывается искусственной. Не всем хватает ума перечесть Гоголя и Гофмана и лишний раз увидеть, как гении опережают время, а с ним – художественный процесс. Но обратите ваше внимание: в сибирском городке вчерашний актер на вторые роли, человек с п р и б л и з и т е л ь н ы м образованием, задолго до общего бума и моды задумался над тем, что, быть может, составляет самую суть искусства. Я думаю, с нашей стороны справедливо будет воздать ему должное, – у него было подлинно умное сердце и подлинно темпераментный ум.
Прошу прощения за отступление, – оно выплеснулось само собою.
Возговорил морской рак (в своем живом воплощении это была славная девушка, на ее спинке трепыхались серовато-алые вперемешку лоскутки-клешни):
«Не дай мне смерти, а дай живота! Что тебе нужно, все сделаю».
При этом девушка-рак пыталась пятиться, но не тут-то было, конь знал свое дело.
«Посреди синя моря лежит большой камень, под тем камнем подвенечное платье Василисы-царевны. Достань это платье!»
Рак сначала свистнул (!!), потом громким голосом – на все сине море – крикнул. Всколыхнулося море, набежало раков тьма-тьмущая (это, пожалуй, преувеличение, но ведь надо и принять в расчет ограниченные возможности маленького театра). Девушка-рак была среди них главной, старшим раком. Она отдала приказание, и вытащили раки из-под великого камня подвенечное Василисино платье. Этот эпизод был поставлен в том же ключе – озорное настроение перерастало в иное, на сей раз впечатление возникало почти эпическое. После того как раки с пением, которое должно было им облегчить их усилия (песнь сильно смахивала на «Дубинушку»), с шумом столкнули великий камень, в наступившей тишине (пауза очень четко фиксировалась) под торжественные хоральные звуки, под мелодию почти серафическую, словно приобщавшую к таинству, медленно взмыло и явилось на свет божий белое подвенечное платье. А девушки пели, как девочки в храме. Но возвышенное состояние духа длилось недолго, до той лишь поры, пока стрелец-молодец не вернулся к царю с платьем, с улыбкою на устах, предвкушая казну и повышение в чине.
Ах, любовь, что ты делаешь с нами, женщинами? К тому же обманутая любовь! Как засверкали глаза царевны, сразу дохнуло близкой бедой.
«Не пойду я, царь, за тебя замуж, пока не велишь ты стрельцу-молодцу искупаться в горячей воде!»
А царь рад угодить, что ему холопская жизнь! Чем вернее служишь, тем быстрей пропадешь. И вот уже входят «рабочие люди» с нерассуждающими лицами, борзо приносят чугунный котел, споро водой его заливают да ставят его на большой огонь. Котел гудит, а вода кипит, прощай, стрелец-молодец, теперь не вывернуться, вот уж девушки-вспевальщицы тебя отпевают. А как ладно поют, а как солнышко светит, как красен мир, как жить хорошо!
«Вот беда, так беда! – шепчет стрелец. – Зачем я брал золотое перо жар-птицы?»
И рожечник только вздохнул протяжно, и гусляр печально кивнул, и вспевальщицы подхватили:
«Зачем я брал золотое перо жар-птицы?»
В самом деле, зачем?
И тут вспомнил стрелец богатырского коня («Как всегда в беде», – записал Денис).
«Царь-государь! Позволь перед смертью пойти с моим конем попрощаться».
«Ступай, прощайся», – позволил царь.
А конь тут как тут, на котел посматривает, гривой трясет да хвостом машет.
«О чем плачешь, хозяин?»
«Да вот Василиса сказала царю, чтобы тот велел в кипятке искупаться».
Конь в сердцах копытом притопнул:
«Правду сказать, что с нее взять, что ни творит, все наобум. Волос длинен, да короток ум».
Помолчав, добавил:
«Не бойсь, хозяин, будешь жив!»
И наскоро заговорил стрельца.
Вот этот заговор: «Не бойся ни грома, ни тучи, ни смерти неминучей, ни беды незрячей, ни воды горячей». В тексте сказки я его не нашла (как, впрочем, и многого другого), тем не менее он мне очень понравился. Я чувствовала, что Денис овладел средой и умеет распорядиться постигнутым. Весь дрожа, вернулся стрелец на помост, стал кланяться в разные стороны, прощаясь с народом. Те, кто недавно его встречал одними восторженными криками, когда он вернулся с похищенной девушкой, перекинутой через седло, теперь без особого огорчения провожали его на верную смерть. Денис говорил мне: тут нет осуждения. Жизнь и смерть ходят рядышком, как добро и зло. В особенности на тех вершинах, куда стрелец возмечтал изовраться. Хотел ли он что сказать – неизвестно, подхватили его рабочие люди – и прямо в котел. Гул прошел по толпе, не каждый день такое увидишь!
Но тут гусляр подмигнул рожечнику, а рожечник кивнул гусляру, один тронул гусли, другой дунул в рожок, и выпорхнули несмелые звуки, словно робко пробуя крылышки. Что-то было в них утреннее, рассветное, «реп-реп», будто позвал коростель, «тэк-террах-так» – точно малиновка откликнулась, и медленно высунулась из котла рука, потом – другая, и во весь рост встал стрелец-молодец, но он иль не он? Куда девались слезливость, угодливость, то упоенность, то отчаянье, – в самом деле, молодец молодцом! И облик стал совсем иной. Не волосенки, уложенные на приказчичий пробор, – шелковистые кудри вьются, уже не смазлив, а просто пригож, а самое непонятное – росту прибавил. Был, верно, тут и некий секрет, да ведь без чуда ни сказки, ни жизни! Народ как ухнет, царевна как ахнет, и надо было видеть царя. Коротышка попросту взвыл от зависти. Смотрел на воскресшего слугу исподлобья, сжимал кулачонки и бормотал:
«Вишь какой, похитрее лиса. Ну, мой черед! Пожди, Василиса…»
А потом завопил во всю мочь:
«Господи боже, милостив буди! Дров подбросьте, рабочие люди!»
И полез сдуру в воду. А те рады стараться, такой огонь развели, что он тут же сварился. («Не иди чужой дорожкой, – записал Денис. – Чужая удача не твоя».) Так сварился царь, а на его место выбрали стрельца-молодца.
Ох и голосили:
«Стрельца желаем! Стрельца в цари! Хотим стрельца!»
Стрелец покланялся во все стороны и тут же объявил, что женится на Василисе. Народ этот его выбор одобрил.
«Женись на Василисе! Женись! Пусть Василиса будет царицей».
Надели на них венцы, и началась свадьба. Денис ее поставил буйно и звонко, – веселье было таким искренним, будто и не было недавней казни. Все рядышком, повторял Денис, искусство родится на этих стыках, на пересечениях света и тени, а жизнь так уж на них щедра. Впрочем, он хитро улыбался и говорил: стрелец-то п р е о б р а з и л с я. Если ты не безнадежный злодей, возможность всегда существует.
Предполагаю, что эта свадьба стала репетицией другой, той, что Денис поставил в «Дороженьке». Естественно, она была не столь яростна, не так самозабвенна, как та. Спектакль, что ни говори, был сдан как детский, и если не дышал целомудрием, то все же не переходил границ. Здесь не было того исступления, с которым жених и невеста в «Дороженьке» так очевидно ждали встречи. И все же Денис не был бы Денисом, если бы не прошла ненароком тень Эроса. Даже Фрадкин что-то почувствовал.
– Ничего не попишешь, – лукавил Денис, – сказка откровенней, ибо чище. Она не бесстыдна, она не знает стыда, это совсем другое дело. Ей просто незачем его знать.
Возможно, что это и так, но я знала, что кроме сказки был еще сам Денис, для которого самым ругательным словом было слово «бесполый».
Но вернемся на сцену. Странное дело! Чем веселее шумела свадьба, тем явственней было одиночество богатырского коня. Он точно физически ощущал свою позабытость и ненужность. И когда глуше стала музыка и тише пляс, отчетливо прозвучал его голос, и сколько было в нем желчи, обиды, издевки над самим собой:
«Еще не беда, беда впереди, лучше сам на себя погляди. Слишком ты, конь-богатырь, вальяжен, слишком важен да авантажен. Довольно ходить богатырским конем, становись коньком-горбунком. Твое же конское дело – горбатиться, пора в путь-дорожку, тебя тут не хватятся. Спеши к Ивану. Он дожидается. И не горюй, все повторяется, – будешь по свету с ним скитаться, будет и он в кипятке купаться, ему сойдет, царю не сойдет, все повторится да и пройдет. Что ни случится, знай тверди: еще не беда, беда впереди».
И все, согласно кивнув, чуть слышно сказали:
«Еще не беда, беда впереди…»
Тут-то и произошло второе преображение – богатырского коня в конька-горбунка. Он весь сжался, тряхнул гривой, махнул хвостом и исчез – и вознесся уже кукольным, лихим, беспечным, с огромным горбом. («Героическо-величавый облик не принес удачи, – записал Денис, – может быть, уродец-чудак, весельчак-озорник будет удачливей?») Может быть. Но это еще з а п о в е д а н о. А пока вновь возникла мелодия движения, тревожная и печальная вместе. Что будет – неведомо, впереди – неизвестность, сейчас – одиночество. Эта тема дороженьки, тема странничества, видимо, уже тогда жила в подсознании Дениса Мостова. Сравнительно скоро, как мы убедимся, она станет едва ли не главной нотой в той песне, которой он нас одарил.
Спектакль имел настоящий успех. Дениса долго не отпускали со сцены. Когда занавес наконец закрыли и Денис пошел к выходу, в коридорчике, примыкавшем к сцене, его остановил темноволосый смуглый человек с красными руками, вылезавшими из коротковатых рукавов. Глаза его извергали пламя, с губ срывалась невнятная речь. Это был Фрадкин. Тут же, прислонясь к стене, они начали свою беседу, и Денис опоздал на вечеринку, которую по случаю премьеры затеяли артисты. Впоследствии Денис вспоминал: «Мы столько важного сказали друг другу, я совсем забыл, что все меня ждут. Мы проговорили два часа, и я не заметил, как они пробежали. Что нам время – мы дудино племя».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Первое признание твоего труда не забывается, как первое признание в любви, которую ты зажег в чьей-то душе. И в том и в другом случае это награда, но если во втором вы ей ничем не обязаны, так уж сошлось, вы оказались выбранной (не всегда заслуженно), то в первом – ее значение исключительно важно. Она означает, что ваши сознательные и целеустремленные усилия не прошли бесследно, они поняты, приняты, оценены. Сколько дарований засыхали без своевременной похвалы, неуверенность почти всегда сопутствует дебютанту, она тем неизбежней, чем требовательней он к себе.
Я не видела людей, для которых признание не было бы важным. Можно не подчеркивать своей зависимости от него, поднабравшись опыта, многие осваивают эту науку, но и здесь не все обстоит так просто, – нет зрелища более жалкого, чем в тайне заискивающее высокомерие. Разумеется, дисциплинировать себя необходимо, опасно терять почву под ногами из-за каждой улыбки или гримасы, но художник изначально зависим. Он трудится не в пустоте и в надежде на отзвук.
Бывают монашески суровые натуры, в своей келье они озабочены лишь тем, чтоб излиться, все остальное – не их забота. Это особый, редкий вид избранничества, и я склонна согласиться с тем, что люди высшего порядка остро чувствуют прелесть безвестности, все знают, как мало думал Тютчев о том, чтобы слово его было услышано возможно большим числом людей. (И – все же! Его лишенное всякого пиетета отношение к своему творчеству всегда казалось мне слишком подчеркнутым. Не мог он не понимать собственного значения, да ведь надо было защититься от непонимания других, он и сделал это, причем самым достойным образом.)
Но и служитель пера чаще всего рассчитывает воздействовать на умы и души. Трудно при этом – да и надо ли? – оставаться равнодушным к людскому отклику.
Что ж говорить о режиссере, для которого сценические подмостки – его гладиаторская арена, кого зритель волен казнить или миловать? И что, тем более, сказать о Денисе, который и сам еще не знал, вправе ль он назвать себя режиссером? Возможно, он просто выручил театр, пополнил репертуар «детским спектаклем», дилетантски «развел» актеров, дилетантски слепил мизансценки да еще вписал где-то отысканные или присочиненные тексты, чтобы придать композиции стройность? Нет, решительно все это чистейшая любительщина, упражнения кустаря.
И вот, точно чертик из шкатулки, выпрыгивает смуглый человек с безумно выпученными глазами, с красными руками, торчащими из рукавов, не по размеру коротких, и, схватив тебя в темном коридоре за пуговицу, начинает яростно и безудержно выплескивать свое восхищение. Было от чего почувствовать себя счастливым, забыть обо всех и обо всем!
Фрадкин был прирожденный энтузиаст. И хоть был он немногим старше Дениса, его энтузиазм выглядел несколько старомодно. Ныне самый увлеченный и деятельный подвижник хочет казаться строже и сдержанней, понимая, что иначе он рискует услышать, что «взбивает пену» или «пылит». Фрадкин, казалось, принадлежал к тому поколению, которое с мальчишеским пылом воспринимало каждый успех, встречало его транспарантами, маршами, неистовым праздничным ликованием, веря, а может быть, даже веруя, что каждый шаг – шаг семимильный, и до цели – рукой подать. Эта восторженность, возможно, шокирует нынешних юношей, но в ее чистосердечии есть благородная трогательность. Фрадкин, бесспорно, был простодушен и, как все простодушные люди, считал себя крайне проницательным и, напротив, – простаками других. «Наивный вы человек», – говорил он часто и озабоченно качал головою, понимая, что должен научить уму-разуму, иначе бедняге несдобровать. Многоречивость его была опасной, начав, он не мог остановиться, нужно было находиться в эйфорическом состоянии Дениса, чтобы безропотно ему внимать. Говорил он напористо, энергично, подкрепляя каждое положение вопросом: «Понимаете, какая штука?» Впрочем, вопрос этот был риторическим, он не спрашивал, он утверждал.
Да, общение с ним было трудным делом, но его бескорыстие было так очевидно! Он был ненамного старше Дениса, но относился к нему по-отцовски, уверенный, что без его опеки с ребенком что-нибудь произойдет.
Однако, при всех забавных свойствах, Фрадкин был знающим человеком, а это всегда внушает доверие. Денис от него услышал то, что ему надо было услышать, скажу больше, что он желал услышать, хотя, возможно, сам этого не сознавал.
Содержание их беседы я знаю из отдельных рассказов Дениса и Фрадкина.
Пафос фрадкинской речи сводился к тому, что этот спектакль не должен стать в биографии Дениса случайным. Денис обязан понять, что именно сейчас он познает свое призвание. Его задача возродить на сцене богатство, оставленное народным творчеством, и, бережно его преломив сквозь свое художническое восприятие, явить его зрителю, который в массе не знает, чем он располагает.
Денис отныне должен себя посвятить этой деятельности, в существе своем просветительской, но пусть его не пугает это слово, эта деятельность откроет ему материк, полный художественных сокровищ.
Фрадкин был потрясен совпадениями, обнаруженными им в прочтении Денисом старой сказки с его собственными ощущениями. Так, его порадовала догадка о введении характерного начала в героический образ, что сближает героическое с повседневным, – высокая суть в «низком» обличье. Превращение богатырского коня в горбунка – это не снижение, а приближение, это преображение, едва ли не большее, чем преображение стрельца. («Понимаете, какая штука? Сами додумались? Наивный вы человек, не знаете своих возможностей!»)
Вообще он оказался зрителем чутким, уловил стремление Дениса к многомерности сказочных персонажей, в которой высвечивается их жизнь. Его восхитила смена настроений, выраженная в смене ритмов («Вы удивительно своевременно чувствуете исчерпанность шутки!»), он хвалил мелодическую основу («А вы знали, что рожок – это, в сущности, тот же корнет? Нет? Однако у вас интуиция!»), одним словом, не буду повторять то, о чем я писала и что он заметил. Вместе с тем он выразил сожаление, что Денис уделил мало внимания обрядовой стороне. Сам Фрадкин, как вы знаете, был уважаемым знатоком в области свадебного обряда и, естественно, посвятил много времени тому, как Денис поставил свадьбу. («Очень лихо, но в чем-то и приблизительно».) «Но ведь я не этнограф», – сказал Денис. «Согласен, но это отнюдь не достоинство. Это пробел, его нужно заполнить. Вы совершаете распространенную ошибку – противопоставляете обряд и обрядовую позицию. (Денис даже и не подозревал, что он, оказывается, настолько дерзок.) В любом случае, – сказал ему Фрадкин, – свадьба у вас вышла чисто южная. В ней больше веселой игры, не правда ли? А северная свадьба – серьезное дело. Это прежде всего плач и прощание. Нужно понять раз и навсегда: этнографические реалии несут в себе символический смысл. Необходим систематический подход. Например, новогодний «овсень» принадлежит среднерусской обрядности, а величальное «виноградье» – это севернорусская форма. Смешивать их было бы безграмотно».
Денис запротестовал, он сказал, что свадьба не может быть демонстрацией обрядов, свадьба – это свадьба. («Вы ошибаетесь, – возразил Фрадкин, вырывая из пиджака Дениса пуговицу, – свадебная обрядность вобрала в себя большую часть календарных обрядов! Именно свадьба! Ну, призадумайтесь! Понимаете, какая штука?!») И объяснил, что неспроста занимается свадебными обрядами. Но Денис стоял на своем. Если ему придется снова ставить свадьбу, он не будет думать о зонах, он будет добиваться соучастия зала, – если плач невесты лучшим образом выразит то, что нужно выразить, то последует плач, где бы ни было действие, хоть бы в самой южной точке России. Если же понадобится игра, то он вторгнется с нею даже на Север.
Поначалу Фрадкин весьма огорчился. Но потом он дал себя успокоить. «В конце концов, есть же аффинитет. Вы не знаете, что это значит? Странно. Все-таки чертова у вас интуиция! Вы же сами сказали о сближении форм в условиях этнических контактов. Поразительно! Кстати, а эти куклы? Вам известен хоровод «Кострома»? «Кострома» бывала ведь иногда не живым человеком, а куклой. Вы знали? Как? Не слышали даже? Нет, невозможно! Боже мой, наивный вы человек, ничегошеньки про себя не знаете!..»
Все же он добавил, что если бы били не в барабаны, а в барабанки («такие специальные доски, по ним стучат палками»), то эта краска сказала бы зрителю очень многое. Денис решил, что одной потерянной пуговицы с него достаточно, и согласился.
Мой несколько шутливый тон не должен создавать впечатления, что Денис отнесся к словам Фрадкина не слишком серьезно. Наоборот. То воодушевление, которое в нем рождалось от печали, плывущей с ночных полей, от случайно подслушанных разговоров в сельской чайной, от невзначай оброненных слов, крепких, крупных, каленых, с цветом и запахом, от причетов старых женщин над Цоном, это странное смутное состояние, изумлявшее его самого, стало теперь и понятным и ясным. Недаром всегда оно сопровождалось вдруг обдававшим холодком, сулившим нечаянную радость, тот непонятный душевный взлет, который несколько высокопарно принято называть вдохновением.
Фрадкин находился в одной из очередных экспедиций, через полтора месяца он рассчитывал вернуться в Москву, они обменялись адресами и условились о переписке.
Сколько таких договоренностей возникает между людьми, как искренне они верят, что осуществят их, и как быстро все забывается. Но не на этот раз. Встреча с Денисом произвела на Фрадкина самое глубокое впечатление, переписка завязалась бурная, пламенная, духовная связь между этими столь несхожими людьми крепла, а спустя некоторый срок в одной из столичных газет появилась небольшая статейка Фрадкина о «Жар-птице».
Впервые Денис читал о себе печатное слово, и воздействие его на молодого режиссера и ближайших сподвижников трудно было преувеличить. Хотя восторг автора, как видно, не без влияния редакции, принял более сдержанную форму, апологетический тон звучал достаточно явственно. Молодые люди, возбужденные неожиданным резонансом, который вызвал их спектакль, как бы вырванные из рутины провинциальной актерской жизни, нетерпеливо бурлили. Вкусив хмель творчества и успеха, они не хотели возвращаться к прежнему укладу, при котором их театр мало отличался от обычного учреждения. Они поверили в своего лидера, готовы были за ним пойти и требовали от него действий. В конце концов Денис решился. Небольшая группа выделилась из состава театра и ринулась в путешествие небезопасное, с сильным привкусом авантюры.
Нашлась областная филармония, которая приняла дерзнувших под свое крыло, нарекла их вокально-драматическим ансамблем, после долгих дебатов было принято название «Родничок» (к нему пришли не сразу, спорили ожесточенно, Фрадкин ежедневно присылал телеграмму, иногда и две, с новым вариантом. В конце концов восторжествовало предложение одной артистки).
Началась гастрольная жизнь, период, который Денис окрестил «вторым скитальчеством». Надо сказать, что в чем-то это второе скитальчество было потрудней первого. Тогда и сам Денис был моложе, бездумней, главное же – сам по себе, теперь он был куда более зрелым, кое о чем уже пришлось поразмыслить. И отвечал он уже не за себя одного, вокруг были доверившиеся ему люди.
Впрочем, он не был убежден, что каждым из них владела «идея», так сказать, во фрадкинском смысле. Денис сознавал, что были и те, кому важно было найти пристанище, – те только прикинулись единомышленниками. Он предвидел, что не избежать расставаний.
Волновал его и некоторый «певческий перекос». И филармонии, и администрации самого ансамбля было легче и удобней «торговать песнями». Однако, отводя песне значительное и важное место, Денис тщательно оберегал свое театральное первородство, – целью его были спектакли, и он понимал, что, если отступишься, совершить задуманное не суждено. Вместе с тем он следил, чтобы все пели. По-прежнему хор был в почете. Денис все больше убеждался, что ничто так не ставит голоса, как хоровое пение. А еще – душа его хранила память о том, как в хоре отлетало от него собственное «я». Он подумал, что воспитать это ощущение у его подопечных было бы небесполезно, – оно помогло бы создать их общность. Сейчас, когда все эти люди должны стать одним организмом, это было задачей первостепенной важности. Но скоро сказка сказывается, и много медленней делается дело. Частые переезды, мелькание городов и весей, общежитий, гостиниц, неожиданных ночлегов, дворцов культуры, летних театров, клубных эстрад – все это грозило засосать в некий омут с песнями и плясками, придать их движению вполне определенный характер, заменить покинутую ими рутину другой. Нельзя сказать, что не оставалось свободного времени, оно было, но уходило на посиделки, на встречи, на новые и, по большей части, случайные знакомства. Денис называл это о с в о е н и е м города. Кроме того, молодость и кочевье располагали к недолгой, не обремененной обязательствами любви, в труппе часто заключались и распадались брачные союзы, Денис озабоченно бурчал, что скоро вся она будет состоять из родственников.
Добавьте к этому, что не реже чем раз в две недели он получал страстные эпистолы Фрадкина, требование, чтобы он не забывал о своем миссионерском назначении, – было от чего растеряться! Одно, во всяком случае, не подлежало сомнению: плыть по течению дальше – опасно, ансамбль пользовался известным успехом, это было еще опасней.
Прежде всего Денис задумал использовать «певческий перекос» на благо делу. Он предложил придать деятельности «Родничка» своеобразный исследовательский характер. Это был верный тактический ход, служивший, однако, большой стратегии. Надо иметь в виду, что у Дениса нашлись и оппоненты, яростные сторонники чистого вокала, и у них был свой веский аргумент – благодарный зрительный зал. Не нужно объяснять, что мелодии вообще и песни в особенности лучше и легче воспринимаются публикой. Денис приглашал спорщиков подкрепить свои декларации делами, отныне будут предприниматься концерты-экспедиции, песни будут записываться там, где они рождались и где их хранят. Против этого нечего было возразить. В очередном письме Фрадкин выразил радость, что «их полку прибыло». Но у Дениса были далеко идущие планы. Он хотел приобщить своих горожан к той почве, на которой возникло искусство, вызвавшее их сообщество к жизни. Он верил, что этот антеев порыв откроет в актерах новые качества и что идея, о которой шла речь, перестанет быть фразой, обретет свою плоть.
Он не ошибся, новое направление позволило освободиться от ненадежных спутников, для которых такое служение делу показалось чрезмерно утомительным. Пришли другие, и среди них было немало любителей. Поначалу Денис их поощрял (больше страсти и меньше штампов). Но потом все чаще стал пофыркивать: и меньше талантов. Он был прав. Искусство, основанное на иллюзии, само порождает бездну иллюзий. И среди них едва ли не самую горькую – иллюзию своей доступности. Сколько лет наблюдаю я этот поток девочек и мальчиков, свято уверенных, что они ничем не хуже тех, кто дурманит их бедные головы, и каждый раз мое сердце сжимается. Так отчаянно, так болезненно жаль их! Я всегда вспоминаю пушкинскую Клеопатру, требовавшую головы за ночь любви. А тут так безжалостно расправляются со своей единственной жизнью за куда более скромную цену.
Но бывают же исключения из правил! Как не быть. Вот и буду я исключением! И колесо продолжает вертеться. В том-то и дело, что исключения есть. На многих выступлениях Денис замечал устремленные на него упорные и одновременно отрешенные громадные смоляные глаза. Они принадлежали худенькой, невзрачной девушке с неестественно бледным лицом какого-то мертвенного цвета, его оживляли лишь несоразмерные этому тельцу глаза. Денис недоумевал, каким образом девушка оказывалась там же, где выступает «Родничок». Не ездит же она за ним? Оказалось, что именно за ним она ездила. Недавняя школьница, потом воспитательница в детском саду, потом непременная участница разных хоров и кружков, она погибла, не подберу другого слова, при первой же встрече с «Родничком». Как она переезжала из города в город, где жила, как питалась, в чем держалась душа ее – об этом легче спросить, чем ответить. В конце концов Денис ее подстерег и осведомился об этом загадочном совпадении маршрутов ансамбля и зрителя. Тут-то все выяснилось. Денис был растроган и скорее из благодарности, чем из любопытства, согласился ее посмотреть. Когда она пришла и он снова увидел ее впалые щеки (не было сомнений, что она давно недоедает), он шепотом проклял свою судьбу. Как взвалить на себя палаческую обязанность сказать ей, что она не подходит? Но казнить не пришлось. Он с истинной радостью убедился, что девушка даровита. Столько внутренней силы вдруг оказалось в ее неожиданно густом голосе, столько одержимости в огромных глазах! Вы, разумеется, догадываетесь, о ком я говорю. Это и была Наташа Круглова, которую я увидела в «Дороженьке». (Ничто не подходило этой соломинке меньше, чем ее же фамилия.) Так «Родничок» обрел свою примадонну, а Денис – самую верную соратницу и фанатичную идолопоклонницу.
Мысль Дениса, придавшая деятельности театра новый характер, оказалась счастливой. Прошу извинить за тяжеловесную и не очень-то свежую метафору, то был ствол, который соединил крону с корнями. Нелегкие поездки по тряским проселочным дорогам, то в дряхлом автобусе, то в плечевом фургоне, иной раз и в кузове грузовой машины, чувственное, не головное, постижение мира, который они должны были воспроизвести, ощутимо меняло юношей и девушек, сплотившихся вокруг Дениса. Денис постоянно твердил им, что все важно, что мелочей нет, главный же секрет состоит в том, что нет ничего само собой разумеющегося. Так, он всегда обращал их внимание на музыкальные инструменты, восхищаясь изобретательностью их создателей. Он испытывал странное волнение, когда видел похожую на параллелепипед доску, полую изнутри, и понимал, что это и есть та барабанка, о которой рассказывал ему Фрадкин. Однако особый его интерес вызывали рожки, которые неистовый этнограф уподобил корнетам. Они дивили его своим разнообразием. Всегда разной длины и формы, всегда со своим тоном, своим голосом. Он бережно держал их в ладонях – маленькие трубочки с узким раструбом и длинные деревянные дуды, переходившие в основательный металлический раструб. Были цельные деревяшечки, были и комбинированные, из двух половинок, когда раструб делался из медного самовара и повязывался берестой, вот вам и бас.
Замечательны были владимирские рожки, впрочем, назвать их владимирскими можно было лишь условно, на Владимирщине их обнаружили. Впоследствии ученые люди рассказали Денису, что они неоценимы при изучении сигнальной музыки. Денису в полной мере открылось, что игра на них требовала профессионализма, и те, кому они подчинялись, были истинными мастерами – и свадебные музыканты и пастухи.
Оказывается, и пастухов нанимали в зависимости от их умения владеть этим незамысловатым, на беглый взгляд, инструментом. Летом они пасли стада, зимой целиком отдавались музыке. И где только они не играли! На ярмарке (даже на Нижегородской), в ресторанах и перед царской фамилией. Необычно и странно звучал варган, с которым когда-то ни одна трехрядка не могла сравниться в популярности. Теперь его с трудом отыскали в одной из смоленских деревень под новым и незнакомым прозвищем, на слух, пожалуй, комичным – дрында (так называли и соху). Денису и его следопытам предстала коса с прикрепленной к ней палочкой, коса поворачивалась таким манером, что от соприкосновения с палочкой рождался редкий по мелодичности звук. Эта палочка, в общем едва заметная, и была варганом. На этом варгане артистам был исполнен свадебный марш. Они записывали хороводы, в том числе знаменитую «Кострому». Это было уже в Дорожове, в Брянской области. Дорожовский хоровод был, по сути дела, аналогом святочной игры «умрун», все роли в нем исполняли лишь женщины. Здесь-то Дениса восхитила эта неповторимая смесь лукавого интереса, участия и незыблемого покоя: «Здорово, Кострома». – «Здорово». – «Чё делаете?» – «А плетем». – «Ну, бог помоги».
