Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Глава пятьдесят шестая, в которой вдруг обнаруживается нечто и все выходит совсем не так, как мы ждали

– Ну, и что же? – спросил следователь Скляр, когда меня снова доставили к нему под конвоем, – спросил, допивая чай из банки (почему-то все они в этой тюрьме пили чай из стеклянных банок), прополаскивая им рот, втягивая жижицу растаявшего сахара и вылавливая ложкой со дна лимон. – Что же вы решили? Победило благоразумие или взыграло безумство храбрых, как выразился в свое время товарищ Маяковский?

– Товарищ Горький, – поправил я.

– А вы не поправляйте!

Он метнул в меня остерегающий взгляд.

– Но ведь это же…не так… Вернее, не совсем так, – пробормотал я примирительно, стараясь как можно дольше удержать на лице улыбку.

Но он не улыбался.

– Вы – не поправляйте! Вы, вы! Именно вы! Не поправляйте меня. Потому что я следователь, а вы – арестованный. И товарищ Горький вам не кум, не сват и не товарищ.

Я почувствовал, что неспроста он так взорвался: видно, что-то стряслось, что-то у него не заладилось, нарушило ему все планы, смешало все карты. Поэтому главное было ему сейчас не противоречить, во всем соглашаться, но так, чтобы он не заподозрил в этом насмешку или даже издевку. И я вздохнул, признавая полезным и справедливым полученный мною урок.

– Прошу покорно меня извинить…

Нет, ему не понравилось мое извинение, явно не понравилось, но Иван Федорович промолчал, отвернулся, посмотрел в окно, очень внимательно посмотрел и неприязненно, сухо спросил:

– Что же все-таки вы решили? Там у себя в камере-то? Согласны принять в свой кружок?.. – Тут он ко мне повернулся и, сузив глаза, стал пытливо всматриваться мне в лицо, словно ему хотелось прочесть на нем ответ еще до того, как я его выскажу.

Я молчал, больше всего опасаясь помешать ему в эту минуту какой-нибудь неуместной гримасой, невольной улыбкой, просто движением губ или бровей. Пусть всматривается. Пусть допытывается. А я…

–… согласны или не согласны?

… я даже не пошевелюсь. Буду сидеть как мумия.

И тут он внезапно отвел глаза, словно сочтя себя полностью удовлетворенным тем, что добился столь нужной ему цели.

– Вижу! Вижу, что не согласны, шельмецы вы этакие! Ну, и правильно! Молодцы! Ведь это было испытание. Мы хотели вас проверить, устроить вам некий экзамен, и вы испытание с честью выдержали. Поэтому теперь вы полностью свободны и – домой, домой, домой!

– Как?!.. – Я не знал, чему удивляться, – неожиданно обретенной свободе или тому, что он все решил за меня и не дал мне произнести ни слова.

– А вот так! Испытание. Конечно, следовало бы взять с вас за постой, потрясти как грушу, но да уж ладно. Как-нибудь после сочтемся… – Иван Федорович скучающе зевнул, словно такие испытания и такие счеты были для него самым обычным делом. – Вы оказались мужественными, стойкими и храбрыми людьми. Настоящими рыцарями плохой погоды, так сказать. Жаль, в тюрьме не выдают орденов, а то бы мы вас к орденам представили!

Тут мы оба почувствовали, что это уж чересчур и кому-то надо исправлять положение. Следователь Скляр взял эту роль на себя.

– Ладно, открою вам секрет, такой, знаете ли, небольшой секретик… Конечно, не в вашей мужественности дело, старина. Согласны вы или не согласны принять в ваше общество Ольгу Владиславовну, теперь все равно, никакого значения это не имеет. Мне только что сообщили… м-да… – Иван Федорович с сожалением взял в руки телефонную трубку, словно она еще не остыла от недавнего сообщения. – Сообщили, что ваш Председатель и Ольга Владиславовна вместе бежали из города. Бежали неизвестно куда. Даже записки не оставили. Вот и ломай теперь голову – как будто мало нам пожара в цирке, мало Полицеймако…– Он хотел добавить что-то еще к своему перечню, но воздержался и вместо этого произнес: –  Так что плохая теперь погода или хорошая, никакой разницы нет. И кружка их больше нет. И вашего общества тоже.

И он положил трубку как ненужный, даже нежелательный в руках, компрометирующий его предмет.

Глава пятьдесят седьмая. Нас навещают хорошопогодники и с подробностями рассказывают о случившемся

В тот же день нас выпустили из тюрьмы.

Прощаясь с нами, следователь Скляр попытался разыграть душещипательную сцену, изобразить, как ему жаль расставаться с такими знаменитостями, любимцами горожан, в чью защиту составляют петиции и собирают подписи, но эта комедия быстро наскучила самому паяцу, у зрителей же она не вызвала даже сочувствующей улыбки. Было ясно, что в роли знаменитостей мы с треском провалились, что участь любимцев нам не грозит и что у ворот нас будут встречать не толпы восторженных поклонников, а шелудивый бездомный пес с оторванным ухом и хромая ворона, волочащая по земле подбитое крыло.

Так оно и вышло: за воротами тюрьмы нас встретили пес и ворона (вещунья каркнула, а пес поднял заднюю лапу и окропил в знак приветствия фонарный столб). И нам пришлось пешком  – после подкупа охраны денег ни у кого не осталось – добираться домой. Однако лишь только мы понуро разбрелись в разные стороны, всех нас посетила одна и та же счастливая мысль: почему, собственно, домой? Зачем? Не лучше ли по случаю нашего освобождения всем собраться во флигеле у Гургена Багратовича, тем более что он заново его отстроил, украсил резными наличниками на деньги, полученные нами по чеку?

Эта мысль заставила нас остановиться, обернуться и снова броситься друг к другу с радостным чувством: как хорошо, что нам не придется расставаться!

«К дяде Гургену! Во флигель!» – дружно решили мы, и кто-то из нас неуверенно, со сдержанным восторгом добавил, словно не совсем надеялся на наше сочувствие и поддержку: «Тем более что сегодня такая погода!..»

Этот возглас вызвал у нас легкое замешательство и минутную растерянность. Мы с опозданием осознали тот прискорбный факт, что, похоже, и не обратили внимания, какая сегодня погода! Да, то ли за время, проведенное за решеткой, мы отвыкли от подобных зрелищ, то ли в нас что-то притупилось, зачерствело, но мы не заметили самого главного. Не заметили, какой нежной, дымчатой поволокой увито небо у горизонта, как над головой сгущается сиреневая грозовая туча, начинает моросить и пруд в мелких кружках от капель дождя кажется механизмом старинных часов, извлеченным из корпуса и ожившим под руками опытного мастера. Это печальное открытие (не заметили!) лишний раз убедило нас в том, что надо немедленно, срочно всем собраться, и мы выбрали такой маршрут, чтобы по дороге оповестить всех кого можно о нашем освобождении и условиться о безотлагательной встрече.

И вот все снова собрались, – бывшие узники тюрьмы и те, кому удалось избежать ареста. Мы долго обнимались, жали друг другу руки, даже всхлипывали с шутливой умильностью, делая вид, что вытираем слезы, и при этом действительно вытирая (незаметно смахивая), рассаживались за столом. И когда затих скрип стульев, слитный и приглушенный гул голосов, возникла пауза, означавшая, что каждый – вместо того чтобы говорить самому – готов наконец замолчать и слушать кого-то другого. Обычно нарушал эту паузу наш Председатель, но, увы, на этот раз его с нами не было, и поэтому пауза затягивалась, а мы, чувствуя неловкость, покашливали и отводили глаза в сторону.

И тут пауза нарушилась самым непредвиденным образом: мы услышали за окном какой-то шорох, возню и воочию узрели … руку. Да, руку, тянущуюся к окну так, словно кому-то не хватало роста, чтобы в него постучать. Мы замерли и оторопели, пораженные этим зрелищем. Наконец неведомый коротышка на наших глазах все же дотянулся и костяшками пальцев постучал в стекло. Дядя Гурген, стоявший ближе всех к окну, открыл его и получил в руки записку. А мы все, немного привстав, увидели мальчишку, который удирал со всех ног, мелькая босыми, испачканными осенней грязью пятками.

Дядя Гурген развернул и пробежал глазами записку, причем на лице его появилось выражение явной озадаченности.

– От хорошопогодников. Они идут. Они знают, что мы здесь, и идут. Идут прямехонько к нам.

– Зачем?! – спросили мы хором.

Дядя Гурген внимательно, даже придирчиво оглядел бумажку с обратной стороны, но, не обнаружив там ничего написанного, пожал плечами.

– Непонятно…

– Может быть, они хотят взять нас штурмом? – предположил я. – Учинить разгром? Дебош? Все перевернуть вверх дном?

– Нет, мне кажется, они несут белый флаг, – сказал капитан Вандич, который все это время, не отрываясь, смотрел в окно и поэтому первым заметил вдали приближающуюся когорту хорошопогодников, которые действительно размахивали чем-то белым. – Парламентеры. Полагаю, что это парламентеры.

– О чем они намерены вести переговоры? – спросила мадам Заречная-Филиппенко, досадуя по поводу того, что дипломатические обязательства вынуждают ее терпеть присутствие людей, ей явно не симпатичных.

– Я знаю, – сказала Софья Герардовна Яблонская, закрывая глаза: это было знаком внезапно осенившей ее догадки. – Они хотят рассказать нам о бегстве. О бегстве Ольги Владиславовны и нашего Председателя. Ведь они осиротели и им не с кем поделиться.

Софья Герардовна оказалась права: хорошопогодников действительно привело к нам желание поведать о том, что их больше всего волновало и будоражило, – о беглецах. Причем, пережитые волнения совершенно сбили с них всякую спесь. И вместо чопорных и высокомерных мумий мы увидели живых людей с их бедами, тревогами и несчастьями. И они больше не тараторили как трещотки о хорошей погоде, а весьма прочувствованно отзывались о плохой, о глухом ворчании грома, отдаленных зарницах и редком, моросящем дожде, который никак не мог разрешиться грозой.

Что же они нам поведали о событиях, предшествовавших побегу? Известие о том, что Вацлав Вацлович переходит в их кружок, вызвало у хорошопогодников ропот недовольства. И Ольге Владиславовне стоило больших усилий убедить их, что он не шпион, не лазутчик, а всего лишь восторженный созерцатель, искренний в своей любви к хорошей погоде. Настолько искренний, что возникает причудливый парадокс: хорошопогодники в известном смысле стали хуже, а Председатель лучше.

Они потребовали доказательств, и Ольга Владиславовна их представила: по ее словам, Вацлав Вацлович обрел способность радоваться ясному, прозрачному голубому небу и сияющему солнцу, а по ночам любоваться полной луной и звездами. Майским погожим днем в восторженном забытьи слушать соловья, который щелкает, цокает, заходится свистом в овраге, и с умилением взирать на цветы, склоняющие головки под тяжестью росы. Разве это не свидетельствует о том, что он преобразился?

Члены кружка согласились, что, пожалуй, и свидетельствует, но стали требовать, чтобы он в дополнение к этому отрекся от своей прежней любви – к дождям, облакам, осенней хмари и прочим прелестям плохой погоды. Ольга Владиславовна попыталась внушить им, что, может быть, это необязательно, что человеку трудно так сразу ото всего отречься, что она не видит ничего зазорного в том, чтобы совмещать обе любви. Но они не сдавались, наседали, упорствовали, и Вацлав Вацлович скрепя сердце все-таки подмахнул бумагу с отречением.

Ольга Владиславовна прочла ее вслух перед всеми хорошопогодниками, и согласие на вступление было получено. Вацлаву Вацловичу позволили присутствовать на заседании кружка. Он вел себя очень скромно, сидел, потупившись, и молчал. После заседания они с Ольгой Владиславовной уединись в ее кабинете, о чем-то долго и возбужденно спорили. Причем до тех, кто с отсутствующим видом проходил мимо двери (и при этом, конечно же, не унижался до того, чтобы подслушивать!), донеслись слова Вацлава Вацловича: «Я решился, отказался, всем пожертвовал, и вы должны пожертвовать!»

Чем? С какой целью? Во имя чего? Эти вопросы остались без ответа. Вернее, ответом на них послужило то, что на следующий день Ольга Владиславовна и Вацлав Вацлович бесследно исчезли.

Бежали.

Их пробовали разыскивать, разузнавать, но безрезультатно. поэтому оставалось только гадать, где они скрылись. Есть предположение, что они поселились в гостинице на той маленькой станции, где когда-то встретились и познакомились. Но на посланный туда запрос до сих пор никто так и не отозвался. Может быть, они скрываются высоко в горах, где плавают розовые туманы и из-под тающих оползней сочатся фиалковые ручьи? А может, они поселились на необитаемом острове, в глухом и непроходимом лесу? При богатой фантазии список подобных предположений можно продолжить, но это не приблизит нас к истине, не принесет желанного успокоения и не подскажет, что теперь делать.

Этими печальными словами хорошопогодники закончили свой рассказ. Мы постарались как могли их утешить, но подсказать?.. Что мы могли им подсказать, если и сами оказались в таком же положении брошенных и… Нет, мы не решились бы сказать: преданных, хотя это слово и вертелось на языке. Надежда еще теплилась, – последняя надежда на то, что Председатель наш все-таки вернется, а его исчезновение наконец объяснится… Да, чем угодно, но только не тем, что имеет хоть какое-то отношение к предательству и вероломству.

Тут мы простились с нашими собратьями по несчастью, и в этом прощании угадывался намек на то, что нас удручило бы, если б эта встреча оказалась первой и последней. И мы, наверное, слукавили бы, если бы не признались, что желаем ее продолжения.

Глава пятьдесят восьмая, повествующая о том, как мы получили письмо от Вацлава Вацловича

Да, мы еще несколько раз встречались с ними, нашими собратьями (собственно, не только по несчастью), но говорили, конечно же, не о погоде. Хорошая она или плохая, это потеряло для нас всякий смысл, всякое значение (следователь Скляр оказался прав). Все наши разговоры сводились к одной-единственной теме: Вацлав Вацлович и Ольга Владиславовна. Что? Как? Почему? Чтобы не считать себя преданными и брошенными на произвол судьбы, мы должны были найти объяснение. Должны были найти, и мы искали, упорно, но тщетно, тщетно. Загадка оставалась неразрешенной, и мы уже не верили, что случится нечто, способное помочь нам ее разрешить.

И вот однажды утром мы получили письмо в конверте небесно-голубого цвета, с маркой, изображающей заснеженные вершины гор: пришло оно на адрес дяди Гургена. И он тотчас созвал нас всех, прибегнув к способу, подсказанному нашими новыми друзьями и собратьями (не буду называть их хорошопогодниками), – разослал по адресам босоногих мальчишек с записками.

Когда все прибывшие расселись за столом и устремили взгляды на хозяина дома, желая выяснить причину столь срочного утреннего вызова, Дядя Гурген достал из ящика стола конверт и произнес:

– От Вацлава Вацловича.

Этих слов оказалось достаточно для того, чтобы все мы разом вскочили со своих мест, словно подброшенные штормовой волной.

– Читайте, читайте!

Дядя Гурген надел очки и кашлянул в знак того, что ему было бы удобнее, если бы мы все-таки сели, а не смущали его своими позами, выражающими столь явное нетерпение. Да мы и сами почувствовали, что слушать чтение следует сидя, и покорно опустились на стулья. Дядя Гурген аккуратно вскрыл конверт, стараясь не повредить марку, и стал читать своим немного хриплым, глуховатым голосом, останавливаясь после каждой фразы и тем самым давая нам возможность до конца уразуметь ее смысл.

Вацлав Вацлович приветствовал всех членов общества, заверяя, что он нас любит и о нас помнит. Затем он описывал свое новое убежище, – покрытые снегом горы, кедровые леса, ручьи, где на высвеченных солнцем отмелях видна серебристая форель, но описывал так, что нельзя было даже предположительно установить конкретного адреса. В письме он просил его понять и простить, явно намекая на французскую пословицу: Tout comprendre, c’est tout pardoner. Признавался, что если бы он не решился на побег, для него это был бы конец, крушение, гибель.

Да, он приблизился к черте: или – или. Наш городок, пыльные улицы, сплетни на базарах вызывали у него приступы удушья, особенно после того, как мишенью для злых языков стали мы сами. Поэтому побег был единственным спасением.

Далее Вацлав Вацлович рассказывал, каким трудным был путь, как долго они добирались до цели и сколько препятствий им пришлось преодолеть. Их походная карта содержала ряд неясных указаний, они сбивались с маршрута, им грозила участь заблудиться в непроходимых дебрях, где над ними ухала сова, светя в темноте своим желтым глазом, ветки деревьев цеплялись за одежду и их водили кругами, морочили леший, ведьмак и лесная кикимора. Жутко им тогда становилось, отчаяние подступало от мысли, что место, куда они так стремились, та обетованная страна – это тоже морок, обман, мираж.

Не давалась она им, обетованная, мерещилась, манила и ускользала.

И все-таки они ее нашли, затерянную в горах, и теперь живут там. Невозможно рассказать, как им хорошо, какое они испытывают райское блаженство, какие чудесные, добрые люди их окружают, – разве можно их сравнить с жителями нашего городка, устроившими нам гнусную травлю! Сколько в них участия, сердечности, любви! И какими удивительными тайнами они владеют! Да, это действительно тайны, но их не надо скрывать за любовью к плохой погоде.

И дальше в письме следовала странная фраза о жене Гургена Багратовича, которую Вацлав Вацлович то ли встретил, то ли она ему приснилась, привиделась (написано было неразборчиво), и он просил передать хозяину нашего флигеля от нее ласковый и сердечный привет. Читая это место, Дядя Гурген невольно побледнел, руки у него задрожали, и он посмотрел на нас с жалкой улыбкой, словно после всех пережитых несчастий (умерла жена, сгорел дом) его вновь угораздило стать героем странной, загадочной, невероятной истории.

– Уж не с того света ли это письмо? – с грубоватой усмешкой спросил полковник Жеманный, предлагая нам допустить возможность того, что никак не укладывалось в рамки его собственных представлений.

– Ну, вы скажете! С того света писем не присылают. – Мадам Заречная язвительно улыбнулась, отклоняя столь лестное предложение.

– Тогда откуда же?

– Ну, знаете, мало ли мест…

– Нет, это место особое, на обычных картах не обозначенное. – Софья Герардовна улыбнулась с уклончивостью, свидетельствовавшей о том, что она явно знает больше, чем говорит.

– Вы думаете, что их карта?.. – Пан Станислав посмотрел на нее так, будто она вынуждала его задуматься над выбором слова, относящегося к карте, которая разительно отличалась от обычных карт.

– Да. – Для Софьи Герардовны была так очевидна мысль, что особых слов ей, собственно, не понадобилось. – Да, да! И еще раз да!

– Значит?!.. – Пан Станислав прикрыл ладонью рот от осенившей его догадки. – И само место, эта обетованная страна?!..

– Ну, конечно же! – Софья Герардовна обвела торжествующим взглядом всех, кого она опередила в столь важном открытии. – Смотрите, как он о ней пишет: трудный путь… грозила участь заблудиться… подступало отчаяние… манила и не давалась, ускользала.

– Так, так, так! – Пан Станислав от возбуждения встал, как-то весь сжался и обхватил себя руками за плечи, словно иначе мог не справиться с лихорадочным ознобом. – А можем ли мы сказать?..

– Что? – Полковник Жеманный посмотрел ему прямо в глаза с вызовом, как бы спрашивая, осмелится ли пан Станислав произнести сейчас то, о чем сам он знал, но не говорил.

– Что это царство пресвитера Иоанна?

– Т-ссс. – Софья Герардовна приложила палец к губам. – Вслух об этом нельзя. Но, похоже, вы правы.

– Боже мой, они нашли, они нашли! – Цезарь Иванович Добрюха весь затрясся от охватившей его лихорадочной взвинченности. – Какое счастье! Теперь понятно… – начал он было, и на его лице отобразилось сомнение в том, о чем он хотел сказать.

– Сознайтесь, вы чего-то не понимаете?.. – Софья Герардовна участливо заглянула ему в лицо, склоняя к признанию, которое ни в малейшей степени не должно было уронить его репутацию. – Кажется, я догадываюсь. Для вас остается неясным, как можно любить хорошую погоду? Да, именно хорошую. Иными словами, променять общество на кружок. Верно?

Цезарь Иванович закрыл глаза и кивнул так, словно кивнуть с открытыми глазами ему мешала природная стыдливость

– Да, верно.

– Тогда я попробую вам ответить, хотя не знаю, насколько я права, ведь мы касаемся чего-то интимного, затаенного в духовных исканиях нашего Председателя. Видите ли, любовь к плохой погоде связана с чувством грусти, печали, тоски и меланхолии, а он искал радости. Да, не мне вам напоминать, что грусть может быть очень светлой, поэтичной, возвышенной, но радость – выше. Она труднее дается, но она выше, выше. Для него она стала итогом всех исканий. Поэтому ему и открылось царство пресвитера Иоанна.

Мы еще долго говорили о радости, открывающей доступ в царство пресвитера Иоанна, вспоминали слова и поступки нашего Председателя, стараясь постичь их скрытый смысл. Иногда мы увлекались, спорили, перебивая друг друга, произносили пространные монологи и пылкие речи, но вдруг Цезарь Иванович сказал:

– Мы же не дочитали письмо.

Все разом замолкли и посмотрели на Гургена Багратовича, который держал в руках листки, исписанные характерным почерком нашего Председателя.

И Дядя Гурген прочел заключительные строки, в которых говорилось о том, что настанет час и наш Председатель призовет нас к себе, мы встретимся там, среди покрытых снегом гор, кедровых лесов и пронизанных солнцем отмелей, и будем с ним неразлучно.