Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Глава тридцать шестая. Цезарь Иванович просит сопровождать его в банк для получения денег по чеку. Я, разумеется, соглашаюсь.

После собрания Цезарь Иванович отвел меня в сторону, придерживая одной рукой за локоть, а другую закладывая ладонью вверх себе за спину, что служило у него признаком деликатного обхождения и старания соответствовать самым изысканным правилам приличия. Он посопел, кашлянул, сомкнул и разомкнул губы, подражая звуку откупориваемой бутылки, вытянул их трубочкой, словно это позволяло придать заготовленной фразе особую проникновенность, и со смущением произнес:

– Вы меня извините…

Я сдержанно кивнул в знак того, что принимаю его извинения, и он продолжил:

– Извините, ради бога.

– Да что вы, что вы!..

– Мне поручено получить деньги по чеку, как вы слышали. Но одному, признаться, боязно.

Из вежливости я изобразил удивление, хотя меня вовсе не удивило его признание: боязливость Цезаря Ивановича была мне хорошо известна. Он принял мое удивление за упрек, но оправдываться не стал, а наоборот, словно обрадовался поводу выложить предо мною все свои недостатки:

– Трусоват. Не скрою, трусоват, – доверительно зашептал он мне на ухо, прикладывая ладонь ко рту, – в чем вы меня не раз справедливо упрекали. Совершенно справедливо. Всякие ужасы мне так и мерещатся.

– Да вы такой же мнительный, как Полицеймако…

– Истинно так. Только и думаю: мало ли что там может случиться. Все-таки сумма о-го-го какая значительная. О-го-го какая!

– И что же вы от меня хотите? – Я смахнул с рукава бисерные капельки слюны, которой меня обрызгал Цезарь Иванович.

– Не могли бы вы меня сопровождать? Очень обяжете, очень… – Его распирало от желания непременно что-то добавить к этим словам, и он произнес: – Буду за вас Богу молиться.

Зная, какой он усердный молитвенник, я скептически усмехнулся и заметил:

– Ну, уж и Богу… То-то я вас в церкви ни разу не видел.

– А я в другую хожу… – вывернулся он.

– Какую это другую?

– Не в ту, что вы.

– А я, по-вашему, в какую?

– Вы в Преображенскую, а я – Михаила Архангела, что возле Авдотьиных адов.

– Михаила Архангела давно на ремонте. Закрыта. В ней не служат уже полгода.

– Что ж, я тогда в вашей церкви помолюсь. Только не откажите.

Ну, как тут откажешь, тем более что мы с ним друзья и единомышленники! Вместе деньги и протоколы в тайнике прятали.

 Я, разумеется, заверил, что готов ему помочь, не подведу, он может во мне не сомневаться.

– О, как я вам признателен! – Цезарь Иванович изо всех сил сжал мне локоть, словно у него не было иного способа выразить свою признательность.

Чтобы умерить его пыл, я с поспешностью перевел разговор в практическое русло.

– Только во что мы их положим? Не по карманам же рассовывать.

– Что положим? – Цезарь Иванович словно забыл, о чем он меня просил.

– Полученные деньги, конечно.

Цезарь Иванович показал, что и ему не чужда практическая сметка:

– Придется воспользоваться моими баулами. Вот они и снова нам понадобились, баульчики. – Он понизил голос, прежде чем задать один из тех вопросов, которые просто так не задают: – У вас есть какое-нибудь оружие?

– У меня есть здравый смысл, который подсказывает, что оружие лучше с собой не носить. Если что, это будет улика против нас же. К тому же не забывайте, от кого мы получили этот чек. – Мой внушительный взгляд на всякий случай напомнил Цезарю Ивановичу, о чем нам поведал Председатель за плотно прикрытой дверью.

Цезарь Иванович выдержал долгую паузу в знак того, что мое напоминание возымело на него действие. Но после этого улыбчиво, с заискивающей умильностью попросил, как напоследок просят о том, в чем уже получили отказ:

– Ну, хоть что-нибудь, а?

Он явно не хотел разоружаться.

– Разве что зонтик…

Цезарь Иванович посмотрел на меня с немым упреком: зонтик его не устраивал. Надо было ублажить этого ребенка более изощренной игрушкой.

– Зажигалка в форме пистолета вас устроит?

– Вполне. – Цезарь Иванович весь просиял от радости, что у нас будет с собой хотя бы нечто, похожее на настоящее оружие.

– Тогда приступим к делу. Медлить нельзя, – произнес я с решительностью, которая, на мой взгляд, и была лучшей заменой любому оружию.

Глава тридцать седьмая. Мы лишаемся чека и вновь обретаем его благодаря вмешательству того, в ком я узнаю  Гостя

Мы договорились, что Цезарь Иванович заедет домой за баулами, а я тем временем буду ждать его у банка. А лучше даже не у банка, а немного в сторонке, чтобы зрячие слепцы, остукивающие палочкой тротуары, пронырливые сыскари и ищейки, следящие за каждым нашим шагом, ничего не заподозрили, чтобы никто не подумал, будто здесь что-то затевается.

А то представляю, какой начнется переполох, суета, беготня, переговоры по рации…

Нет, я буду с самым беспечным и невозмутимым видом прохаживаться взад и вперед, словно единственная моя забота – немного размять ноги после долгого сидения за столом и подышать бодрящим утренним воздухом. Воздухом, слегка горьковатым от перезревших и размокших ягод рябины, чьи грозди краснеют на солнце, и облетевших кленовых листьев, просвечивающих багрянцем сквозь собравшиеся на лиловом асфальте лужи (более подробное описание утра придется опустить за неимением времени).

Конечно, я мог бы проводить Цезаря Ивановича до самого дома: все-таки у него с собой чек, доверенный ему Председателем. Да и спокойней ему будет со мной-то, раз уж он так всего боится. Но тут Цезарь Иванович проявил неожиданную смелость и удивил меня тем, что назвал излишней эту предосторожность, сославшись на Председателя, который его заверил, что деньги по чеку сможем получить только мы: из чужих рук чек попросту исчезнет.

Не скажу, что я в этом усомнился. Но все-таки показалось странным, что такое чудо может случиться, если, конечно, не вмешается мой братец Жан, не только поднаторевший в трюках с исчезновением вещей, но и сам способный без следа исчезнуть.

Итак, я около часа усердно прохаживался по близлежащему парку, сквозь решетки которого был виден классический, цезарианский (прошу читателя не воспринимать это как намек на Цезаря Ивановича) – с белыми колоннами – фасад банка. Я сидел на скамейке, упирая подбородок в руки, сложенные на изогнутой ручке зонта.  Затем его острым концом я рыхлил сырую землю, прокладывая русло для заблудившегося ручейка. Я также пытался проткнуть кленовый лист, звездой распластавшийся на асфальте, чтобы подтащить его к себе, взять в руки и полюбоваться этим осенним великолепием, этим чудом природы.

А затем мы наконец встретились с Цезарем Ивановичем, который запыхался из-за спешки, часто дышал и вытирал платком лоб, приподнимая над головой шляпу, надетую по такому важному случаю. Он вручил мне один баул (другой, естественно, оставил для себя), и мы поднялись по ступеням, ведущим к сумрачному подъезду банка.  Охранник, стоявший так, что возникало опасение, будто он намерен преградить нам путь, в последний момент посторонился и пропустил нас. Он даже сделал в нашу сторону жест, словно помогая нам открыть дверь или желая целиком взять на себя эту обязанность. Я ждал, что он о чем-нибудь спросит, но он промолчал. Лишь едва заметно – с пониманием – мне кивнул, словно признавая во мне своего собрата, тоже неким образом причастного к охране, хотя без оружия и соответствующей экипировки (камуфляжа и высоких ботинок).

В то же время явная расположенность к нам охранника, готовность во всем услужить, уступчивость и предупредительность неким образом выражали сомнение, что мы получим деньги по чеку, и имели характер завлекающий, даже заманивающий туда, где нас поджидала искусно замаскированная ловушка.

– Мы хотели бы получить деньги, – сказал я служащему банка с таким видом, словно был одним из многих, кто обращается к нему с подобной просьбой, и на него смотрел как на безымянного исполнителя моей просьбы, не выделяя из числа прочих.

– Извольте, – ответил служащий без всякого особого интереса ко мне, который свидетельствовал бы, что и он меня неким образом выделил.

– Значит, можно получить?

– Можно, можно.

– Сейчас?

– А зачем откладывать? Конечно, сейчас.

– Но здесь крупная сумма, – произнес я, словно желая создать хоть какое-то препятствие для того, кто столь охотно (может быть, даже слишком охотно) во всем идет мне навстречу.

– Крупная, вы сказали?

– Очень, очень, знаете ли, крупная, – вмешался Цезарь Иванович, делая большие (страшные) глаза в подтверждение своих слов и сопровождая их внушительной мимикой.

– Какая? – спросил служащий с усталой, хотя и любезной улыбкой, показывающей, как он привык к тому, что все считают свои суммы крупными, хотя на самом деле – при огромных возможностях банка – они выглядят весьма незначительными и вряд ли могут здесь кого-либо удивить.

Я назвал цифру, а Цезарь Иванович кивнул в знак того, что и он не мог бы назвать другую.

– Какая? – переспросил он, повышая голос и вкладывая в повторный вопрос некое удивление.

Я снова назвал.

– Дайте-ка чек, я взгляну, – потребовал служащий с некоторым раздражением, явно подозревая, что в устном произнесении могла быть искажена цифра, обозначенная на чеке.

Я взял у Цезаря Ивановича чек и протянул служащему банка. Он всматривался в него гораздо дольше и пристальнее, чем требовалось для того, чтобы разглядеть цифру. Затем он выдвинул ящик стола, спрятал в него чек, задвинул и запер стол на ключ.

– Сейчас, я должен проконсультироваться. Есть у нас в наличии такая сумма.

Через некоторое время он вернулся.

– Деньги будут завтра. Заходите после четырех.

– Хорошо, мы согласны. Будем точно к сроку.

Он ждал, что мы повернемся и уйдем, но мы продолжали стоять, с таким же ожиданием глядя на него. На всякий случай он повторил:

– Деньги будут завтра. Вы слышали?

– А чек? – спросили мы с веселым недоумением, как спрашивают о чем-то настолько очевидном, что недоумение и не может быть никаким иным.

Но ему наша веселость явно не понравилась.

– Какой чек? – Он словно не понимал, о чем его спрашивают.

– Чек, который вы у нас взяли и спрятали в стол.

– Ах, чек! – воскликнул он, словно мы говорили о разных чеках и он только сейчас обнаружил, что меж ними имеется сходство. – Чек останется здесь.

– Но мы не хотим его здесь оставлять.

– Так положено.

– Что за вздор! Это самоуправство. Мы требуем вернуть нам чек.

– По нашим правилам это исключено.

– Но мы настаиваем.

– Ничем не могу помочь. Следующий, – обратился он к посетителю, стоявшему за нами в ожидании своей очереди.

– … Сейчас, одну минутку… – Я обернулся к нему, чтобы извиниться за вынужденную задержку, и не то чтобы узнал его, но что-то в нем промелькнуло, что-то знакомое, побуждающее к тому, чтобы лучше всмотреться,  но было не до этого.

И тут Цезарь Иванович, пошаривший у себя в кармане, тронул меня за рукав, чтобы я предоставил ему право действовать.

– Ах, я совсем забыл! Чек-то, оказывается, у меня! Ради бога извините! – воскликнул он со слащавой манерностью и притворным сожалением о том, чему он на самом деле не мог не обрадоваться.

– Как это у вас? – Служащий открыл стол и заглянул в ящик, словно заранее зная, что там ничего нет.

– Уж так получилось. У меня в кармане. Прощайте. – Подчеркнуто учтивым жестом Цезарь Иванович приподнял над головой шляпу.

– А деньги?

– Вы же сказали, завтра.

– Для вас найдутся сегодня, – сказал служащий и снова протянул руку за чеком.

Я еще раз обернулся, желая определить, кто же все-таки стоял за нами, но никого не увидел, словно следующий посетитель исчез так же внезапно, как и возник. И лишь тогда понял, что это был Гость.

Глава тридцать восьмая, рассказывающая о кружке хорошопогодников, главном источнике враждебных нам слухов.

Между тем враждебные нам слухи не затихали, а, наоборот, продолжали множиться и распространяться, зависая в воздухе, словно длинноногие малярийные комары. И торговки на рынке, и мальчики-негры у дверей ресторана, и пьяницы, утолявшие похмельную жажду,  чего нам только не приписывали, в чем нас не подозревали. Они не стеснялись даже самой откровенной бестолочи – такой, как разбитый темной, безлунной осенней ночью фонарь возле аптеки на Гончарной улице . Причем, ход рассуждений у всех таков: если мы сами непричастны, то наверняка кое-что знаем, иначе бы Софья Герардовна за неделю до происшествия не зачитывала бы вслух на занятиях в гимназии такие строки: «Ночь, улица, фонарь, аптека».

Вот и получается, что ею точно указано место, где будет совершено преступление, а это можно рассматривать как прямую улику против нас.

Те, кто особенно преуспел по части всякой бестолочи, предполагают также, будто нам кое-что известно о краже полосатого тюфяка со второго этажа гостиницы «Белый лебедь», – краже, о которой было столько разговоров прошлой осенью. «Не о краже, а об убийстве! – зловещим шепотом возражают им другие, чьи помыслы способны устремиться дальше полосатого тюфяка. – Убийстве лесника, чей труп был найден два года назад в овраге за мельницей». Люди же более изощренных запросов, склонные к заговорам, гаданию, ворожбе и спиритизму, тешат себя догадками иного рода. Они внушают всем, что мы храним тайну мистическую или оккультную, как они любят выражаться, а если не все понимают значение этого слова, то они в назидание возводят очи горе, намекая на нашу связь с миром духов, призраков и потусторонних сил.

Особенно преуспел в рассадничестве подобных слухов кружок наших соперников и завистников, возглавляемый одной особой, о которой я уже вскользь упоминал и чье имя сейчас называть не хочу, поскольку это увело бы нас слишком далеко. Умолчу также и о характере этого кружка, вернее выражу суть этого характера словом, которое я только что употребил и употребил отнюдь не случайно. Кружок! Именно жалкий, дилетантский, любительский кружок, собирающийся лишь для того, чтобы посплетничать, позлословить и перемыть косточки тем, кому они тщетно пытаются подражать и сами же злятся, сознавая свое бессилие их в чем-либо догнать и превзойти.

Один только штрих, любезный читатель, один любопытный штришок. На своих собраниях эти люди имеют дерзновение рассуждать о… хорошей погоде. Какая банальность! Какая пошлость! Какая расфуфыренная и нарумяненная целлулоидная кукла, выставленная в витрине магазина!

И вот они-то, хорошопогодники, – главный рассадник слухов. Причем, я не был бы к ним так непримиримо настроен, если бы они проявляли хоть какую-то осведомленность в том, о чем берутся рассуждать. Но ведь они невежи, полные невежи! Взять хотя бы их последнее откровение. Они утверждают, что нам известно, где скрывается Ковчег, и через бульварные газетенки призывают общество потребовать от нас открыть эту тайну. При этом они даже не уточняют, какой именно Ковчег имеется в виду, и задай мы им этот вопрос, на их лицах отобразилось бы откровенное недоумение. Их память явно не выдерживает такого груза знаний, как наличие по крайней мере двух Ковчегов, – Ноева Ковчега и Ковчега Завета. Нет, в их сознании смутно брезжит, что был какой-то Ковчег и исчез. И они пытаются уличить нас в утаивании этой истины. Жалкие невежды!

Но ведь к ним прислушиваются, и раздаются возмущенные голоса, призывы, угрозы. Если бы не наша стоическая выдержка и способность с невозмутимым спокойствием встречать подобные выпады, мы оказались бы втянутыми в какое-нибудь публичное разбирательство или тяжбу. Ах, как они этого ждут, алчут, жаждут, – жаждут, чтобы мы не выдержали, сорвались, оскоромились и ответили им таким же запальчивым выпадом! Но – не дождетесь. Никаких публичных объяснений мы давать не собираемся, оправдываться, исповедоваться, метать перед вами бисер не будем. И лишь в бумагах общества, хранимых в нашем архиве (надеюсь, он вскоре будет возвращен из тайника на свое обычное место), сочувствующие нам люди могут найти изложение наших мнений, оценок и позиций.

Так мы убеждали себя, по очереди докладывая об услышанном на улице Председателю, но он не спешил разделить нашу уверенность. Более того, слегка задумавшись, он посоветовал нам наведаться ночью на кладбище и проверить сохранность тех самых бумаг, о которых я с оптимистичной бравадой упомянул.

– Вы предполагаете, что их могут похитить? – спросил я с замешательством человека, у которого появился неожиданный повод для тревожных и навязчивых опасений.

– Все возможно. В том числе и то, о чем мы даже не предполагаем. – Председатель ответил мне моим же словом, выделяя его голосом и показывая, как легко придать ему совершенно противоположное значение. – Раз Ундина Ивановна Заречная видела вас на кладбище с баулами, значит, и другие могли увидеть. Поэтому я и отказался от мысли что-либо прятать в тайнике Софьи Герардовны. Во всяком случае, это была одна из причин. К тому же сторож… – Он предпочел услышать продолжение этой фразы от меня.

– Сторожу мы дали на чай, – проговорил я с поспешностью, которая выдавала мою неуверенность в убедительности этого довода.

Председатель едва заметно улыбнулся и, как бы продолжая мою невысказанную, но отлично понятую им мысль, внушительно произнес:

– Другие дадут больше. К тому же сторожа можно заставить, и он все расскажет.

– Как же нам быть?

– Проверить сохранность бумаг, как я сказал. И при этом надеяться на помощь пресвитера Иоанна и нашего Гостя, – ответил Председатель, и дальнейшие события лишь подтвердили его правоту.

/Глава тридцать девятая. Столпотворение у кассы. Я из директорской ложи разглядываю в бинокль публику, собравшуюся на выступление братца Жана

Билеты на выступление моего брата были распроданы кассиром дядей Мишей всего за час с небольшим. И достались они прежде всего тем, кто занял очередь еще накануне вечером и умудрился не опоздать ни на одну из перекличек, проводившихся каждые два часа моложавым и румяным стариком с бакенбардами, как у швейцара. Дыша морозным паром, он, залитый серебристым светом ночной луны, зычно выкрикивал имена, словно на плацу, и названный делал два шага вперед, едва удерживаясь, чтобы не козырнуть: «Я!» – отсутствующих же безжалостно вычеркивали из списка. И как они потом слезно ни упрашивали, ни умоляли, ни юлили, ни заискивали перед моложавым стариком, в список их снова уже не включали.

Тогда они, пошушукавшись, сговорившись, объявили, что результаты перекличек ими не признаются и решением большинства аннулируются (моложавый от изумления лишь выкатил глаза), и стали составлять собственный список на листке, спешно вырванном из чьей-то тетради. В него они включали всех желающих (тайком записывались даже те, кто числился по первому списку, но оказался ближе к концу). При этом они, козыряя собранными подписями, с фанатичным упорством, стоическим долготерпением отстаивали его законность и правомочность, не признаваемые, конечно же, участниками перекличек, составителями первого списка. Те всячески высмеивали, позорили и травили нерадивых списочников, как они их презрительно называли.

Таким образом, очередь раскололась на два враждебных лагеря, столкновение между которыми стало неизбежным.

И едва лишь в десять утра открылась касса, возле нее началось сущее столпотворение. Списочники пытались всеми способами пробиться к окошку, орали, галдели, что-то выкрикивали. А сзади наседали те, кого вообще не было ни в одном из списков, так называемая толпа, выспавшаяся за ночь, бодрая, свежая, готовая ринуться на приступ. Дядя Миша несколько раз закрывал кассу, отказываясь продавать билеты в такой обстановке. Администрации же цирка пришлось в конце концов вызвать милицию, чтобы навести порядок, и при этом, конечно же, не обошлось без жертв. У кого-то вырвали с мясом пуговицу пальто, кому-то разбили очки, кого-то огрели по спине резиновой дубинкой, о чем сообщило радио в утренних новостях. А затем эту новость подхватили газеты, в том числе и либеральные, постаравшиеся раздуть происшествие и придать ему видимость столкновения оппозиционно настроенной толпы с властями.

Но это уже было слишком, о чем я и сказал матери, когда она мне позвонила, чтобы обсудить случившееся: «Ты слышал?! Я в ужасе! Этак скоро начнутся аресты и показательные процессы, как когда-то в тридцатые. Прошу тебя, позвони брату, чтобы он срочно отменил представление». Я ответил, что ничего ужасного во всем этом не вижу, что беспорядки скоро сами собой утихнут и что отвлекать и тревожить брата перед таким ответственным выступлением я не буду. Также я добавил, что советую ей поменьше читать газеты, успокоиться (может быть, выпить валерьянки) и больше понапрасну не волноваться. Весь этот ажиотаж с билетами лишь свидетельствует, что братец Жан по-прежнему любим зрителями и его чтят как кумира, чья слава не тускнеет и не увядает.

Между тем последние билеты были распроданы, и народное волнение благополучно улеглось. Кассир дядя Миша, когда-то выступавший с дрессированными тюленями, моржами и морскими котиками и в память об этом носивший старый, потертый артистический пиджак, украшенный блестками, и бархатный бант, захлопнул свое окошко, задернул занавеску и стал считать выручку. Как к нему ни стучали, он не открывал. Даже если звали интимным шепотом, намекая на давнее знакомство: «Дядя Миша, Мишель Игнатьевич, пожалуйста!» – не отзывался, словно не слышал.

Собравшимся у кассы пришлось разойтись, но расходились они медленно, словно что-то не отпускало, притягивало к месту, где недавно кипели такие страсти. Теперь их общество делилось не по недавним спискам, а на тех, кому повезло, и явных неудачников, оставшихся без билета, а таких хватало во всех лагерях. Неудачники были особенно обижены (даже обозлены) на администрацию цирка, в том числе и дядю Мишу с его тюленье-моржовым прошлым. «Для своих припрятали», – повторяли они, сознавая, что шансов у них никаких, и рассчитывая разве что на лишний билетик перед началом представления. Счастливчики же с купленными в кассе билетами утешали их тем, что, показывая на небо, затянутое мглистой пеленой, говорили в одобрительно сочувственном и насмешливом тоне: «Ничего, облака-то вы, небось, и так увидите. Бесплатно. Без всяких фокусов. Любуйтесь, сколько хотите».

И вот наконец наступил день, которого с нетерпением ждал весь город, надеявшийся если и не увидеть само представление, то хотя бы услышать о нем рассказы. Мой братец выступал во втором отделении, поэтому цирк до конца заполнился лишь после антракта. Зрители заняли места, остававшиеся свободными во время первого отделения, когда показывали дрессированных медведей, тигров и слонов, выступали канатоходцы и акробаты, поэтому ряды уплотнились, и сразу стало ясно, кто истинный любимец публики, гвоздь программы, кого публика особенно жаждет увидеть. От духоты дамы обмахивались веерами и платочками. Дети сосали карамельки, держали за ниточку алые шары и болтали ногами. Мороженое и лимонад, которые разносили девушки из циркового буфета, сразу исчезли с подносов.

Похожий на отставного генерала билетер проводил меня в директорскую ложу. В знак особого уважения он сам открыл мне дверь и указал на место. Наклонившись к самому уху, спросил: «Не желаете бинокль?» Сдавая пальто в гардероб, я отказался от подобного предложения, но тут пожалел об этом и попросил принести. Билетер услужливо кивнул и через минуту вернулся со старым биноклем – таким, какие я любил, большим, с золотыми ободками вокруг окуляра и объектива.

Я стал разглядывать в бинокль публику. Замелькали знакомые лица, увеличенные биноклем и выхваченные из толпы. Некоторые оказывались для меня не особенно приятными, как, к примеру, лицо Оле Андерсона, сидевшего в заднем ряду партера. Ундина Ивановна, конечно, пожаловала, не смогла упустить такой случай: я сам через братца доставал для нее контрамарку. А вот и Софья Герардовна в своем коротком шелковом галстуке, вот генерал Жеманный, гимназист Попов, пан Станислав – не было только Полицеймако. И наконец я увидел Эмми, которую привела с собой мать, и сердце мое обморочно упало, замерло и сладко заныло. Я вспомнил наш единственный поцелуй. Вспомнил, не подозревая о том, что мне еще придется ответить за него перед следователями.