Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

17

Не только мать, но и московский друг Ваня с невестой стояли на зимнем перроне, отыскивая меня глазами в вагонных окнах, и лишь Таню никто не встречал. Когда состав вплыл под навесы станции, в последний раз содрогнулся, лязгнул сцеплениями и замер, между мною и Таней возникла некая заминка, натянутая и неловкая пауза. Может быть, ей показалось, что мне стыдно предстать в ее обществе перед москвичами? Или я подумал, будто ей показалось, и тогда действительно ощутил некий стыд? Сам не знаю... Но мы оба чего-то смутились, отводя глаза друг от друга и разглядывая толпу встречающих, проводников и носильщиков, подкативших к вагонам свои тележки.

– Давай простимся здесь, – сказала она, стараясь не придавать своим словам того значения, которое могло бы мне помешать согласиться с нею.

Да, согласиться в том, от чего зависело мое благо, удобство и благополучие.

И я без колебания пожертвовал своим благом.

На платформу я вынес два чемодана, едва справляясь с тяжелым, громоздким, обитым дешевым ситчиком чемоданом Тани, оттягивавшим мне руку так, что одно плечо было ниже другого.

– Познакомьтесь, пожалуйста, это Таня. Мы возвращались в одном купе, – возвестил я москвичам, и до сих пор звучит у меня в ушах мой фальшивый голос.

Конечно, Таню встретили приветливые возгласы и улыбки. Друг выхватил у меня ее чемодан, демонстративно не считаясь с тем, что ему следует беречь руки: все-таки он скрипач, а не носильщик. Мать сделала символический жест, означавший, что она дружески обнимает мою соседку по купе, которая вполне довольна этим скромным местом, отведенным ей в моей жизни, и не претендует на большее. Так же, впрочем, как и я совсем не претендую…

– А это Белла, невеста нашего Ванечки, – сказала мать, подчеркивая, что она и Таню включает в круг людей, небезучастных, как она надеется, к этим подробностям.

Белла слегка раздвинула губы в улыбке, выражавшей все оттенки снисходительности, любезности и скуки.

– А Таня тоже невеста? – невинно осведомилась она, указывая голосом на невысказанное обстоятельство, мешающее ее желанию услышать положительный ответ на свой вопрос.

Мать приняла это за шутку и мягко улыбнулась, чтобы не утруждать себя ответом.

В подземных коридорах вокзала меня засыпали новостями, казавшимися важными тем, для кого они уже не были новостью, и совершенно не волновавшие того, кто слышал их впервые. Я шел между другом и матерью, а Таня с любезной и ядовитой Беллой чуть впереди, – словно две невесты. Сообщая мне новости, мать говорила то тихо, то громко: тихо для меня и громко – для всех, кто мог ее слышать, в том числе и для Тани.

– У меня к тебе разговор, но только не сейчас, лучше дома… – сказала она тихо, а затем во всеуслышание произнесла: – А тебя ждут билеты в Большой. На «Щелкунчика». Можешь пригласить свою знакомую… гм… или кого-то из друзей. Мать предлагала мне выбор, уже отчасти продиктованный ее выбором.

– К сожалению, я не могу. Я работаю, и у меня поздно кончается смена, – Таня извинялась, что ради нее матери приходится брать такой принужденный тон.

У привокзальной стоянки такси москвичи взглянули на Таню с немым вопросом, выдававшим явное замешательство: нас было пятеро, если считать Таню, а в кабине могли поместиться лишь четверо. Мать от лица нашей четверки спросила (у нее было очаровательное свойство – не утруждать себя запоминанием имен недавних знакомых):

– Катенька, а вы каким транспортом?

– Меня зовут Таня. Спасибо, я на электричке, – поспешно поблагодарила она, хотя ничего заслуживающего благодарности ей не предлагали.

– Может быть, вам удобнее с нами? – спросила мать голосом человека, сознающего, что его вопрос был задан только из вежливости.

Она ничем не рисковала, поскольку Таня отказалась заранее и теперь лишь повторила:

– Спасибо…я…

– Зачем же вы тогда?.. Вам нужно было сразу… на пригородную платформу! – воскликнула Белла, под видом заботы указывая Тане на то, что ей давно следовало нас покинуть.

– Бедняжка, такой тяжелый чемодан! – подхватила мать, в свою очередь под видом сочувствия Тане удерживая меня от мысли донести ее чемодан до электрички.

Если бы я тогда взял у Тани обитый ситчиком чемодан и, расставшись с компанией москвичей, сел в промерзшую электричку, проводил ее до дома, постоял у крыльца, помолчал, она пригласила бы меня согреться и выпить чаю, я заглянул бы к ней на полчаса и остался навсегда, то мне удалось бы подтянуть мою историю под романтическую. И у меня, наконец, зацепилось бы, зацепилось (только бы гвоздик выдержал!)! Но я так и не двинулся с места. Я лишь кивнул ей на прощание и пробормотал, что позвоню. Какая глупость! Куда я мог ей звонить!

В честь моего благополучного возвращения с юга мать накрыла на стол и достала бутылку вина, давно хранившуюся в доме, где пользовались любым предлогом, чтобы ее не выпить. Сели мы праздновать, а у меня в глазах – мотающийся вагон электрички, обитый ситчиком чемодан на полке... Меня что-то жгло, мучило, и я с тоской озирался, словно искал кого-то глазами.

За столом же царила Белла, чьи жесты, позы, улыбки придавали значительность самым обычным фразам, и она с изощренной вежливостью, в предельно изысканных выражениях просила передать ей соль или горчицу: «Будьте любезны… пожалуйста… не сочтите за труд». Ваня же, напротив, хотя и был не прост, себе на уме, разыгрывал из себя простачка, подстраиваясь под свое незамысловатое имя (Ваня – Таня). При этом он маскировал свои едкие, желчные, рискованные высказывания (естественно, вращавшиеся вокруг темы: выездной – невыездной) наивной и добродушной улыбкой.

Мать смеялась его остротам и без конца повторяла:

– Они чудесная пара, чудесная пара!

Проводя гостей, мы с ней остались вдвоем, и состоялся у нас разговорчик.

– ... да, чудесная, – произнесла мать, нуждаясь в повторении этого слова для того, чтобы высказать мысли, которыми она не могла поделиться в присутствии тех, кого так называла. – Между прочим, сразу после свадьбы... они...

– Я знаю, знаю. Ваня мне писал.

– Ах, он тебе писал! – Мать была слегка разочарована тем, что ее лишили права первой сообщить мне новость. – Но тут возможны сложности, связанные с тем, что сам он... ну, ты понимаешь.

– Моавитянин, – подсказал я самый простой и хорошо известный ей способ придать нужный оттенок ее намеку.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась мать, довольная тем, как мы понимаем друг друга, не называя вещи своими именами. – Да-да, ты прав. Но все дело в том, что там-то нашего моавитянина примут, а отсюда могут не выпустить, хотя он так мечтает! Мечтает, бедняжка, вырваться, ведь он музыкант! Музыкантов здесь очень хорошо учат, а потом губят. Вот он и не хочет погибнуть, наш Ванечка, поэтому Белла для него счастливая находка!

Матери доставляло особое удовольствие растолковывать и подробно разобъяснять то, что было и так понятно.

– Что ж, остается ему пожелать, как говорится...

– Ну, а ты, мой дорогой? Как прошел месяц? С пользой? – спросила мать, оглядывая меня так, словно мой ответ позволил бы ей окончательно склониться к тому мнению обо мне, которое у нее сложилось. – Что прочел? Над чем думал? Строил ли какие-нибудь планы? Конечно, мы живем в самой прекрасной стране, – она улыбнулась, возвращаясь в мыслях к Ваниным остротам, – но строить далекие планы все равно нужно.

Я вяло слушал, вяло отвечал.

– С пользой, с пользой. И читал, и думал. Только планов никаких пока не строил.

Она встала, открыла дверцы буфета и стала вспоминать, что же ей там понадобилось.

– Никаких? – Мать подчеркивала важность вопроса тем, что не закрывала дверцу, прежде чем я отвечу или она все-таки вспомнит, зачем их открыла.

– Ни-ка-ких, – произнес я по слогам, каждый из которых должен был ей внушить, что на мой счет она может не сомневаться.

– Значит, ты доволен, – сказала мать так, словно на самом деле довольна была она, но только тем, о чем я еще не догадывался. – Вот посмотри, какую я купила пепельницу, а то у нас за картами все так дымят, что я сама скоро закурю! – Она достала из буфета пепельницу, показала мне с гордостью и произнесла то, чего совершенно нельзя было ждать от человека, гордящегося своей покупкой. – А я, представь, не довольна твоей поездкой. У тебя совершенно усталый, изнуренный вид, ты бледен, рассеян...

– Просто в поезде не выспался...

– Нет, это не просто, Борис. Скажи, кто эта девушка? – Мать поставила в буфет пепельницу и напоследок полюбовалась ею с улыбкой, словно для последующего разговора со мной ей требовалось совсем иное выражение лица. – Кто она? Кто? – Иное выражение появилось сразу, лишь только она закрыла дверцы.

– Боже мой, ну попутчица, попутчица, неужели давать отчет?!

– Вот ты и матери грубишь, – сказала мать, как будто и мои вялые ответы, и моя внезапная вспышка входили в круг того, что она заранее предвидела. – А по ее словам, вы вместе отдыхали ...

– Ну и что?!

– Раз ты это скрыл, ты можешь скрыть и другое.

– Не понимаю, что именно я могу скрывать. – Произнося эти слова, я понимал, что выиграет тот, кто при этом не покраснеет.

В результате проиграли оба: первой покраснела мать, а затем и мое лицо залилось стыдливой краской. Мать встала ко мне боком – так, словно в ее задачи входило явить мне свой скорбный профиль.

– Я одного боюсь... пойми меня, только одного, – прошептала она дрожащими губами плакальщицы, готовой заголосить. – Если ты пойдешь по стопам отца... Если ты пойдешь по стопам отца... я... я... Я тебя возненавижу!

Она резко отвернулась от меня, словно после этих слов я мог видеть только ее спину.

18

После свадьбы молодожены подали документы и стали, что называется, ждать. Да, есть существенное различие между ожиданием и тем, что называлось ожиданием тогда, когда не просто ждали, а увольнялись с работы, продавали буфеты, диваны, обеденные столы, зеркала, обрывали знакомства с друзьями (вернее, друзья сами обрывали). И неизвестно было, дождутся ли, как бывает неизвестно больному, выздоровеет он или болезнь укоренится и вцепится изнутри мертвой хваткой.

Выздоравливали редко, и жизнь в таком состоянии приобретала оттенок хронической, неизлечимой болезни со всеми ее прелестями: постельным режимом, взбитыми, смятыми и снова взбитыми подушками, аптечными склянками в бумажных чепцах, мучительно толстой книгой (о, как не хочется читать!). К этому же добавим визиты врача, согбенного старичка в накрахмаленном халате, вызывал улыбку привычкой потирать маленькие пухлые ручки, умильно прижимать к груди подбородок, говорить «да-с» и внушал смутный ужас стеклянистыми глазами навыкате и розовыми, сложенными бантиком губками постника, святоши, сладострастника и вампира.

Впрочем, вампиры чаще приглашали к себе, – прослушивали, простукивали, мерили пульс, просили показать язык, заговаривали, усыпляли, доводили до обморочного забытья. Иными словами, требовали новые справки, характеристики, заключения. И снова справки, характеристики, заключения. И снова... и снова... При этом они хмуро кивали, осуждающе вздыхали и неприязненно улыбались. А как еще вести себя с теми, кто одержим преступным желанием покинуть родину-мать ради неведомой исторической родины!

Со всеми этими Авраамами!

Вот и с молодоженами было так же: их жизнь превратилась в хроническое ожидание. Особенно мучительным оно было для Вани, несуразного и незадачливого хитреца, который старался казаться простачком. Его, с одной стороны, тяготила мысль о предстоящей разлуке с матерью, сестрами и морковно-рыжим котом, но, с другой – преследовал страх, что его не выпустят и ему суждено остаться с ними навечно. Вот он и метался между своими страхами, как между двумя мышеловками, не ведая заранее, какая из них его прихлопнет.

В конце концов он смирился с разлукой и обещал себе, что никогда не смирится с отказом на выезд. Не смирится, будет требовать, добиваться, жаловаться, скандалить, протестовать и, может быть, даже диссидентствовать, как назывался тогда самый отчаянный и безрассудный способ протеста.

Да, у него есть знакомства, он готов примкнуть, вступить, подписать. Ему даже жаль, что раньше, занятый сочинением музыки и игрой на скрипке, он с этим запаздывал, но зато теперь наверстает!

Так убеждал себя Ваня, словно угрожая кому-то, кто имел право ему отказать, но еще не утвердился в своем намерении, и вдруг его выпустили! Да, выпустили вместе со скрипкой, которая хотя и была итальянцем, но не музейной ценностью, не реликвией. Выпустили, но это оказалось для него третьей мышеловкой, поскольку Беллу при этом не выпускали.

Да, вот он анекдот, парадокс, причуда времени: не выпускали, ссылаясь на то, что Белла не какой-нибудь там музыкант, а секретарша (секретарша!) важного начальника, у которого она могла выведать многие секреты, государственные тайны. Выведать, выудить, поймать на живца и подсечь. Иными словами, продать вражеским разведкам, а это вам не на скрипке играть!

Когда Ваня об этом услышал, он не поверил, замотал головой, улыбнулся жалкой, просящей улыбкой, а когда его попытались все же убедить, он прижал к груди скрипку, в блаженной истоме возвел глаза к небу и впал в тихое помешательство. Он снова сидел в своем кресле-качалке, гладил кота, беззвучно шевелил губами и молитвенно возводил глаза к потолку. Ваня был по-прежнему уверен, что его выпустили и он сможет уехать, и никакие доводы не могли его образумить.

Тогда его мать и сестры срочно вызвали меня на помощь.

– Пойми, дружище, ты не можешь уехать один, тебя там просто не примут! – сказал я Ване, пытаясь взять у него скрипку, которую он по-прежнему прижимал к груди как предмет, способный засвидетельствовать то, во что другие отказывались верить.

– Меня выпустили, – прошептал он в той же блаженной истоме. – Теперь я свободен. Я буду играть!

– Да пойми ты, без Беллы...

– Выпустили... – прошептал он снова, закрыл глаза и засмеялся счастливым смехом.

– Мало ли что выпустили! Ее-то ты не можешь оставить!

– Выпустили, выпустили... – повторял он, словно не слыша меня, и на его лице застыло выражение такого непробиваемого упрямства, самодовольства, идиотического восторга и упоения, что мне вновь захотелось стукнуть его по лбу.

19

Все случившееся с Ваней ужасно подействовало на меня, и я чувствовал себя скверно после того, как с ним расстался, так ничего и не добившись. Да, мы вместе мечтали уехать, но я никогда не думал, что из-за этой мечты можно так одичать, опуститься, дойти до самого жалкого состояния. Мне стало страшно, что я могу уподобиться Ване, и я сказал себе: нет, не хочу. Не хочу я никуда уезжать, раз за это требуется такая плата.

Сказал – и бросился в омут.

Из-за какой-то мелочи я поссорился с матерью, убежал из дома, хлопнув дверью, разыскал Таню в ее поселке, и мы провели вместе три дня. Ее мать уехала куда-то на похороны, Таня взяла отпуск, и мы затворничали, занесенные снегом по самую крышу. Да, это были такие дни, что я тоже впал в блаженную истому и мне хотелось закрыть глаза и засмеяться счастливым смехом...

Когда же я вернулся, земля подо мной разверзлась. Весть о моем безумии облетела всех московских родственников, весь наш многочисленный клан. На меня, как желуди в дубовой роще, посыпались советы и предостережения от всяких тетушек и дядюшек: Клары Самсоновны, Сусанны Рудольфовны, Бенедикта Лазаревича, Гелия Вольфрамовича, Молибдена Евсеевича. Меня урезонивали. Меня старались образумить.

Меня спасали.

По мнению нашего клана, мне грозила самая страшная опасность – жениться и креститься. «Если что и произошло, ты ничуть не обязан...» – внушала мать и подставляла к моему уху телефонную трубку, в которой тоже слышалось, что я не обязан. «Все молодые люди когда-нибудь...» – ворковала Клара Самсоновна. «Это естественный ход вещей...» – с придушенной хрипотцой вторил ей Бенедикт Лазаревич.

В завершение телефонной атаки на меня мать набрала аварийный номер, иначе говоря позвонила отцу, с которым советовалась лишь в самых экстренных случаях и просила денег, если больше не у кого было взять. «Твой ребенок висит над пропастью, ты должен вмешаться хотя бы потому, что сам подал ему пример... Сам! Сам! Сам!» – слышал я возгласы, стоны и ахи из-за стены.

Я был срочно вызван к отцу. Сначала он встретил меня в скверике у трамвайной остановки, мы расчистили от снега скамейку, сели, вздохнули, и я как на духу все ему выложил...

Дома его вторая жена Маруся, свой человек, умница, все понимает, накрыла на стол, накормила нас ужином, а потом я стал возиться с их пятилетним Егоркой, рыжим, веснушчатым, лопоухим, с дыркой вместо переднего зуба. Егорка вывалил на ковер все свои игрушки, явно ожидая от меня того восторга и вожделения, которое сам испытывал, когда их ему дарили, и теперь из ревности ко мне надеялся испытать снова...

Немного погодя Маруся с отцом позвали меня в соседнюю комнату.

– Бедненький ты наш, ну живите с ней здесь! – сказала свой человек Маруся, кладя мне на плечо полуголую, испачканную мукой руку.

– Как?! – опешил я. – Вам же самим тесно! Вы даже новую мебель у знакомых держите, поскольку вам ставить ее некуда!

– Ерунда, брат, поместимся. – Маруся вторую руку положила на плечо отцу, ласковым подзатыльником побуждая его высказать свое мнение.

– Да, Борис, если все это у вас серьезно, имей в виду такую возможность... Вы же не мебель, чтобы держать вас где попало!

– Но ведь ты же знаешь, наше семейство... возникают вопросы... – Я выдержал паузу, выражавшую надежду на то, что отец лучше меня понимает, какие именно вопросы возникают в подобных ситуациях. – К тому же я имею в виду и другую возможность… – Я понизил голос в расчете, что отец поймет меня с полуслова, но он все же спросил:

– Какую?

– Уехать, если выпустят... на историческую…

– Ах вот ты о чем! Ну, что же... святое дело, как говорится. Хотя я лично для себя все вопросы такого рода решил и моя родина здесь. – Отец посмотрел на Марусю так, будто без этого взгляда его слова теряли часть своей убедительности. – А если у тебя возникают подобные вопросы, то тебе надо навестить бабушку Розу. Она, правда, мне крест на шею не вешала, но когда-то очень помогла. Поезжайте-ка к ней вместе... вместе с Таней.

– Хорошо, – пообещал я.

И мы поехали.

20

– Здравствуйте, мои птенчики! Мои голубочки! Шолом!

Встретив нас этим возгласом, бабушка Роза, приодетая, причесанная, надушенная, грузная и тучная, вся просияла от радости, затряслась и заколыхалась под коконом платья, украшенного бантами и рюшами, и на нем стал волнами вздыматься креп с лиловыми мушками.

– Познакомься, это Таня, – сказал я, и она замерла, как замирают в тех случаях, когда не сразу находят слова, чтобы выразить внезапно нахлынувшую благодарность тем, кто осчастливил их своим визитом.

– Очень, очень приятно, – произнесла она, оглядывая гостью осоловелыми от умиления глазами. – Первый раз вижу моего внука с девушкой, – дожила до такого счастья! Раньше-то он всегда с молодыми людьми, друзьями своими являлся, особенно часто с Ванечкой, который так чудно играет на скрипке Мендельсона, хотя я не поклонница его собственных сочинений... А теперь он привел вас, моя душенька! Наконец-то! Я так рада!

– Я тоже очень рада, – сказала Таня и посмотрела на меня с просьбой о поддержке, которая могла заключаться в том, чтобы я добавил несколько слов, свидетельствующих об искренности ее признания.

– Да, Таня давно хотела с тобой познакомиться...

– Вот! Это вам!

Она протянула бабушке Розе подарок, – скамеечку для ног, изготовленную Гаврилычем и Федотычем по специальному заказу.

– 0 какое чудо! – воскликнула бабушка и вновь замерла под влиянием внезапно нахлынувших чувств, которым не удавалось облечься в слова.

– Вам нравится?

– Очень, очень!

– А это подушечка для головы. – Таня протянула бабушке еще один подарок и обернулась ко мне, словно я был участником его выбора. – А это мягкие подлокотники для рук…

– Подушечка! – в умилении всплакнула бабушка. – Подлокотники!

Стол был накрыт, и мы почувствовали себя людьми. Да, людьми, которым оказывают любезность и гостеприимство, – наливают чай, накладывают в розетку абрикосовое варенье, угощают шоколадными конфетами и миндальными пирожными.

Выставила бабушка и бутылку мадеры, припасенную по такому случаю.

– Ну, за пропавшие десять колен, – сказала она, поднимая наполненную до краев рюмку и глядя на Таню с лукавством экзаменатора, скрывающего свое намерение устроить собеседнику невинный экзамен. – Как вы полагаете, найдутся?

– Найдутся. Как пропали, так и найдутся, – ответила Таня с уверенностью, показывающей, что знакомство со мной ее многому научило.

Разговор продолжился, и Таня, к моему изумлению, без запинки отвечала на каверзные вопросы, в которых сам я путался и плавал. Очевидно, в ее окружении нашелся некто, более просвещенный и осведомленный, чем я (поселочек есть поселочек!). Особенно удивило меня то, как Таня, сдержанно и деликатно намазывая на хлеб красную икру, поддевая лезвием ножа упавшие икринки и угадывая очередной проверочный вопрос, сказала:

– Красную можно, можно, а вот черную – нельзя!

– Учись! – с укором воскликнула бабушка, ставя мне в пример Таню, как проигравшему партию мастеру спорта ставят в пример победителя-второразрядника. – Вот как надо знать Танах!

И тут победительница все-таки допустила невольный промах.

– А что такое Танах? – спросила она, теряясь в догадках, чего ей больше опасаться: знания того, что не нужно знать, или незнания того, что нужно.

– Ха-ха-ха, – рассмеялась бабушка, довольная тем, что наивная искренность гостьи не поставила под сомнение ее любознательность. – Танах – это та самая Библия, которую вы так внимательно читали. Но только наша Библия. – Она подчеркнула голосом слово, не столько разделявшее, сколько сближавшее их с Таней.

После этого бабушка рассказывала о своем одесском детстве, киевской юности, петербургских приключениях и московских светских знакомствах – даже с тогдашними обитателями Кремля.

– Я хотя в рядах не состояла, но знала многих, даже самого Якова Михайловича и Анатолия Васильевича, хотя они были не наши. – Бабушка вновь подчеркнула слово, на этот раз не сближавшее, а разделявшее.

Перед нашим уходом она мне шепнула, глядя на Таню, которая щипчиками заботливо снимала нагар со свеч, зажигавшихся в особые праздничные дни, и поэтому нас не слышала:

– Это настоящая Руфь. Женись. Все равно нас отсюда не выпустят.