Текст книги "Странник"
Автор книги: Леонид Зорин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Достаток семьи был скромней скромного. Денис, вообще говоря, и мечтать бы не мог провести длинное лето в деревне, – пионерские лагеря не в счет, там он жил свою смену среди себе подобных по привычному распорядку, – но у тетки его была свойственница, десятая вода на киселе, они и сами понять не могли, кем все-таки приходились друг другу. Звали ее Анной Михайловной, жила она в махонькой деревушке из нескольких дворов на крутом пригорке, почти отвесно стоявшем над Цоном, который, делая здесь петлю, приближался к поджидавшей Оке.
Это была разбитная женщина, она сама о себе говорила: где упану, там встану. Так оно и было. Муж ее пропал на войне, скорее всего погиб в окружении, с тех пор она жила одиноко и охотно привечала Дениса. То были его счастливые дни. Хорошо было, проснувшись на зорьке, смотреть на серебряное колечко реки, на пойменный лужок с ивняком, на дальние березовые рощицы, – чем ближе к осенней поре, тем больше напоминали они ему золотые веера-опахала. И хоть Михайловна охлаждала его: здесь жить – только любоваться, а работать – нужен вертолет, – что было истинной правдой, пригорок был на отшибе, – все равно душа Дениса томительно дрожала, когда он озирал эти словно подаренные ему места.
Как вдруг забывался он в эти минуты! Удивительная способность. Он и сам не мог ее объяснить, она, во всяком случае, была не по возрасту. Еще было рано накопить запас не только дум, но и чувств. Смерть отца хоть потрясла его, но известно, что детское горе отходчиво. Однако же эти погружения случались частенько. Однажды Михайловна, застав его в такой миг отрешенности, спросила, не заснул ли он. Денис смутился, точно его уличили в нехорошем поступке. Желая ободрить его, она сказала:
– А ты не тушуйся. Нет богаче земли, слаще сна, дороже жизни.
Эти слова он крепко запомнил. Вообще слушать ее было для него удовольствием. Рассказывая о ней, он над собой посмеивался:
– Да, как это ни банально звучит, а и у меня была Арина Родионовна. Жалко, что я не стал писателем. Я ведь сразу почувствовал, что говорит она вкусно.
Михайловна к нему привязалась. Это было совершенно естественно. Жила она одиноко, как, впрочем, и все остальные. Малолюдство по-своему их обстругало, гостевание не было в заводе – не принято было мозолить глаза. Чаще других захаживали колченогий Кузнецов и кругленькая крохотная соседка, тезка Михайловны, она была значительно старше, но все ее звали попросту Аннушкой. Михайловна объяснила это Денису тем, что Аннушка так и осталась в девушках. Сама Аннушка относилась к этой немаловажной подробности своей биографии вроде бы и легко и шутейно, даже посмеивалась над собой, однако же Михайловну считала удачницей за то, что та хоть и недолго, а побыла в бабах. Михайловна для вида отмахивалась:
– Эка радость – муж… одно названье что муж, только приладились друг к дружке, тут он и запропал, как не было.
– Не сам по себе, – назидательно говорил Кузнецов, – общее бедствие.
– А хоть и не сам, мне-то не легче, ведь только поняла, что к чему, – ворчала Михайловна.
Аннушка, не соглашаясь, качала головой и вздыхала с улыбкой:
– Все равно, милая, тебе счастье выпало…
– Чего ж ты от своего счастья-то отвернулась? – спрашивала Михайловна.
Это была известная история, но Аннушка любила о ней вспоминать. По слухам, к ней сватался один пришлый паренек, но она отказала ему, слишком показался велик.
– А я ему сказала: какой у нас с тобой замуж будет, какая семья? Я маненькая, а ты – вон какие стропила, что ж тебе весь век едва складываться?
Говоря это, Аннушка счастливо смеялась, а глаза ее светились.
– Ну и ошибку ты дала, – говорил Кузнецов. – Длинного мужика издаля видать.
– Уж что говорить-то, – усмехалась Михайловна. – Сразу видно, кто казак, а кто – с койки бряк.
Эти слова Кузнецов обыкновенно принимал на свой счет и обижался:
– Что ж ты причитала, когда замуж шла? Стал-быть, и тебе нечем хвалиться-то?
Тут Михайловна переставала прибедняться.
– Так ведь тогда самый причет и есть. В девках один раз бываешь, как по девичеству не причитать?
От Михайловны Денис впервые услышал причеты. Видимо, то была натура артистическая; причитая, она словно будила в себе давно схороненное, и Денис уже не мог разобрать, когда она плачет по причету, когда по правде.
Много людей проходят мимо нас, со многими скрещивает судьба, но не всем дано в нас остаться. А женщина, жившая на пригорке над Цоном, осталась, да еще и каждое ее словечко запомнилось, и, как вы увидите, еще не раз она возникала в жизни Дениса. Однако не всегда срабатывают прямые связи, в искусстве тем более, к самому себе редко избираешь кратчайший маршрут. Поэтому, должно быть, и запоминаются те счастливчики, которые без видимых усилий, естественно себя обретали. Денис к их числу не принадлежал. Все, что я о нем сейчас написала, – недолгое общение с отцом, оба города, в которых прошло его детство, дарованное ему чувство природы, привычка к труду, помощь Михайловне, когда он почасту живал у нее, его слух, все вбиравший, и острое зрение, – казалось бы, все вело к «Родничку». Все это так, и все не так, ибо сначала вторглись книги, которые он яростно пожирал, причем книги эти, как правило, не имели касательства к миру, который его обступал. Они, сменяя одна другую, точно стремились увести подальше от всего, что он успел испытать и узнать, и чем это больше удавалось, тем они становились нужней. А в последних классах пришел театр, и все перестало существовать. И снова чем живописней наряды, чем непривычнее имена, чем звонче слова, тем ближе к сердцу. Очень часто мы склонны переоценивать обаяние достоверности. В нашу с вами пору ее цена дорожает, но на возрастных полюсах, когда притягательней путешествия (в юности – вдаль, в старости – вглубь), много важнее воображение. Возможно, тому, кто начинает, и тому, кто заканчивает, с разных сторон открывается предпочтительность игры.
Разумеется, Денису очень скоро захотелось испытать свои силы. Начались посещения кружков, первые радости репетиций, начались увлечения и романы, неизбежные в этой атмосфере. Все эти девушки и юноши, объединенные как чарами сцены, так и желанием иллюминировать жизнь, все они быстро влюблялись друг в друга, тяготились надоевшим ученьем и мечтали о браках, суливших исполнение желаний. Только самые честолюбивые обычно придерживают себя, ибо смотрят дальше и метят выше.
И Денис ждал окончания школы с нетерпением. В последнем классе даже те, кто не уверен в будущем, торопят время, – десять лет за партой хоть кого утомят. Ностальгическое умиление, романтизация школьных будней – все это явится много позже, когда от бесчисленных передряг и тем более от истинных драм ищешь подобия утешений в разных традиционных сборах и прочих чувствительных встречах с прошлым.
Здесь следует остановиться на миг и сказать о том, как Денис учился; вас, наверное, это интересует. В биографиях известных людей существуют обычно два варианта. Либо столь блестящи были способности, что науки давались сами собой, либо искра божья мерцала так страстно, так целенаправленно и сосредоточенно, что ни на миг не могла отклониться и осветить что-нибудь, кроме призвания. Уделом будущего героя были единицы и двойки, отчаянье педагогов и горе родителей.
Денис, пожалуй, не подходил под эту схему, хоть она и естественна. У него не было особых проблем, он знал, что рассчитывать ему не на кого, надо было сдавать экзамены и переходить из класса в класс. Не было и больших дарований, разве только хорошая память. Он был бы середняком, если б не тяга к лидерству.
Механизм этой странной способности до сих пор не исследован до конца. Мой нейрохирург внушал мне даже, что она сама по себе – отклонение. Очевидно, он видел его и в себе, толкуя его с лестной для себя стороны. Как бы то ни было, ясно одно: если лидер не подсадная утка, не паяц на веревочке в хитрых руках тех, кто предпочитает остаться в тени, то есть если он н е с д е л а н, а сам себя сделал, в нем, безусловно, должна присутствовать такая яростная убежденность в своем праве вести за собой других, что она этих других заражает. Ей сначала пытаются противостоять – иронией, отказом, протестом, иногда и прямым сопротивлением, – бесполезно, в конце концов большинство, причем чаще всего большинство абсолютное, позволяет себя убедить.
Неудивительно, что человек, вокруг которого группировались, чьей дружбы искали, кто неизменно был центром притяжения компании, кружка или застолья, – неудивительно, что он нравился девушкам и, хотя подсознательно он опасался сделать выбор, появилась та, которая оттеснила товарок.
Денис не любил о ней вспоминать. И не потому, что девушка провинилась. Виноватых не было, была молодость, жар плоти, отличная погода. Эти сами по себе превосходные вещи создали не одну семью, обреченную изначально. Денису и его избраннице было относительно легче – их союз не успел получить, так сказать, юридического оформления. Саднило иное. Та же обида, которая долго жгла и меня. Первая любовь обошла. Не состоялась. А по сути – ее и не было. Не повезло.
Вообще в наших с ним биографиях, при всей их, казалось, несопоставимости, было не так уже мало общего, – оба мы начинали с музыки, оба от нее отказались и оба жить без нее не могли, оба не сразу определились, оба так или иначе исполняли роли этаких маленьких светил, вокруг которых происходило вращение крохотных солнечных систем.
И в биографиях наших душ обнаружилось тоже немало сходного, – наши раны долго не рубцевались. Дело было, по-видимому, в том, что и я, и он не умели вовремя обуздать разгулявшееся воображение и, как следствие, плохо переносили действительность. Слишком медленно переставали ныть всяческие шрамы и шрамики.
Девушка, и ее можно было понять, не хотела отказываться от Дениса, а он и жалел ее, и желал ее, и был по-своему к ней привязан, но каждый новый день обнаруживал роковое отсутствие сердечной дрожи. Ни кратковременная разлука, ни встреча, ни ожидание встречи – ничто не рождало того трепета, того сочетания восторга и боли, без которого не имеют цены самые яростные объятия.
Денис призывал на помощь память, всегда имевшую над ним власть, снова и снова он воскрешал день впервые испытанного волнения, – сад точно в пунцовой пене, она, смеясь, собирает вишню, руки в царапинах, капельки крови смешиваются с вишневым соком, и все, как в румянах, в красных пятнах – щеки, губы, локти, ладошки. Но память шла неохотно на выручку, искусственно возрождаемый образ, который когда-то так обжег, не оказывал былого воздействия. Отзвук был непрочным, недолгим, душа оставалась нерастревоженной, и после утоления жажды Денисом владело одно желание – оказаться подальше от места свиданья.
Все это кончилось бурно и грозно. Девушка дважды покушалась – и на себя, и на Дениса, – оба раза, по счастью, неудачно. Было много обиды и мало решимости. Это событие всполошило город, а самодеятельный кружок, который свел участников драмы, прекратил свое существование. Так Денис впервые познал на себе, что искусство стоит на огнедышащей почве, что если оно и род игры, то игры опасной, порой жестокой, и очень легко переходит грань, отделяющую от жизни.
Впрочем, урок не пошел впрок. Как вы понимаете, меньше всего мне хотелось бы бросить тень на Дениса и уронить его в ваших глазах. Но вам надо знать, каким он был, а без женщин он не умел обходиться. Все становилось тусклым и пресным и, как он признавался, лишалось смысла. Видимо, он уверил себя, что его готовность к работе находится в самой прямой зависимости от готовности потерять голову. А может быть, так и было в действительности. Столько лет занимаясь постижением так называемого процесса творчества, я не могу сказать, что поняла условия его возникновения. Я знала взыскательных мастеров, которым лишь замкнутость, отрешенность, этакая добровольная схима помогали исполнить задуманное. И знала не менее незаурядных, нуждавшихся в пороховом воздухе. Знала таивших в себе свой замысел и знала выплескивавших его наружу. Иной раз я приходила в растерянность, но, право же, созидательный импульс приводился в действие разрушительной силой, точно в людей вселялись демоны.
Приблизительно в то же время, когда совершались эти события, мать Дениса скончалась. Это был тот случай, о котором им не приходилось читать, но всегда с сомнением, что человек умер, ибо жить было нечем. Мне казалось, что это все же слова, что убить нас могут только болезни. Теперь я знаю – это не так. Беспощадное самосожжение, когда каждый день предъявляешь счет за обиды и беды, до добра не доводит. А в споре с судьбой на что рассчитывать? Судьба и любимчиков не щадит. Единственно, в чем она улыбнулась несчастной непримиримой женщине, – конец был относительно легким. Не удалась жизнь, но удалась смерть. Как вы поняли, связи Дениса с матерью не были прочными и глубокими. Тетка была ему много ближе. Винить за это его нельзя. Есть люди, тягостные для окружающих, покойница принадлежала к ним. Но события, связанные с любовной историей, и кончина матери, и утомительное внимание к его делам и горестям, все вместе взятое, подвело черту под этой второй главой биографии. Точно так же, как мценский, орловский период завершался трагедией, и какой-то срок Денис испытывал подлинную растерянность. Призыв в армию был для него в известном смысле решением проблем. В который раз убеждаешься в том, что отсутствие выбора бывает и благом. Иногда и для очень активных натур.
Служба далась ему не легко, но легче, чем многим. Прежде всего он не был изнежен сахарным детством, а главное, сжавшаяся было пружина теперь, под воздействием новой среды, защитно выпрямилась, вернувшись на привычное место. Институт ветеранства – из самых устойчивых; отслуживающие второй год любят свой нрав показать и напомнить, что салажонку до них далеко. Серьезная проверка характера! И Денис ее выдержал. Очень скоро самые непонятливые смекнули, что этого парня лучше не трогать. Кое-что понял и Денис. И в частности, что человек в стремлении себя утвердить подчас обнаруживает такие свойства, о которых и помыслить непросто. Много всякого в нем намешано, о чем не прочтешь в известных книгах.
Их часть стояла в северном городе, в заветные часы увольнительных Денис знакомился с его жителями. Много в них было своеобычного, непохожего на земляков, быт был устойчивей, ритмы замедленней, во всем строе жизни что-то эпическое.
Само собой, увлечение театром в разлуке с ним стало еще резче. Способности молодого солдата не остались скрытыми, и Денис очень скоро стал популярен, – он и пел, и стихи читал, и занятия музыкой тоже, естественно, пригодились, однажды он заменил певице аккомпаниатора, опоздавшего из-за какой-то нелепицы. А потом он попал и на подмостки местного театра. Ставилась пьеса об одном весьма героическом событии, связанном с историей города. Спектакль потребовал от труппы включения всех наличных сил и скрытых резервов, а они были, естественно, ограниченны. Кроме того, размах сюжета предусматривал массовые сцены, в которых наряду с цивильными гражданами действовали и вооруженные. Не то театр шефствовал над воинской частью, не то воинская часть над театром, так или иначе командование выделило солдат, как-то зарекомендовавших себя в самодеятельности, на помощь искусству. Разумеется, среди них был Денис.
Спектакль не имел большого успеха. Он был из тех мероприятий, которые отвечали больше нуждам создателей, нежели потребности зрителей. Не то чтобы был обречен сам замысел, но, исполненный прямолинейно и скучно, без выдумки, без огня, без изящества, он, конечно, не мог высечь искры в зале. Городские острословы клялись, что артистов на сцене больше, чем публики. «Но зато нас смотрят отборные люди», – отшучивались сами актеры.
Для Дениса, однако, этот спектакль сыграл важную роль. Его в театре узнали, его заметили, его выделили. К концу службы он стал в нем своим человеком, а после демобилизации остался в городе. Исполнял он в театре все обязанности, был рабочим сцены, был бутафором, непременным участником массовых сцен, но хватило ему и ума и воли поступить в театральное училище. Не бог весть какое заведение, но Денису, загруженному работой, не имевшему ни кола ни двора, к тому же стабильно недоедавшему, было непросто пройти его курс. И все-таки славный день настал – он получил тяжело доставшийся документ, посвящавший его в актеры.
Теперь предстояло подумать, что делать. Денис понимал, что остаться в городе было не очень-то перспективно. К нему относились в общем неплохо, но совсем не так, как ему хотелось. Трудно было рассчитывать на то, что в нем вдруг увидят не Денисика, не вчерашнего бойкого солдатика, не мальчика на подхвате, не статиста, не человека при театре, ставшего будничным и привычным, как ворчун кассир, выпивоха пожарник или болтушка билетерша. Для домашних нет великих людей, опасно, когда к тебе привыкают, – не заметят ни сути, ни перемен.
Возможно, что некто проницательный мог бы что-то и разглядеть в полуголодном и плохо одетом, примелькавшемся молодом человеке. И годы, по внешности незавидные, которые он провел в этих стенах, открылись бы в истинном их значении. Возможно, что этот наблюдатель обнаружил бы недюжинную устремленность и умение не дать себе потачки, не расслабиться, не махнуть рукой, не поплыть по течению, что соблазнительно. Всенепременно он бы отметил и похожую на епитимью, непонятную отдаленность от женщин, которая и сама по себе нелегка, а для натуры нервной и страстной – поистине тяжкое испытание. А ведь это был вполне сознательный, наложенный на себя запрет. Дело было даже не в том, что орловский опыт устрашил Дениса. Он отдавал себе отчет, что с его способностью прыгать в омут можно легко поставить крест на всех своих распрекрасных замыслах. Поначалу подобное целомудрие давалось тяжко, он признавался, что сильно издергался и намучился, а потом попривык и даже сделал не слишком лестное для нас открытие, что без женщин можно и обойтись.
Но среди тех, кто знал Дениса, столь зоркого наблюдателя не было. Люди поглощены преимущественно постижением собственной особы, которая крайне их занимает, актеры тем более испытывают весьма обостренный к себе интерес. Денис недурно их изучил в годы, которые он назвал «эпохой первого скитальчества». Ибо еще одна глава кончилась и новая глава началась. Денис простился с северным городом, в котором провел почти шесть лет, едва ли не самых трудных и важных.
Впрочем, последовавшие за ними годы тоже не были выстланы бархатом. Он помотался по стране, вдоволь хлебнув горького и кислого. Жизнь маленького актера может показаться почти нестерпимой, если не видеть в ней своих радостей. Но, как и все максималисты, Денис их почти не замечал. Мелькали общежития, неуютные комнаты, бивачный быт, непрочные семьи, уж на них-то он нагляделся. Ему, одинокому и молодому, порой доставалась женская ласка. Одни желали разнообразия, другие – партнерства, третьи – опоры, его плечи выглядели надежно. Он не искал душевной близости, больше того, он ее не хотел. Было опасно найти нечто родственное, привязаться, может быть, полюбить, – это значило сдаться, сложить оружие. Денис предпочитал неустройство даже легкой удовлетворенности. Испытать ее значило для него сделать шаг по пути капитуляции. Стоило ли приходить в искусство, чтоб участвовать в этом калейдоскопе? Восемь грошовых пьесок в сезон, еле выдерживающих два десятка спектаклей, режиссеры, давно ничего не желающие, на их лицах начертано крупными буквами: «Мы-то знаем, что пульса нет», старые комики с любимой присказкой: «Играть надо, голубчик, играть», социальные герои, резонеры, характерные, лирические пичужки с их деланным трепетом, сорокалетние героини, прошедшие бенгальский огонь и мутную воду, рыхлые пожилые дамы с прокуренными голосами. С малозаметными вариациями везде один и тот же набор.
Неудивительно, что Денис нигде не задерживался надолго. И все неотвязней была тревога. Однажды, трясясь на плацкартной койке в сырую бесприютную ночь, глядя на черные влажные стекла, он вспомнил все эти города, в которых ему пришлось побывать, – и новые, еще не обжитые, точно стоящие на юру, и старые, с их старыми улицами, – работу, не давшую ему счастья, ночные застолья после премьер, бессмысленные, бесплодные толки, как электричеством заряженные претензиями, комплексами, амбициями («На рогоже стоим, с ковра кричим», – когда-то говорила Михайловна). И вот ему уже тридцать, нет, больше, а чего он достиг и что постиг? Ничегошеньки, ровным счетом. Целый сезон он был кукловодом, и может статься, что он тогда и стал подумывать о режиссуре. Денис мне как-то шутя сказал, что он из тех, кто к мысли идет от образа. В таком случае послушные его пальцам фигурки должны были подсказать ему многое. А кроме того, он подсознательно давно хотел расстаться с актерством. Бывают нелепые парадоксы, здесь перед нами один из них. Денис безусловно любил театр, но не жаловал тех, на ком он стоит. Может быть, он любил идею театра, а не сам театр? Не думаю, он бы тогда не создал свой «Родничок», и все же, мне кажется, в этой догадке есть резон. Он корил себя за свою антипатию, но сколько раз и с какой издевкой он говорил об этом быте, густо замешенном на истерике, о женщинах, утративших женственность от своей мужской хватки, от борьбы за роли, от косметики, въевшейся в кожу и душу, говорил о мужчинах, уставших от пьянок, от халтур, обабившихся от грима, от бесконечных переодеваний, примерок, казенного белья. Бывало, я на него сердилась, говорила, что надо любить людей, воплощающих твои замыслы; он чувствовал мою правоту, сам себе не нравился и страдал от этого. Насколько я узнала Дениса, он мог выдержать конфликт с целым светом, но от малейшего недовольства собой просто терял под ногами почву. Можно только вообразить, как тягостны были его лучшие годы, которые как бы и предназначены для ошибок и неверных шагов. Но то, что все принимают как должное, для него было сущей пыткой.
Город, сыгравший такую роль в его судьбе, был старым сибирским городом, но по стечению обстоятельств труппа была молодой по составу и малочисленной до трогательности. Трудно было развести и две пьесы, меж тем работа в одном лишь стационаре, без малых гастролей, без выездных спектаклей, могла поставить на грань финансовой бездны. Все же, по молодости, не падали духом. Автобус был старенький, поездки часто кончались плачевно, но карусель как-то кружилась.
Однажды выехали засветло сыграть в колхозном клубе комедию. Добрались к десяти часам, зрители ждали, не расходились, беды не было, все получилось складно, – только к половине одиннадцатого должны были с фермы прийти доярки. Решено было их дождаться. Играли в охотку, кончили ночью. В широкой комнате за сценой, в которой гримировались все вместе, мужчины и женщины, было затеяно ночное обильное чаепитие. Денис потихоньку вышел из здания, сел на ступеньку, прислонился к стене, не то задремал, не то задумался.
Мысли были так смутны и дробны, так текучи, что он никак не мог их собрать, а состояние полусна точно вбирало в себя часы, он и опомниться не успел, а небо уж начало бледнеть, сначала лишь робкая полоска, потом обретающий силу свет.
Рядом остановилась женщина. Она смотрела на него внимательно и, как показалось Денису, насмешливо. В рассветном сумраке он различил темное немолодое лицо цвета ореха.
– Замечтались? – женщина улыбалась. Он виновато кивнул.
Она присела рядом, помолчав, сказала:
– Это хорошо, что вы нас дождались, мы уж коровенок своих в дым исчихвостили, вечно, мол, из-за вас никуда…
Денис не стал рассказывать про застрявший автобус.
– Вам понравилось? – спросил он.
– Представление ваше? Ничего. Сказка как сказка.
– Какая ж это сказка? – удивился Денис.
– А разве нет? – она пожала плечами. – Что ж тогда сказка?
– То есть как?.. – Денис не сразу нашелся. – Ну, Иванушка-дурачок…
– Какая же это сказка? – возразила женщина.
– А разве нет? – повторил он ее вопрос.
– Для детишек, допустим, а для нас с вами – нет, – сказала женщина. – Я сама Иванушка-дурачок.
– Уж будто? – рассмеялся Денис.
– Ну, Нюрочка-дурочка, это без разницы. А ты, я вижу, еще молодой. Не придуришься – не проживешь.
Денис отрицательно помотал головой.
– Я уж не молодой, – сказал он. – Но это не для меня… придуряться.
– Дай тебе бог, – кивнула женщина. – Люди, конечно, не на одну масть. Коровы и те разные. Вон у меня Тамарка-ведерница погулялась, так у нее от причина вымя с лукошко. А у другой вымечко и не вспухнет. Но только и тебя обломают.
– Мороз по коже… – Денис покачал головой.
– А ты не бойся, – усмехнулась она. – Мало ли баба языком треплет. Коли ты мужик, не отбрехивайся. Делай свое.
– Вот теперь веселей.
– Так мы все веселые. Бывает, туда-сюда с песняками ходим.
Было почти светло, и Денис уже различал улицу, пересекавшую полянку, на которой стоял клуб, пятистенки за плетнями, за крайним выглядывал колодец, а дальше начиналось поле в высоких зеленых стебельках.
– Это пырей? – спросил Денис.
– Пырей, а то что ж, – кивнула женщина. – Тот, что пониже, – визил. У нас всюду пырей, визил, вострецы. – И с досадой добавила: – Надо идти.
– Посидите еще, – попросил Денис.
– Тамарку надо кормить, – вздохнула она.
– Закормите, так не растелится, – рассудительно остерег Денис.
Этими словами он хотел дать ей понять, что он в деревне не гость, знает, что к чему. Но она не заметила его умысла. Ореховое лицо потемнело еще больше.
– Корове солому посоли, она съест. Вкус есть, а что толку?
«Реп-реп-реп…» – донеслось издали. И почти сразу же то заливисто, то испуганно раскатилось: так-террах-тэк! Сладкая истома вновь сковала Дениса. Он чувствовал, что глаза его заливает теплая золотая волна и точно ослепляет, ничего не видно, кроме этого разлившегося во всю ширь золота.
– И-и, милый, да ты носом клюешь, – донеслось до него. – Ну отдыхай, наработался, значит…
Неожиданно для себя он привалился к ее плечу, и, пока он был неведомо где, она сидела недвижно, боясь шевельнуться и спугнуть его дрему.
«А ведь мы плывем, – не то думал, не то чувствовал Денис. – Похоже, что я сейчас на плоту и нас несет. И сквозь нагретое дерево осязаешь этот теплый поток. А все оттого, что уткнулся в бабье плечо, которое пахнет не то молоком, не то сеном, но то просто утренним полем. А может быть, пахнет совсем другим. Чем-то давным-давно ушедшим. Пылью на Амбарной площади в Мценске, ветерком с Орлика или Цона. Но кто сказал, что сибирские цветы не пахнут? Все имеет свой запах, свой цвет и голос. Сейчас мне так много слышно всего… И это «реп-реп», и чей-то ответ, и скрип колодезного журавля. Когда-то ты так же слышал всхлип самой первой весенней капли. Ты даже мог ему подражать. И вою ветра тоже. И колокольному звону. Но годы смешивают все звуки в один темный неясный гул, так же как смешивают краски и запахи. И все становится неотличимо. Пока не приходит такой рассвет. Со своим рыжим теплым потоком. Который вдруг тебя понесет…» Сквозь дрему он слышал, как женщина напевает, точно баюкает младенца:
– Шила милому ширью-верью, ширью-верью на ять, чтобы шиверью-навыверью ширью-верью продать…
«Шиверью-навыверью – это, верно, шиворот-навыворот, – догадался Денис. – Да, именно так, все идет шиверью-навыверью, но все это до поры… до коры… до теплого света. Нужно понять. Нужно понять самое главное. Мы легко отдаем то, с чем приходим, – способность чувствовать. А что взамен получаем? Синяки и шишки. Называется опытом. Так красивей. Лучше звучит. Неплохо махнулись. Ничего не скажешь. Действительно, шиверью-навыверью. Но этому нельзя подчиняться. То, что мы чувствовали, не ушло. Оно осталось. Но где и в чем? В этой теплыни? В этом «реп-реп»? В старой песне? Или просто – в напеве?.. Оно есть, и надо его вернуть. Хотя бы уметь возвращать на время…» Он открыл глаза и увидел склонившееся над собой темное доброе лицо.
– Проснулся? – спросила женщина.
«Реп-реп-реп…» – вновь услышал Денис и спросил:
– Это коростель?
Она кивнула. И тут же донесся испуганный отклик: так-террах-тэк!
– А это кто ж? – он медленно приходил в себя.
– Зорянка. Ты нездешний?
– Орловский.
– По-вашему – малиновка. В каждом приходе – свои святцы.
– Как вас зовут? – спросил Денис.
– Анной Петровной.
Он подумал, что она чем-то схожа с Анной Михайловной, и сказал ей об этом.
– Тезка, – улыбнулась женщина. – Тоже орловская? Нас, Нюрок, много. Страна больно длинная.
Потом, в городе, Денис подробно записал эту встречу. Не так давно, разбирая его бумаги (а у меня их осталось немало – писем, заметок, случайных листков и любопытных маргиналий), я подумала, что он выделил ее не случайно. Что-то означила она и в душе, и в сознании. Женщина эта, по ее словам, жила одна. Сын из армии не вернулся и давно уж не подавал вестей, носился по России, как перекати-поле, а дочь «вышла замуж в Ишим», приезжала редко. Это старение в опустелости еще острей вызывало в памяти Михайловну.
А особенно запомнился разговор о сказке. Бывает так, что судьба словно намекнет о будущей перемене. Вскоре вокруг Дениса собралась группа юных актеров, и он поставил с ними несколько небольших вещиц. Цели этих молодых людей были скорей утилитарны, – необходимы были приработки. Но работа Дениса была удачной и не прошла незамеченной. Однажды главный режиссер пригласил его к себе и предложил поставить детский спектакль, – в репертуаре такого не было, необходимость в нем ощущалась, да и местные руководящие органы напомнили главному, что не след забывать об интересах юного зрителя. Денису была предоставлена карт-бланш, он мог сам выбрать сказку, сам ее инсценировать – одним словом, чувствовать себя свободно. Денис отнесся к этой возможности с чрезвычайной серьезностью. Главное же, что он ощущал одновременно смутно и отчетливо (бывают и такие, казалось бы, взаимоисключающие ощущения), что это не случайно подвернувшаяся работенка, не вынужденная посадка, а как раз то, что ему нужно, то, что он ищет. Он перечитал всего Афанасьева, и ему точно открылась неведомая земля. Выяснилось, что весь он был будто распаханное поле, готовое принять зерно.
Он все не мог решиться и сделать выбор, поистине разбегались глаза; в конце концов он остановился на «Жар-птице и Василисе-царевне». Я расскажу об этой работе дальше и подробней, она столько определила в судьбе Дениса, что о ней нельзя говорить походя, пока же скажу, что каждая сказка поражала его своей многослойностью. Чем больше он в нее углублялся, тем ощутимее казалось, что, будто срезая пласт за пластом, он продирается к девону. Анна Петровна была права, сказка была жизнью, причем совсем неприкрашенной, даже в торжестве, даже в сбывшейся мечте был несомненный привкус горечи.
