Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

Глава тридцать третья, из которой читатель узнает о том, как мы собрались во флигеле сгоревшего дома, чтобы обсудить создавшееся положение

На следующий день мы собрались во флигеле дяди Гургена, нашего самого неисправимого молчуна(общество делится на две фракции – говорунов и молчунов), согласившегося принять нас у себя, поскольку городские власти лишили нас аренды шахматного клуба. Дядя Гурген принимал нас и раньше – еще до того, как мы получили этот клуб (стараниями нашего Председателя). Было нас тогда совсем немного – всего семь или восемь чудаков и энтузиастов, влюбленных в дожди, облака и ненастье. Конечно, каждый охотно бы предоставил для наших встреч свой дом, но у всех были семьи (и у меня в том числе: уж если не семья, то жена), дети, хозяйство, да и вообще условия как-то не позволяли, обстановка не располагала.

У дяди Гургена же недавно умерла жена и сгорел дом – пожарным удалось спасти от пламени лишь заросший диким виноградом (осенью красные листья сквозили на солнце) флигель, где он и жил затворником. Целыми днями он лежал на диване, отвернувшись к стене и подложив под щеку сложенные вместе ладони, или ходил по двору, то ли вздыхал, то ли мычал, то ли стонал, то ли охал. Иногда за что-то брался (дров наколоть, огород вскопать), но тотчас и бросал: все валилось из рук.

Тосковал он без жены, и тоска его была черной, как обгоревшая головешка.

Он никак не мог понять, почему с ним случилось такое несчастье, – вернее, почему случилось и именно с ним, а не с кем-то другим, хотя он никогда не выделял себя из числа других, казался себе таким же, как все, – и вот что-то выделило. Выделило, и он оказался самым несчастным – среди родственников, знакомых, соседей – почему, почему?! Этот вопрос его так мучил, что он с сомнением оглядывал свои руки, то приближая их к глазам, то отдаляя на расстояние, достаточное для того, чтобы увидеть их со стороны, недоверчивым, безучастным и отстраненным взглядом.

 Может быть, они какие-нибудь не такие, с порчей, чернотой на ногте, тайной отметиной? Нет, такие же, как у всех, обыкновенные руки. И лицо – такое же. И уши… И волосы… Тогда почему же?! Почему?! И, не находя ответа, Дядя Гурген снова ходил, вздыхал и мычал, тряс и расшатывал колья забора и отшвыривал ногой выкатившийся на середину двора березовый чурбак, ненавистный, как его собственная жизнь.

Все свои любимые прежде занятия он забросил, перестал солить в кадках грузди и варить крыжовенное варенье, продал ружье, раздал ребятишкам манки на уток, а в охотничью куртку и сапоги обрядил пугало огородное. Как Иов многострадальный перед своими друзьями, он возроптал. И лишь собрания нашего общества были для него единственной отрадой, он принимал нас с неизменным радушием, не позволяя и заикнуться о причиняемых ему беспокойствах и неудобствах. Он клялся, божился, что счастлив и горд возможностью предоставить нам свой флигель, и умолял не искать другого места для наших встреч. В такие минуты казалось: он возроптал и – уверовал. И любовь к плохой погоде стала его религией, вернувшей смысл тому, что березовым чурбаком каталось под ногами…

И вот мы снова собрались, – собрались во флигеле, чтобы обсудить создавшееся положение. Настроение у всех было скверное, растерянное и подавленное, все сидели, склонив головы, и молчали; в тишине громко тикали настенные часы, на которые никто не решался взглянуть, словно этот взгляд грозил выдать тревожившие всех мысли.

Разливая чай, дядя Гурген по неосторожности обжегся о самовар и чуть не выронил чашку, протанцевавшую на блюдце, отчего он испуганно втянул голову в плечи, застенчиво улыбнулся и лицо его побледнело, стало матовым от сознания собственной неловкости.

– Извините, – пробормотал он, озирая всех исподлобья и чувствуя себя таким же нежелательным для взгляда предметом, как и громко тикающие часы.

– Да что там – извините! – воскликнул наш аптекарь Стасик Малевич или пан Станислав, как звали его в городке, белокурый, завитой, в малиновой безрукавке, жокейских рейтузах и сапожках, примыкавший к фракции говорунов, – воскликнул и вскинул плетьми худые, жилистые руки, тем самым выражая протест против неуместных и ненужных оправданий хозяина дома. – Кончились наши чаи. Кончились золотые денечки. О плохой погоде нам больше не помечтать. Предлагаю голосовать за самороспуск.

Все подняли головы и впервые посмотрели друг на друга, словно нуждаясь в подтверждении, что им не послышалось и они действительно были свидетелями произнесенных слов, и особенно одного из них, беспощадного, почти убийственного по своему значению.

– Как?! Вы предлагаете нам всем?!..

– Да, самораспуститься, самораспуститься, если это еще может нас спасти!

Тут я не выдержал и, приподнимаясь со стула, оперся об него так, что он тоже скрипнул и затанцевал у меня под рукой.

– Самораспуститься сейчас, когда начались поздние грибные дожди… и в воздухе запахло?!..

– Ах, оставьте вы ваши дожди! Умоляю, оставьте! Нам сейчас не до них! Вы знаете, что меня уже… хватали?! – Пан Станислав снова всплеснул руками, но на этот раз так, чтобы этот жест придал соответствующую окраску выделенному голосом слову.

– Как это – хватали? – спросил я растерянно, снова опускаясь на стул.

– А вот так! Вот так! – Пан Станислав вытянул худые, длинные руки и сделал несколько хватательных движений, показывающих, как осуществлялись оскорбительные для него действия. – Хватали на улице! За грудки и за лацканы сюртука! И кулаки под нос совали. И в лицо дышали какой-то сивухой!

– Что они от вас хотели? – спросила Софья Герардовна с выражением сострадания на лице и дрожью в голосе, близкой к тому, чтобы уподобиться заиканию.

– Требовали, чтобы я признался.

– В чем?

– В чем угодно, но только признался. Они жаждали признания. Они изнывали…

– Но в чем может признаться человек, которому не в чем себя обвинить! – Софья Герардовна прижала к груди ладонь от удивления и возмущения и ослабила на шее шелковый черный галстук. – Человек, не совершивший ничего предосудительного! Ровным счетом ничего, способного его опорочить!

– Толпа ведь на то и толпа. Она вечно подозревает и жаждет.

– Бедный Пан Станислав! Что вы испытали! Кулаки! Сивуха! – Софья Герардовна не могла не содрогнуться от этих слов.

– И вас, и вас всех ждет то же самое. Наверняка уже составлены списки. – Пан Станислав готов был скрестить взгляд с каждым, кто осмелится признаться, что не совсем понимает, о каких списках идет речь. – Да, да, в таких случаях всегда составляются списки. А это именно такой случай, не сомневайтесь. Сколько их, таких-то, было в истории! Горький опыт должен нас чему-то научить! Поэтому я за самороспуск. И никаких грибных дождей. Самороспуск и все.

Глава тридцать четвертая. В ней рассказывается о курфюсте Пфальцском и о том, к чему приводит любование осенними сумерками на кладбище

– Нет, постойте, – приподнялась со стула Ундина Ивановна Заречная-Филиппенко, закутанная в вязаную шаль, заколотую на горле булавкой, мечтательная, но острая на язык особа, которая никак не могла выбрать между фракцией молчунов и говорунов, – приподнялась так, словно ее осенила внезапная догадка, кое-кому грозящая разоблачением. – А вы случайно не засланный?

Пан Станислав почувствовал себя вправе оскорбиться и встать в позу.

– То есть как?

– А вот так. – Ундина Ивановна всем своим невозмутимым видом показывала, что ее ответ ничем не хуже заданного ей вопроса.

– Прошу вас объясниться. Не будь вы дамой...

– Нет, это вы объяснитесь. Объяснитесь как мужчина, в конце концов. Не увиливая, со всей откровенностью. Вас не подкупили? Не дали вам заданьице – общество ликвидировать? То-то вы за самороспуск!

Пан Станислав снова решил оскорбиться, словно забыв о том, что уже сделал это минутой раньше. Но повторная попытка удалась ему еще менее первой, если не сказать, что вовсе провалилась.

Он лишь поджал губы и произнес:

– Обижаете…

Произнес так, словно его, маленького и беззащитного, обидели старшие дети во дворе.

Мадам Заречная сразу стала к нему терпимее и снисходительнее.

– А вы не серчайте. Такое ведь тоже не раз бывало. В истории, как вы изволили выразиться. Да, и засылали, и подкупали… А чем мы лучше!

– Все-таки хотелось бы думать…– Пан Станислав пытался сохранить остатки самолюбия.

– Нет! – сказала, как отрезала, мадам Заречная. – Вот я, к примеру, знаю, что здесь присутствуют люди…

– Не засланный он, – перебил мадам Заречную полковник Жеманный, некогда служивший в Бессарабии, коренастый, с шарообразной бритой головой и кустистыми бровями, и залпом выпил остывший чай, словно это был стакан водки. – Просто пан Станислав опасается, как бы не обнаружились кое-какие его пристрастия. Он ведь у нас большой поклонник, – Жеманный завел ладони под помочи, на которых держались армейские брюки, выдержал многозначительную паузу и обвел всех интригующим взглядом, – нет, нет, не верховой езды. Верховая езда это так, баловство, забава, развлечение. Пан поклонник курфюрста Пфальцского и читатель «Иероглифической Монады» Джона Ди. Хм… Пан сам мне поведал, что у него в аптеке есть комнатка, где он тоже смешивает в колбах, плавит в тиглях. Словом, справляет алхимические свадьбы.

– Какого это курфюрста Пфальцского? – спросила мадам Заречная-Филиппенко, не признавая себя адресатом многозначительных пауз.

– Фридриха Пятого, какого же еще! При его дворе процветало… Впрочем, сейчас не время распространяться о подобных вещах. Извините, я вас перебил. Так что за люди среди нас присутствуют?

– Люди, которые вынесли и спрятали наш архив, нашу казну, наши счета. Присутствуют и молчат. – Мадам Заречная улыбнулась с таким выражением, словно ей доставляло откровенное удовольствие не посмотреть в сторону тех, кого уличали ее слова.

Все всполошились. Послышались голоса Жеманного, праздного гимназиста Попова, второгодника с камчатки и заядлого курильщика, всегда садившегося подальше от Софьи Герардовны, хотя он учился и не в ее классе, и капитана Вандича, молодого, но с седыми усами, некогда плававшего в южных морях:

– Как это вынесли?!

– Как это спрятали?!

– Пусть дадут отчет!

– Пусть ответят!

– Прежде чем они ответят, я должна добавить, – мадам Заречная скромно опустила глаза, словно сообщаемые о себе подробности были призваны лишь прояснить суть дела, а не рассчитаны на то, чтобы выиграть во мнении окружающих, – что последнее время у меня появилась привычка любоваться осенними сумерками на кладбище. Какое это дивное зрелище: кресты, могилы, облетевшие деревья, кроваво-красные закатные облака и еще бледные, едва угадывающиеся звезды! Сторож, снисходительный к моим чудачествам, поскольку я не скуплюсь на чаевые, меня впускает и особенно не торопит – любуйся хоть до рассвета. Так что я никого не выслеживала, а оказалась случайной свидетельницей.

– Ах вы не выслеживали! Вы не выслеживали! – Цезарь Иванович Добрюха, сидевший рядом со мной, сложил на груди руки, умиляясь наивности тех, кто подглядывает за прохожими из потайного места и не считает это слежкой. – «Мы гуляли на кладбище, любовались сумерками и случайно увидели!» Увидели и все разглядели! Разглядели даже то, что было в баулах! Но для этого надо сначала их раскрыть! Вот вы и выдали себя, мадам. А мы и не знали, что вы агент сыскного ведомства!

– Какой я агент! – Мадам Заречная с откровенным недоумением оглядела тех, кто мог принять ее за агента. – Я догадалась, что там счета и деньги. Раз вы казначей… что еще вы можете прятать!

– Да, да, да, мы вынесли казну и архив! Вынесли и спрятали, чтобы сохранить и сберечь. Поймите, в такой обстановке…

– А я не понимаю… Не понимаю, при чем тут кладбище! – Софья Герардовна развела руками, выражая недоумение, смешанное с тревожившим ее неясным и неприятным подозрением.

– Тихо! Прошу вас! – раздался голос из затененного угла комнаты, где стояло вольтеровское кресло, в котором (сквозь портьеры проникал лучик света) различалась фигура неподвижно сидящего человека со сложенными на груди руками, слегка откинутой массивной головой, крупным носом, густой щетиной коротко стриженных, поседевших у корней волос и узлом галстука, туго стягивающего горло. – Кажется, дождь…

Все замолчали, прислушиваясь к редким и крупным каплям дождя, застучавшего по крыше нашего флигеля. Да, это был грибной дождь (пасмурные окна тронула легкая закатная позолота). И это был голос нашего Председателя.

Глава тридцать пятая, в которой умалчивается о достоинствах нашего Председателя, но зато он показывает нам чек и на наших глазах разоблачает Оле Анндерсона

Конечно, следовало бы прямо сейчас, не медля, рассказать о нашем Председателе, подробно перечислив достоинства и притягательные свойства этой замечательной личности, но события развиваются столь стремительно, что я вынужден отложить рассказ до более подходящих времен. Мне кажется, что важнее сосредоточить внимание на иных вопросах и сообщить о тех пожеланиях, советах и инструкциях, которые были нами получены. Инструкциях о том, как себя вести в обстановке все более грубой, неприкрытой травли, когда вам приходится считаться с опасностью быть схваченным на улице и подвергнутым оскорбительному допросу. Да, допросу с угрозами, заламыванием за спину рук и требованием разоблачающих вас признаний.

Прежде всего, наш Председатель призвал нас к спокойствию. Да, спокойствию и трезвому сознанию того, что благородный дух и возвышенный статус нашего общества не позволяют нам поддаваться панике, уподобляясь тем, кто даже в роли преследователей не способны избавиться от тайного панического страха, заставляющего их вздрагивать и озираться в ожидании неведомой опасности. Мы же в неведомом чувствуем защиту, в незримом – убежище. И поэтому пусть все они – зримые, – мелькают перед глазами, мельтешат, суетятся, пусть квохчут, улюлюкают, выкрикивают: «Ату! Ату!» – мы ответим презрительным молчанием на их глумливые ухмылки и не позволим себе унизиться до ответного выпада.

Не мы для них, а они – для нас. Да, они, осьминоги, обхватившие щупальцами нашу батисферу в стремлении сдавить, сплющить ее и утащить на самое дно, для нас объект хладнокровных и бесстрастных наблюдений. Пусть они в ярости сжимают свои щупальца – мы лишь крепко держим штурвал, спокойно смотрим в иллюминатор и следим за показаниями наших приборов…

Таким сравнением воспользовался наш Председатель, призывая нас, смешавшись с уличной толпой, пристально вглядываться в лица и прислушиваться к разговорам. На вопрос, следует ли прибегать к известным уловкам (грим, парик, наклеенная борода) с тем, чтобы изменить свою внешность и остаться неузнанным, он ответил сдержанно: возможно, и стоит, но не следует слишком усердствовать и относиться к этому чересчур серьезно. Толпа на то и толпа (напрашивается рифма: глупа, слепа), что достаточно надвинутой на глаза шляпы, чтобы вас не узнали. Вы же, прислушиваясь, должны выудить из разговоров, в хранении каких тайн нас подозревают и кто главный рассадник враждебных нам слухов.

После этого призыва Председатель испытующе посмотрел на нас, словно предоставляя нам право удовлетвориться сказанным и не ждать от него продолжения, и в то же время уклончиво поощряя к тому, чтобы ждать, и ждать с нетерпением, поскольку самого главного он еще не высказал. Некоторые из нас тем не менее удовлетворились предоставленным правом и уже готовы были подняться с мест, чтобы покинуть флигель, но некоторые – в том числе и я – не сводили глаз с Председателя.

И они не ошиблись.

Выдержав паузу, Председатель тихо, почти неслышно для задних рядов произнес:

– Я должен сообщить, что нами получен чек. Чек на немалую сумму денег, которые мы можем потратить по своему усмотрению.

Тут все заволновались, и это волнение перешло от передних рядов к задним, откуда раздались голоса:

– Что? Что вы сказали? Повторите громче. Мы не расслышали.

Однако – вместо того чтобы повторить – Председатель предпочел дождаться, пока до задних не донесется шепот с передних рядов:

– Чек, чек. Получен чек. Что вы, ей богу!

– Покажите! Вы можете показать?! – пытались докричаться до Председателя задние, – докричаться в надежде: раз уж не удалось услышать, то хотя бы издали, краешком глаза увидеть.

– Разумеется, но зачем? Вы мне не верите? – Казалось, что Председатель и допускал и не допускал возможность того, о чем спрашивал.

– Верим, верим, но все же… – загудели голоса.

– Такие вещи просто так не показывают, но раз вы просите…

Он достал чек и поднял над головой, а затем приблизил к глазам тех, кто наклонялся к нему с передних рядов.

– Да, чек… действительно… А можно подержать в руках? Вы позволите?

– Что ж, подержите… – Было заметно, что Председатель не слишком охотно выполняет эту просьбу. – Хотя, возможно, этого и не следовало делать.

Он передал по кругу чек, к которому со всех сторон тянулись руки. Особенно долго, пристально и жадно в него всматривался Оле Андерсон, на которого Председатель при этом намеренно не смотрел. Не смотрел, отвернувшись к окну, окрашенному солнцем, проникавшим сквозь листья дикого винограда.

Те, кому удалось дотянуться до чека, не могли удержаться от вопросов:

– Откуда нам прислали?..

– От кого?..

Председатель вздохнул и улыбнулся так, что все почувствовали: он предпочел бы, чтобы его ни о чем не спрашивали. Но все же снисходительно, мягко и терпеливо ответил:

– Наше общество, как вы знаете, ведет обширную переписку. У нас есть друзья во многих частях света. Собственно, чек и прислан одним из наших зарубежных корреспондентов. Хотя среди вас бытует мнение, что такому обществу, как наше деньги, вообще-то, не нужны, чек нам очень поможет.

И Председатель стал перечислять, как мы можем воспользоваться деньгами:

– Теперь мы арендуем, а возможно, и купим помещение, где будем чувствовать себя в безопасности. Наймем охрану для Николая Трофимовича Полицеймако и всех тех, кто особенно опасается за свою жизнь. Нам, по всей вероятности, не избежать суда, и чек поможет нам покрыть судебные издержки. К тому же каждый получит достаточную сумму для удовлетворения личных нужд. Гурген Багратович, я полагаю, построит себе новый дом вместо сгоревшего.

Все затихли и стали думать, какие у них личные нужды. Председатель воспользовался этим и сказал, придавая голосу такое звучание, чтобы его услышали те, кто хотел услышать:

– И еще одна новость. Нас посетил Гость.

На сказанное отозвались лишь те, кто старался не пропустить ни единого слова, произнесенного Председателем:

– Какой Гость?

– Откуда?

– Своего постоянного местопребывания он не открыл. Но он путешествует по разным странам, как на Западе, так и на Востоке. О, Восток! – воскликнул Председатель так, будто все то, что скрывалось за этим словом, вызывало у него одинаковое желание говорить о нем бесконечно долго и не говорить ничего.

– А зачем он прибыл к нам?

– В трудные минуты он приходит на помощь таким обществам, как наше. И нам он тоже помог… помог в разоблачении… – Председатель вглядывался в лица собравшихся для того, чтобы подобрать нужное слово.

– Кого же он разоблачил? – спросил Оле Андерсон, обмениваясь улыбками с теми, кто тоже, как ему казалось, собирался задать этот вопрос.

– Вас, – ответил Председатель так, словно больше разоблачать было некого.

– Меня? Это шутка? – Оле готов был рассмеяться от явной обиды.

– Конечно, шутка, – легко согласился Председатель, словно обещая так же легко согласиться со всем тем, что еще услышит от Оле.

– В таком случае не нахожу ее слишком удачной. – Оле показывал, что он ничуть не обиделся и поэтому мог позволить себе немного нахмуриться.

– Согласен с вами. Наш Гость не слишком умеет шутить.

– А почему наш почтенный Гость сейчас не с нами? – спросила Софья Герардовна на правах той, кто ближе всего сидела к Председателю и дальше всего от Оле.

– К сожалению, он нас на время покинул. Но с ним успели встретиться Цезарь Иванович и наш уважаемый секретарь. И не только встретиться – они имели сним подробную беседу. – Председатель посмотрел в мою сторону с призывом, чтобы я неким образом подтвердил его слова.

Я понял, что от меня ждут отчета, и в нескольких словах рассказал о встрече с Гостем.

После этого Председатель, удовлетворенный моим рассказом, произнес то, что могло послужить к нему заключением:

– А теперь я попрошу моего помощника взять чек… – Все ждали, что помощником по-прежнему окажется Оле Андерсон, но Председатель протянул чек Цезарю Ивановичу. – Взять и получить по этому чеку деньги.

В ответ на обращенные к нему вопросительные взгляды Оле сделал вид, что считает случившееся простым недоразумением. Затем он посмотрел на часы так, словно это давало ему внезапный повод покинуть флигель, и, стараясь не привлекать к себе внимая (но тем самым, конечно же, привлекая), выскользнул за дверь.

По рядам пронесся вздох, в котором слышалось сожаление, но и угадывалось явное облегчение.

– Теперь я могу сказать вам, откуда у нас чек и откуда к нам прибыл Гость, – сказал Председатель, и я прочел в его взгляде просьбу поплотнее прикрыть дверь за покинувшим нас Оле.