Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"
Автор книги: Леонид Бежин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
Никто так и не уразумел, что вкладывал капитан Вандич в свою загадочную фразу, но вскоре ее смысл стал некоим образом проясняться.
В городке начались события… но прежде чем я о них расскажу, я должен отметить одну черту, одно характерное свойство нашего городка: хоть он по происхождению, по корням своим самый что ни на есть русский и все летописи это подтверждают (по их свидетельству город поддерживал связь с Хазарским каганатом, Крымским ханством, улусами Сибири и царством пресвитера Иоанна), но, если посмотреть на карту, то легко убедиться, что городок-то немного… сдвинут.
Да, сдвинут к западным границам нашей необъятной и могучей державы, и в этом его особенность, ведь у нас лишь только чего-нибудь сдвинь, так сразу и начнется.
Именно так, любезный читатель: сдвинь – и начнется.
Вот и наш городок замечателен тем, что в нем издавна селились не только русские, но и украинцы, молдаване, поляки, литовцы и даже занесло одного улыбчивого китайца, который сначала торговал у нас курагой и сушеным имбирем, тюками доставляемыми откуда-то с юга, а затем так освоился и привык, что и вовсе к нам перебрался, женился и обзавелся собственным домом.
Говор у нас на улицах слышится самый разный: здесь и окают, и гэкают, и пшикают. Причем, любопытно, что живут не особняком, не слободками, но вперемешку: русский, по соседству украинец, а за следующим забором – поляк.
И пошло-поехало, запестрело, зарябило…
Понятное дело, у каждого свои обычаи, моды, вкусы и привычки, что не могло не отразиться и на архитектурном облике, и на убранстве нашего городка: русский-то он русский, но в польском кафтане и вышитой украинской сорочке. Помимо православного храма, где служит отец Ионикий, есть костел с маленьким органом, есть мечеть, есть синагога, а рядом с трактиром – шинок. Так что молись, душа, гуляй, душа, где тебе вздумается!
Этим и объясняется живость воображения, мечтательность, порывистость, страстность, восприимчивость к новым идеям, столь свойственные обитателям нашего городка, – во всяком случае, их образованной и просвещенной части. Заносит к нам идеи самые разные, самые причудливые и фантастические, но, что примечательно, прививаются из них те, которые отвечают затаенному стремлению обитателей нашего городка, – стремлению красиво жить, жить с неким щегольством и изыском.
Да, если о чем у нас и мечтают, так это о ней, о красивой жизни, которую воображение не только расцвечивает радужными красками, но и украшает сверкающими блестками. Иными словами, представление о красоте и изыске у каждого свое, и хорошопогодники, к примеру, тоже убеждены, что живут красиво, но все же по-настоящему просвещенные и образованные люди (а таких у нас большинство) обладают умением отличить подлинную красоту от мишуры и блесток.
Вот они-то очнулись и пробудились, лишь только слухи о нашем аресте разнеслись по городку. И им удалось оказать влияние на умы благодаря выброшенному ими лозунгу, суть которого сводилась к тому, что вот, мол, мы, арестованные, хотим красиво жить, а нам запрещают, нас за это преследуют. Да, да, любовь к плохой погоде это же красиво, в этом что-то есть! Некий шарм, обаяние, утонченный изыск! И те, кому подобная красота недоступна (язвительный намек на хорошопогодников), возводят на нас напраслину, обвиняя во всех грехах.
Тут среди горожан поднялся ропот, и каждый про себя подумал: если им запрещают, то и мне могут запретить. Поэтому, выступая в нашу защиту, каждый защищал себя, свое право на красивую жизнь, которая у нас – пусть пристыжено умолкнут банкиры и толстосумы – ценится больше, чем собственность. Словом, у нас появились сочувствующие, и в нашем городке, сдвинутом к западным границам, это тоже стало неким движением. Теперь о нас не судачили, не сплетничали на перекрестках, а говорили совсем иное и даже собирали подписи под петицией, призывающей к нашему освобождению.
Об этом рассказал гимназист Попов, который последним появился у нас в камере: его уже не втолкнули, как всех нас когда-то, а вежливо и предупредительно открыли перед ним дверь, приглашая войти. По его словам, он сам видел петицию и множество подписей под ней, оставленных людьми весьма почтенными и уважаемыми в городе. И что больше всего нас поразило, там была подпись одной эксцентричной особы, возглавлявшей кружок хорошопогодников до того, как ее сменила моя жена, с которой они давние подруги, часто встречаются и обмениваются открытками по праздникам. Услышав об этом, мы долго не могли прийти в себя, растерянно смотрели друг на друга и разводили руками от удивления.
– Непостижимо… – Цезарь Иванович улыбнулся боязливой улыбкой, служившей признаком его растерянности, в которой он не решался признаться первым, невольно отыскивая схожий признак во взглядах других.
– Странно, очень странно. – Капитан Вандич подергивал кончик рыжеватых усов, словно бы удивляясь, что странность может быть причиной столь явного раздражения. – А вы уверены, что это ее подпись?
– Да, уверен, уверен, – ответил гимназист Попов с вызовом, свидетельствовавшим о том, что в кругу старших друзей ему вовсе не хотелось чувствовать неуверенность, которую он испытывал перед учителями. – Очень отчетливая подпись. С завитушкой.
– Чудеса. Сначала она плодила и распространяла о нас эти слухи, а теперь выступает как поборница… Тут какой-то скрытый подвох. – Капитан с досадой щелкнул пальцами, словно его мысль нуждалась в подтверждении, которого он пока не находил.
– Во всем вы видите подвохи. – Пан Станислав, собиравшийся высказать ту же мысль, в ней засомневался, поскольку капитан Вандич высказал ее первым. – Может быть, просто эта мадам раскаялась…
– Не дождетесь. Мадам на это не способна. Просто так она ничего не делает, и раз уж решилась на такой шаг, значит, за этим скрывается некий расчет.
– Ну, какой, собственно, расчет? Что она может извлечь из своей подписи?
– Извлечет. Не сомневайтесь. Она поняла, что ситуация меняется в нашу пользу, и решила все переиграть. Ведь она игрок, игрок…
– Играла бы лучше в шашки…
– Она играет во все игры, но в нашем городке у нее нет подходящих партнеров. Своих хорошопогодников она в душе презирает, считает их тупицами и болванами, а окружить себя более достойными людьми не может из гордости, поскольку в дружбе совершенно не терпит равенства – ей нужно только превосходство.
– А моя бывшая жена? Ведь они же подруги, – решил уточнить я.
– Ваша жена – исключение. Заметьте, единственное. К тому же, насколько мне известно, она не играет ни в какие игры.
– Да, я ни разу не видел ее за картами. Тем более за шахматами.
– В этом-то весь секрет. В том числе и секрет передачи власти. Словом, наша подписантка горда и одинока. Вернее, один партнер у нее все же есть… – Капитан Вандич сделала паузу, испытывающую нашу догадливость, и лишь после того, как стало ясно, что ничего, кроме недоумения и озабоченности на наших лицах не отобразится, произнес: – Это наш Председатель.
– Как?! – хором воскликнули мы.
– Не удивляйтесь. Немногие это знают, но ведь когда-то они были женаты.
– Женаты?! Наш Председатель и эта особа?!
– Да, представьте себе. Сначала – романтическое знакомство на маленькой станции, между двумя остановившимися поездами, влюбленность, признание, а затем – женитьба. Все, как в русских повестях.
– Нет, такие повести на ночь читать нельзя, а то эдак и до самого утра не заснешь, – сказал Цезарь Иванович, потирая затылок в знак того, что он не завидует участи незадачливого читателя очередной русской повести. – Кстати, что-нибудь известно о нашем Председателе? Где он? Что с ним? Слава богу, хоть он-то на свободе!
В это время дверь распахнулась и вошедший в камеру полковник Жеманный с порога возвестил то, что вызвало у нас оторопь и лишило дара речи:
– Друзья, наш Председатель перешел в кружок хорошопогодников!
Вот и настало время мне поведать о нашем Председателе, о достоинствах и притягательных свойствах которого я бегло упомянул, и теперь не отказываюсь от своих слов, хотя услышанная новость стала для меня таким же потрясением, как и для всех остальных. Как же могло случиться, чтобы тот, кто собрал нас вместе, кто нас вдохновил… впрочем, не буду спешить с осуждением и лучше расскажу о человеке, чей загадочный поступок нам еще предстоит понять и истолковать. Вацлав Вацлович Сурков – вот я и назвал имя, которое поможет нам проникнуть в самую подоплеку событий, поскольку вокруг него-то и вьется поземка, свиваются клубки слухов или, если угодно кипят страсти.
При этом замечу, что с Вацлава Вацловича у нас все и началось (помните: сдвинется – начнется?). Ведь он не только председательствует на наших собраниях, склоняя над столом массивную голову с поседевшими у корней волосами и позванивая в свой колокольчик, но ему принадлежит честь быть основателем нашего достославного общества. Как читатель уже догадался, он-то и есть тайный ученик моего отца, который и поручил ему когда-то собрать нас всех, зажечь, вдохновить идеей возвышенных бесед о плохой погоде.
Какие же свойства натуры способствовали этому? Хоть мы и условились избегать досужих упоминаний о душе и прочих потусторонних материях, мне в данном случае кажется вполне уместным выразиться так: Вацлав Вацлович – настоящая русская душа, и пусть нас не смущает его польское имя. Глубоко заблуждается тот, кто считает, что русские – это сплошь Федоры, Василии да Иваны. Нет, сколько истинно русских носили немецкие, французские, итальянские имена и фамилии: я уж не говорю о таком тончайшем выразителе сокровенных свойств русского пейзажа, которые открываются лишь при плохой погоде, как Исаак Левитан.
Вот и Вацлав Вацлович из таких выразителей, и хотя он не художник, как Левитан, но он – художник, истинный художник.
Иными словами, у него русская душа с ее порывами, метаниями, безотчетным томлением, тоской о несбыточном и тонким чувством природы. Вацлав Вацлович способен всю свою душу вложить в любование осенней паутинкой, по которой скользит высыхающая на солнце капля росы. Или прилипшим к шляпке сыроежки истлевшим листком. Или ягодой рябины, закатившейся в щель на отсыревшем полу дачной веранды, или…
Нет, нам и не перечислить всего того, что становится предметом самой острой, утонченной чувствительности у Вацлава Вацловича. И это в наше-то время, в наше время, которое мне приходится описывать несколько сглаженно и условно, выделяя черты, так сказать корневые, более менее устоявшиеся, иначе мне не создать нужного фона для портрета моего героя.
А Вацлав Вацлович герой, истинный герой!..
Ранним-ранним утром в густом молоке тумана, едва тронутого рассветной позолотой, дожидается он на платформе первого пригородного поезда, чтобы махнуть куда-нибудь, как он сам выражается, или, иными словами, навестить любимые места, заветные уголки, где они когда-то бывали вместе с моим отцом, – Кавуны, Заячью горку, Леонтьеву пустынь, Царский лес. Дальше он не ездит, хотя, казалось бы, из нашего городка можно легко добраться и до Львова, и до Житомира, и до Варшавы, и до Парижа. Но Вацлава Вацловича туда не тянет, ведь он не путешественник (само это слово ему глубоко чуждо), а… ездок.
Ему милы нехоженые тропы, невысмотренные, как он сам выражается, уголки. Во Львове или в Париже он бы увял и сник. А вот по своим заветным уголкам готов до изнеможения бродить, что-то насвистывая, размахивая грибной корзиной, в сапогах, облепленных болотной тиной, с зацепившейся за обшлаг рукава березовой сережкой. При этом он постоянно достает книжечку и что-то в нее кропотливо записывает. Значит ли это?.. Не значит, ровным счетом ничего не значит. Вацлав Вацлович записывает лишь для того, чтобы прочесть нам на заседании общества, а затем сжечь: это один из ритуалов нашего общества. Все записанное сжигается, чтобы не возникало даже намека на то, что мы занимаемся литературой. Литературу Вацлав Вацлович отвергает, считая, что она слишком много отнимает от жизни, а высшая цель нашего общества – жизнь.
Да, именно наполненная, насыщенная радостями жизнь, и не надо представлять нас чахлыми, со слезящимися глазами, постоянными простудами, насморками, горчичниками и примочками: плохая погода вовсе не сказывается столь пагубно на нашем здоровье. Для нас важен принцип: ценить то, что не ценят и отвергают другие. Собственно, это и есть умение жить. Возьмем, к примеру, китайцев, которые едят лягушек, змей, червей и всяких каракатиц. Мы этого и в рот не возьмем, но значит ли это, что наша собственная кухня превосходит их кухню изыском и разнообразием? То же самое и умение жить: оно заключается в умении ценить отвергнутое, – то, чем другие брезгают и пренебрегают.
По этой же причине мы любим неудобства, неустройство, беспорядок. Если камушек попал нам в сапог или лямка рюкзака трет плечо, мы не устраним даже это маленькое неудобство, ведь оно для нас так желанно. Желанно потому, что позволяет испытать себя, проверить, насколько мы способны отличить главное от мелочей. Главное же для нас – красота и истина жизни, которые мы созерцаем так, как Платон созерцал свои идеи. И эту истину нельзя постичь, избавившись от всех помех, закрыв все форточки – так, чтобы не было ни малейшего сквозняка, наглухо зашторив окна и законопатив в них ватой все щели. Словом, устроенная, размеренная, подчиненная строгому порядку жизнь не для нас, поскольку она некрасива, хотя внешне кажется столь привлекательной.
Нет, нет, прочь от всего этого! Не узкий мирок, не зашторенные окна, не торчащая из всех щелей вата, не теплый халат и ночной колпак, а безграничные просторы жизни, бескрайние горизонты влекут нас.
Испытание неудобством – первое из числа тех, которые Вацлав Вацлович предлагает новичкам, собирающимся вступить в наше общество. Он сажает их на скрипучий стул с укороченной ножкой, чтобы проверить, мешает ли им это созерцать прекрасный вид из окна, – скажем, высыхающий после дождя куст белых роз. Если новичок постоянно отвлекается, оглядывает под собой стул и морщится от скрипа, вместо того чтобы, затаив дыхание, смотреть на розы, любоваться ими, его считают не готовым. Если, не замечая скрипа, смотрит, любуется, ему назначают новое испытание. Оно заключается в том, чтобы нарушить наведенный в комнате порядок – не просто разбросать вещи, а именно нарушить, создать красивый беспорядок, отвечающий складу его личности, строю души.
За вторым испытанием следует третье – продлить, растянуть удовольствие. К примеру, вам дается чашка, но чаю в ней лишь на донышке, и вы должны весь день (или хотя бы с утра до полудня) его смаковать, им наслаждаться. Если сумеете, Вацлав Вацлович проведет вас через четвертое и пятое испытания, после чего вы можете считать себя принятым в общество.
Возможен вопрос: совместимы ли эти принципы с семейной привязанностью, домашними хлопотами, любовью к детям? Вернее, так: и все-таки совместимы ли, поскольку косвенно мы уже ответили на этот вопрос, который с упрямой настойчивостью снова выводит нас на ночной колпак? Что ж, прямой ответ будет тот же: несовместимы. Как уже говорено, Вацлав Вацлович и сам был женат, но печальный опыт супружества вынудил его расстаться с женой (возможно, утешением для него служило то, что и мой отец когда-то расстался).
И вот к истории его женитьбы на Ольге Владиславовне мы теперь и переходим.
Да, Ольге Владиславовне: таково имя его бывшей жены. Познакомились они на платформе маленькой станции, где поезда почти не останавливаются. А если и остановятся, то не больше чем на пять минут, поэтому пассажиры, собственно, и не выходят из своих вагонов, разве что некоторые – те, которым уж очень не сидится. И вот два встречных поезда замедлили ход, остановились, и из одного вышел Вацлав Вацлович Сурков – подышать, размять плечи, а из другого, придерживая подол длинного платья и шляпку на голове, Ольга Владиславовна. Моросил, слегка накрапывал дождь, и она никак не могла раскрыть зонтик. Да, что-то случилось с замком, и зонтик капризничал, вредничал и не открывался. Ольга Владиславовна с бессильной мольбой огляделась вокруг: кто бы мог ей помочь? Вацлав Вацлович, естественно, предложил свои услуги, и едва он взял в руки зонт, тот мигом открылся. Ольга Владиславовна улыбнулась ему сияющей, благодарной улыбкой, и они разговорились, прогуливаясь по платформе.
Да, разговорились, увлеклись, даже разгорячились, как бывает с теми, кто минуту назад и не поверил бы тому, что подобное может случиться. Он способен на такую откровенность с совсем незнакомым человеком!
И все кончилось тем, что … они остались. Поезда отходят, проводники им машут, зовут, пассажиры из окон делают какие-то знаки, а они словно не видят и не слышат. Это было похоже на наваждение: им казалось невероятным, что можно сейчас догнать свой поезд, взяться за поручень, подняться в вагон и навсегда расстаться. Или даже расстаться, обменявшись адресами, – невероятно, невероятно! И они забыли о своих чемоданах, вещах (деньги и документы, слава богу, были с собой), сначала приютились в гостинице, сняли два номера по соседству (вместе их не поселили). А затем Вацлав Вацлович привез Ольгу Владиславовну в наш городок.
Венчались они у отца Ионикия, сыграли свадьбу и поселились на самой окраине, за Аверьяновым скитом, каменоломнями и заброшенным песчаным карьером. Словом, подальше от людских глаз, от шума, от суеты. Знакомств ни с кем не водили, гостей к себе не звали: им вполне хватало общества друг друга. Они по очереди читали одну книгу, могли часами беседовать, уходили гулять на весь день, лениво собирали грибы и рвали ромашки в лесу. И были счастливы, не могли наглядеться друг на друга.
Да, были счастливы до тех пор, пока Вацлав Вацлович не взял на прогулку свой спортивный пистолет: ему захотелось показать жене, как он стреляет. Она, конечно же, оказалась благодарным зрителем, первой бежала к мишени, с восторгом аплодировала каждому его меткому выстрелу, а затем попросила дать ей попробовать. Вацлав Вацлович охотно, благодушно согласился, долго объяснял ей, как держать пистолет, как целиться, и при этом, разумеется, не упускал возможности ее обнять, коснуться щекой щеки и поцеловать в шею. Ольга Владиславовна так жадно отвечала на его ласки, что он был уверен: промахнется и пущенная наугад пуля лишь срежет два-три березовых листочка, которые будут долго кружиться в воздухе. Но она выстрелила и попала в десятку. Он не поверил, счел это случайностью, снова зарядил пистолет и протянул ей. Она беспечно, почти не целясь, нажала курок. И вторая пуля догнала первую.
И тут ему впервые стало неприятно – то ли оттого, что Ольга Владиславовна скрыла свое умение, а он своим решил похвастаться, то ли оттого, что она аплодировала ему так, словно сама не умела стрелять, и, значит, была неискренней. Словом, закралось чувство, которое не назовешь иначе, как чувством скрытого соперничества, превращающего любовь в ревнивую дуэль, в поединок.
Это же вкрадчивое чувство он испытал, когда обнаружилось, что Ольга Владиславовна совершенно не боится высоты, без всякого трепета стоит над жутким, крутым обрывом в каменоломнях. Первым приблизившись к обрыву, он хотел было предостеречь ее: «Осторожно, у тебя закружится голова». Но Ольга Владиславовна, с шутливым ужасом заглянув в бездну, дальше вела себя так, словно они стояли на невысоком мостике через мелкую речку. Это тоже задело, кольнуло, уязвило его, но самым неприятным для Вацлава Вацловича оказалось то, как она играла.
Да, во все игры, но особенно хорошо даже не в карты – в шахматы. Эта игра показала Вацлаву Вацловичу всю ее подноготную, открыла, сколько в ней таится коварства, любви к злокозненным ухищрениям, страсти к плетению интриги: какие она задумывала комбинации, какие устраивала ему облавы и ловушки! И ладно бы выигрывала – нет, сознавая свое преимущество, она сворачивала на поддавки, нарочно проигрывала ему. Да, проигрывала, словно опасаясь чего-то, избегая ранить его самолюбие.
Проигрывала, – значит, жалела.
Этого Вацлав Вацлович стерпеть не мог. После долгого затворничества он предался неуемной деятельности и, пытаясь утопить в ней ревнивое чувство соперничества к жене, завел драгу, взял подряд на очистку русла канала, уходил рано утром, возвращался поздно вечером, весь перепачканный тиной. И рыл, рыл, рыл. Затем добился лицензии на разработку заброшенного карьера, нанял бригаду водителей, чтобы самосвалами возить песок. Но ничто не помогало.
Тогда он все бросил, стал просто сидеть у окна и смотреть на дождь. Смотреть, смотреть, смотреть. Так зародилась в нем другая любовь, – любовь к плохой погоде. Вернее, плохую погоду он полюбил с тех пор, как втайне обучался у моего отца, но тогда это была некая дань метеорологии, философии и своеобразное обязательство перед моим отцом. К тому же мне удалось выяснить, что отец учил Вацлова Вацловича достигать измененного состояния сознания для того, чтобы постигнуть таинственную и невыразимую суть русского ненастья.
Теперь же он просто полюбил, без всякой дани, без всяких обязательств, обычным сознанием. И поскольку совместить эту любовь с прежним чувством к жене не удалось, они расстались с Ольгой Владиславовной.
