Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Глава шестая
СТРАДАЛЬЧЕСКОЕ УСИЛИЕ

Уложив дочь, Света и сама прилегла, хотя раздеваться не стала: все равно придется вставать и утихомиривать Жорку. На кухне взялись за вторую бутылку, и, когда Света принесла с балкона блюдце квашеной капусты, муж сидел с расстегнутым воротом, а двое из мебельного – один постарше, сиплый, с впалой грудью, другой помоложе, покруглее, розовый, курносый, – утирали со лба пот и смотрели на нее пустыми глазами. Света удивлялась себе: почему она не злится, не сердится? Иная разогнала бы всю эту гоп-компанию, а она им капусту на блюдечке, да еще тронутую морозцем виноградинку постаралась вилкой подцепить, ну не смешно?!

Света усмехнулась, словно заимствуя чье-то воображаемое возмущение своей покорностью и угодливостью, но усмешка удержалась на лице недолго, и Света сама же перед собой сдалась: да уж какой тут смех!

С детства она всех прощала. Когда ей делали больно, щипали или выворачивали руки, она не испытывала желания отомстить, причинить ответную боль и тем самым восстановить справедливость. В душе она и не считала, что ее незаслуженная обида нарушает в мире равновесие, торжественно именуемое справедливостью. Оттого, что ее обидели, солнце светить не переставало, и облака по-прежнему плыли по небу, и накрапывали дожди, и, кроме нее, никто не страдал. Ее же собственные страдания и обиды лежали на чаше весов пустой гирькой.

Странно: в жизни сильных, уверенных в себе людей часто все оказывается не так, как они ждали вначале: жизнь их легко обманывает, сильных-то! Света же шестым чувством, провидческим инстинктом угадывала, что ее ждет, и никогда не ошибалась.

Она сразу поняла, что с Жоркой ей мучиться. Жорка был рыж. А о рыжих она слышала, что они делятся на два сорта: степенные, хозяйственные, домовитые, обходительные и – продувные бестии, гуляки, вертопрахи. Середины тут не было, и стоило лишь взглянуть на Жорку, чтобы безошибочно определить, к какому сорту рыжих он относится.

Казалось бы, наперед предвидя будущее, очень легко избежать несчастий, но Света в своем провидческом даре угадывала указующий перст. Жорка был ее судьбой, а уж какая это судьба, плохая или хорошая, ей не выбирать.

Жорка был красив: огненно-рыжий, ястребиный прищур глаз, нос с хищной горбинкой, золотых коронок полон рот, она же тихая, невзрачная, косичка эта... И вот ей достался, но Свете стоило больших мук нести тяжкое бремя своего везения, чем признаться, что ей вовсе не повезло. Счастье никогда не создавалось ею самой, а как бы навязывалось ей ближними, насильно всовывалось в рот, словно ложка с тягучей, вязкой микстурой. Света принимала это условие существования среди других людей, эту обременительную дань счастливцам, заплатив которую она наедине с собой отдавалась привычному покою несчастья.

Если бы не страдальческое усилие, ею совершаемое, то адский корабль, в который иногда превращался их дом, давно разломился бы надвое. Жорка был бы только рад сплясать на его обломках. И лишь благодаря Свете корабль держался на волнах и не тонул, хотя ее спасительное усилие оставалось незаметным и она совершала его так, как дети выдумывают страшные сказки, изо всех сил напрягая воображение и лишь едва шевеля губами и произнося слова.

Как только переехали на новую, дарованную месткомом квартиру, Жорка решил бросить завод, причем сразу, не откладывая, словно ему доставляло особое удовольствие вместо подобострастной благодарности показать своим благодетелям оскорбительный кукиш, увесистую, глумливую дулю. Вот вам за все унижения, проволочки, пустые посулы и невыполненные вовремя обещания! Сколько хитрили, юлили, увиливали, тень на плетень наводили, прежде чем признали остро нуждающимися, а затем полтора года выдерживали и мариновали в очереди!

И эта квартира бы уплыла, если б Жорка не пригрозил, что откажется голосовать, напишет письмо в ЦК или еще какой-нибудь фортель выкинет. Его ястребиные глаза при этом сузились с таким зловещим прищуром, что в месткоме-то и притихли. Притихли и пообещали. Пообещали и на этот раз не обманули – вот и он их не обманул, а наказал, чтобы знали, как обманывать! Иными словами, не при крепостном праве живем – вот вам заявление на стол...Ставьте размашистую!

Он был уверен, что те же деньги можно заработать гораздо легче, не выстаивая от и до у станка и не всматриваясь до отупения, как свивается кольцами под резцом металлическая стружка и спринцовка выплевывает чахоточные сгустки масла. Взять хотя бы лихую гвардию мясников с рынка: выплеснут на тушу ведро воды, заморозят в холодильнике – вот тебе и прибавка в весе. Да и каждый в стране чудес себе на уме – мясник, тот же фокусник. Каждый от верхов до низов. Почему бы и ему не попробовать!

Ладно, на рынок чужого не пустят (рекомендации нужны, как в партию), – можно не хуже местечко подыскать. И, поразмышляв немного, Жорка устроился грузчиком в мебельный магазин. Конечно, пролетарская спесь в нем поначалу взыграла: зазорно из перворазрядных токарей-фрезеровщиков – в простые грузчики. Но, в конце концов, жизнь сама подсказывает правила. И хотя оклад ему дали до смешного мизерный, умные люди из мебельного пообещали хорошую прибавку в весе.

Выпроводив гостей, он стал вкрадчиво, воровато стучаться к жене.

– Ну что, Георгий?

– Выдь на кухню-то, выдь...

– Спал бы ты...

– Выдь, росомаха, скажу чего!

Света приоткрыла дверь, щурясь от яркой лампы и пряча сонные глаза.

– Ну, говори, сохатый... Что?

– А то, что на дворе трава, а на траве – дрова.

– Какие дрова?

– Липовые. Не грузчики они. Не из мебельного.

– А из какого?

– Из большого. Очень большого. Многоэтажного. Из ГУМа.

– А что им от тебя надо?

– А ничего... Сшит колпак не по-колпаковски.

– Какой колпак? Пьяный, что ли?!

– Да есть тут один неподалеку... многих уже околпачил. Каков поп, таков и приход.

– Не пойму я тебя. Чего с пьяных глаз мелешь!

– А чего понимать-то! В религию меня хотят двинуть, по духовной части. За попами приглядывать и их приходы под колпаком держать. Знаешь, как с тобой заживем! Сыта будешь и вся в обновах.

– Откуда обновы-то?

– Из Новой Деревни...

– Да уж наверное... Как бы не треснуть от сытой жизни!

– Не веришь?!

Она заглянула в комнату, тревожась, не разбудили ли они дочь.

– Верю, верю... Тише только.

Глава седьмая
СВОЙ

Валька терпеть не могла поучений, – особенно от тех, кто сам ничему не выучился и втайне хочет, чтобы другие следовали правилам, оправдывающим его ошибки. Поэтому когда мать ей что-то втолковывала, морща лоб и вытягивая трубочкой губы (у Вальки это называлось: бу-бу-бу), она лишь передергивала плечами и нарочно строила в зеркало кривые рожи. Вот, мол, уродина, а уродинам все нипочем!

Конечно, она была согласна: надо, а вот что именно надо, – в этом у них с матерью было полное несогласие, разброд, разнобой, поскольку далее следовало перечисление, вызывавшее у нее безнадежный вздох и мучительную, судорожную зевоту. Слушая мать, Валька чувствовала, что звереет и в ней пробуждаются явные садистские наклонности: перечисление исключало малейшую мысль о порыве, о жертве, о красивом безумстве. Оно сводилось к тому, что надо получить образование, бывать по праздникам у отца Александра, целовать крест, принимать благословение, что нельзя доверять подругам и что самое важное встретить в жизни хорошего человека, не оплошать, не опростоволоситься, не ошибиться в выборе.

Уж лучше бы сказала, в монастырь уйти или под поезд броситься: было бы не так скучно. А то от одного образования можно повеситься, не говоря уже о хорошем человеке, которого она представляла почему-то похожим на начальника цеха в тюбетейке, синем халате, со штангенциркулем в руках и глаза под очками добрые-добрые...

Что бы ни внушала ей мать, самое заветное убеждение Вальки заключалось в том, что главное в жизни – это любовь и ради нее можно пожертвовать всем, и друзьями, и подругами, и отцом Александром, и даже родной матерью. Поэтому она в остервенении и бросила техникум: парней стоящих нет, одни придурки с тусклыми желудевыми глазами, познакомиться не с кем. Не куковать же ей одной, как матери!

Валька покрутилась, поразузнала и устроилась дежурной по платформе в метро. Мраморные полы, холодок, мозаика, статуи плечистых пролетариев в нишах, а она в форменной шинели, красной беретке, с сигнальным диском в руке. Машинисты после смены к ней подсаживаются, на ухо шепчут, по-голубиному воркуют, токуют, куражатся, она же им загадочно улыбается...

Словом, сплошные намеки, обольщения и надежды!

Но прошел год, и ничего в жизни не менялось. Все голуби были давно окольцованы, и Валька злилась, свирепела и отчаивалась. Слава богу, матери (она тоже в цехе – начальница, хотя и без тюбетейки и штангенциркуля) дали квартиру! Все-таки дали: не зря свечки ставили! Когда переехали в театральный дом, она сказала себе: сейчас или никогда...

… Выписав чек на зеркало, Валька решила не оформлять доставку, а самой найти такси или кого-нибудь с машиной. У мебельного как раз дежурили два грузовичка, и она стала договариваться с шофером одного из них, чтобы он не только довез, но и помог донести. Шофер стал ломаться, закапризничал и отказался (мало посулила!), и тогда-то к Вальке и подскочил этот рыжий. В магазине ей и в голову не приходило, что он грузчик: ничего себе времена настали, если грузчики так одеваются! Но рыжий действительно подхватил ее зеркало, уложил в кузов второго грузовичка (шофер оказался более сговорчивым) и еще подмигнул: вот, мол, хозяйка, как лихо работаем!

Когда Валька называла шоферу адрес, рыжий переспросил так, чтобы в голосе слышалось приятное удивление: «Вербная, девятнадцать?» И тут она вспомнила, что встречала его в лифте собственного дома: по ястребиному прищуренные глаза, жесткие с виду усики, нос с горбинкой...

– Жорж, – представился рыжий, показывая в улыбке золотые коронки передних зубов. – Соседи с вами!

– Валентина, – назвалась она, тоже улыбаясь и пряча улыбку, словно ее невыгодно отличало от него отсутствие золотых коронок.

Доехали, выгрузили зеркало из кузова, подняли на этаж, и рыжий занес его в квартиру.

– Ну, Валечка, рад был знакомству...

Она протянула ему деньги, и он властно отвел ее руку. Этот жест покорил Вальку, недаром она слыхала, что рыжие умеют ухаживать и не жмутся на рубли.

Они стали встречаться вечерами под мигающим уличным фонарем, бывать на последних сеансах в кино. Закутавшись в тулуп, она однажды полдня просидела на ящике, пока он выуживал из-подо льда окуней, пила с ним на морозе водку, хохотала, целовалась, а через неделю он пригласил ее на чью-то квартиру. «Явочную», – пошутил он. Валька в ответ высунула и прикусила язык, состроила ему по привычке рожу, передернула плечами и согласилась: «Ага!»

Со слезной мольбой, скулежом, запальчивыми угрозами и скандалом (это она умела) вытребовала на работе день за свой счет. Утром накрасилась, напудрилась и целый час просидела как неживая, как ватная кукла: чуть толкни – и повалится.

В двенадцать Жорка позвонил и для верности постучал в дверь. Она со страхом открыла. Он с порога воскликнул, что такси у подъезда, осклабился и гаерским жестом кренделем выставил локоть: «Мадам…» Спустились этакой парочкой. Жорка открыл нараспашку обе дверцы, сам сел спереди, рядом с шофером, а ее посадил сзади.

Глядя ему в затылок, Валька поймала себя на странном, отпугивающем чувстве чужого человека, которое особенно неприятно смутило ее сейчас, когда этот человек должен был казаться самым близким и родным, ведь она же его любила... Да, когда смотрела ему в лицо, похоже любила, но вот затылок, затылок ничего не оставлял от этого чувства, и оно скрадывалось, как робкая тень от лучика света. Вернее, как лучик света от надвинувшейся тени.

А впрочем, не разберешь, где свет и где тень, так все перемешалось, переплелось, замутилось в душе, и свет был тягостнее самых кромешных потемок.

Она объясняла это тем, что у Жорки новое, ядовито-зеленое, в полоску, кашне и горе-парикмахер его слишком обкорнал... Кроме того, она давно не была у отца Александра, – вот и мечется теперь, как незрячая, со своими слепыми чувствами!

Такси резко остановилось, они поднялись по лестнице, вошли в квартиру, и Валька наконец-то снова посмотрела ему в лицо. «Нет, нет», – хотела она сказать, чтобы разубедить себя в том, о чем так упрямо думалось, но Жорка спутал все ее мысли тем, что обнял и поцеловал, обдав запахом одеколона и уколов щетинкой рыжих усов.

– Дурочка, не бойся...

Она попятилась, задевая расставленные в беспорядке стулья и наступая на собственный шарф, волочившийся по полу.

– Зачем вы? – прошептала Валька, шатнувшись и снова почувствовала себя ватной дурой. – Ведь вы же женаты...

Надо же было такую глупость сморозить! Она сама обомлела от своих слов и зыркнула на него с надеждой, что он их не расслышал.

Но он расслышал, хотя и не совсем то, чего она так страшилась.

– «Вы, вы...» Что я тебе не свой, что ли?

Она зажмурилась и сказала:

– Свой...

… Потом Валька молча лежала, и ей были видны решетка балкона, снег на бельевой веревочке, в нескольких местах осыпанный воробьями, макушки деревьев и дома, дома до самого горизонта. Щеку покалывало перо от подушки, но Валька не шевелилась, а просто смотрела и смотрела. Обеспокоенный ее затянувшимся молчанием, он закурил и тихонько тронул ее за плечо. Валька вздрогнула, через силу улыбнулась и сказала:

– Ну вот, Жорик...

Он выдохнул и отогнал от нее дым.

– У следствия к тебе вопрос: ты с отцом Александром знакома? Из Новой Деревни?

– У какого следствия? – Она посмотрела на него с неприятным подозрением, что после того, как он неудачно подстригся, он еще более неудачно сострил.

– Шутка.

– Знакома. Он меня крестил.

– Сведи меня с ним. Душа Бога просит.

– Правда, что ли? – Валька даже приподнялась на локте, чтобы не пропустить выражения лица, подтверждающего, что он врет.

– Правда. Изнылась вся. Вопиет, грешная: «Дай мне Бога! Дай мне Бога!» А где ж я его возьму! Попы все какие-то мордатые, толстопузые, глазки-щелочки, и поучают, поучают. А вот отец Александр, говорят, другой. – Он скользнул по ней испытующим взглядом.

– Другой. Точно, другой! – решительно подтвердила Валька, словно ей только сейчас открылось это отличие. – Никого не поучает, со всеми добр и всех любит. Больных, всеми забытых старух выхаживает, нянчит, утешает. Для каждого свое слово найдет. Может, он нас и повенчает?

– Чего-чего?

– Шутка, – сказала она со вздохом, оправдывая себя тем, что не она первая сегодня неудачно сострила.

Глава восьмая
ЦЕЛЕБНЫЙ CMbICЛ

Глеб Савич был смущен, озадачен и раздосадован тем, что жена не в силах сама справиться со своим настроением, и, отчасти виня, отчасти оправдывая ее за это, не столько взывал к ней, сколько стремился воздействовать на само пагубное настроение, овладевшее Ниной Евгеньевной. Для этого нужно было извлечь его наружу, словно некую живую ткань, и, рассмотрев под микроскопом участливого сопереживания, удалить скальпелем больное волоконце, выдернуть воспалившийся нерв, чтобы жена, привычно коснувшись злосчастной ранки, с удивлением обнаружила бы, что у нее ничего не болит.

Этим воспалившимся нервом была ее тревога за Кузю, мысли о его ссоре с отцом Александром, затворничестве в дворницкой каморке, метаниях и поисках, куда ему теперь податься, – в баптисты, пятидесятники или буддисты. Поэтому Глеб Савич скрепя сердце отправился к сыну. Ему было неприятно делать то, что выглядело неправильным и ненужным, с его точки зрения, но в отношении жены его действия приобретали целебный смысл, и поэтому Глебу Савичу приходилось довольствоваться этим вторичным сознанием правильности и нужности своего вмешательства.

– Кузьма, мы просим тебя вернуться, – сказал он сразу, словно долгие приготовления могли выдать его нежелание это произносить. – Повздорили, чего не бывает!

– Отец, бесполезно...

Глеб Савич глубоко и убежденно вздохнул, призывая себя к терпению.

– И все-таки подумай, – повторил он свою просьбу, словно вынуждаемый к этому тем, что и Кузю должно было заставить ее выполнить. – Мама очень огорчена, расстроена, места себе не находит. Как ей теперь смотреть в глаза отцу Александру! – Ссылаясь на огорчение жены, Глеб Савич подчеркивал и степень собственного огорчения, тем более мучительного, что он вынужден о нем молчать.

– Так к кому я должен вернуться, – к вам или к нему?

– Ты не должен, ты ничего не должен. – Глеб Савич сразу уклонился от роли, которую навязывал ему сын, превращая его в мишень для вызывающего протеста. – Тебя никто не заставляет. Ты сам принимаешь решение.

– Я его уже принял.

– Прекрасно, – произнес Глеб Савич с видом человека, который не находит ничего прекрасного в том, что называет этим словом.

– Есть ли ко мне еще вопросы?

– Представь себе, есть. К примеру, какие книги ты читаешь? – задал Глеб Савич предельно ясный вопрос, заставивший Кузю уставиться на него непонимающим взглядом. – Да, какие? Какие?

До Кузи с трудом, но дошло то, что скрывалось за этим вопросом.

– А, вас интересует, не ударился ли я в какую-нибудь ересь!

– Не интересует, а тревожит!

– Могу вас успокоить: в масоны я еще не вступил.

– Так тебя и приняли в масоны!

– И спиритизмом не увлекаюсь. Я всего лишь скромный йог. Стою на голове и сливаюсь с Абсолютом.

– Ax вот как! Здесь, среди лопат и веников, он стоит на голове и сливается с Абсолютом. Это по-русски! Это по-русски! Пустился во все тяжкие!

– Отвергаешь?

– Отвергаю!

– А отец Александр ничего не отвергал!

 – Забавно. Когда ты был православным... – В глазах Глеба Савича мелькнула искорка задора, свидетельствовавшая о намерении заострить до парадокса возникшую у него мысль и царапнуть ею сына. – Вернее, ты и православным-то был для того, чтобы во всем прекословить отцу Александру, запальчиво возражать, упрямо не соглашаться, а теперь как йог на него ссылаешься. Что ж, он тебя и как йога примет...

– Да, я ссылаюсь, ссылаюсь, а почему?! – воскликнул Кузя, заимствуя у Глеба Савича его задор, как заимствуют некий инструмент для заточки мыслей. – Потому что я стал свободен от него, свободен!

– Неужели отец Александр такая личность, которая?.. – Глеб Савич хотел соотнести окончание фразы с тем, что осталось недосказанным в словах сына.

– Да, да, да! Такая!

– Ну нет, братец. Это тебе хотелось бы, чтоб отец Александр вел себя с тобой как фанатик и диктатор. Ты жаждешь фанатично уверовать и подчиниться авторитету. Не свобода тебе нужна, а плен! Добровольный плен! Цепи! Вериги! Отец Александр же предлагал тебе нечто совсем иное – отсюда и твой яростный бунт!

– Что же он предлагал?! Что же он предлагал?! – Кузя изобразил лицом слащавый восторг и умиление любознательного глупца.

– Как недавно выразилась твоя мать, идеал гармонии и меры, насколько он способен воплотиться в человеке. Я тогда из вредности с ней, конечно, не согласился, теперь же думаю: а она права. Мы, как свора собак: каждый вцепился со своего бока и тянет, тянет, рвет на клочки. Одному неймется, чтобы отец Александр был более строгим и академичным богословом, другому – ревностным исполнителем священнических обрядов, третьему – церковным реформатором и экуменистом, четвертому – диссидентом и борцом с безбожной властью. Но никто не осознает, какая ценность – гармоничное сочетание всех этих свойств. А ведь как это прекрасно, если вникнуть: человек как священник служит Христу, совершает литургию и при этом пишет книги, ведет огромную переписку, читает лекции, утешает, наставляет, любит искусство, восхищается природой, воспитывает детей, по-настоящему умеет дружить. Да ведь это тот самый идеал русского человека, который так искала наша литература и, не найдя в жизни, попыталась выдумать, воссоздать его образ художественными средствами! А он здесь, пожалуйста, смотрите! А мы просмотрели...

– Русского? – с вызовом спросил Кузя, и Глеб Савич бессильно уронил руки, смиряясь с неизбежностью того, что из всех произнесенных им с таким пафосом слов сын уловил только одно и ухватился за него как за повод для неприятного намека.

– Ну так и знал! Да, отец Александр по национальности не русский, но в этом какая-то особая тайна, загадка русской жизни, которая вдруг поворачивается так, что самое чистое, возвышенное и прекрасное в русской душе выражает немец, скандинав, еврей. Вспомни музыку Чайковского, словарь Даля, живопись Левитана, ведь Чайковский наполовину немец, Даль из скандинавов, Левитан – еврей. Вот они, выразители русского! И отец Александр из их числа, но он выразил то, что до него, пожалуй, и не выражалось, – гармоничную целостность жизни, посвященной Христу. Жизни, не усеченной Христа ради, – такое у нас бывало, а соединенной с Ним во всей полноте духовного и светского, божеского и человеческого, гражданского и частного. Мне кажется, в деяниях отца Александра прочитывается знак, сакральный код какой-то новой духовности. Он в этом смысле предвестник будущего. – Глеб Савич замолк как человек, недовольный тем, что, сколько бы он ни наговорил, – слишком много или, напротив, очень мало, главного все равно не выскажет.

– Браво! – Кузя зааплодировал тому, кто настолько привык к аплодисментам на сцене, что и в жизни их отсутствие воспринял бы как незаслуженную обиду. – Что же тебя заставило так возлюбить отца Александра, так проникнуться его идеями?! Ведь раньше и ты был не прочь с ним поспорить!

– Лубянка, – ответил Глеб Савич тому, кто и не подозревал, что на его вопрос есть такой короткий и однозначный ответ. – Отца Александра допрашивают, обыскивают и со дня на день могут арестовать. Там самое место для идеального человека...