Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"
Автор книги: Леонид Бежин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)
Дождь не стихал, а лишь на время редел и ослабевал, пригибаемый к земле, словно доска качелей, один конец которой вместе с седоком опускается вниз, зато другой взлетает вверх: так же и дождь, ослабевший вблизи, казалось, усиливался вдали и превращался в сплошной, шумный ливень. Или, наоборот, вдали замирал, становился почти неслышным, невнятно лепечущим и неразличимым (верх качелей снова обернулся низом), зато под окнами шумел, погромыхивал, стучал в колотушку, будто подвыпивший сторож.
Дождь барабанил по крышам, с размаху заливал стекла – так, что они дрожали в рамах, и вздымался под ветром, словно туго натянутое, рвущееся из рук полотно.
Переполненные до краев желоба водостока, проложенного вдоль кирпичной дорожки, гудели и пенились, кружа в водоворотах щепки и мусор. По ступеням крыльца сбегали ручьи, вливаясь в море – скопившуюся перед домом огромную мутную лужу. В ней плавали плетеный коврик, веник и старый стоптанный башмак. Из-за дождя вдоль забора полегла трава. В квадратиках желтоватого света, отбрасываемого переплетами террасы, поблескивал никелем забытый под березой велосипед со свернутым седлом. Тускло мигал подслеповатый фонарь, высветляя лишь роившиеся дождевые иголки, а вокруг все тонуло в кромешном иссиня-черном, влажном мраке, вызывая зябкую дрожь при одной мысли о том, чтобы высунуть нос из дома.
К тому же было поздно, уже за полночь, и мы с Цезарем Ивановичем, посовещавшись, сочли неудобным, крайне невежливым и даже преступным тревожить Софью Герардовну в такой час. Еще перепугается насмерть, бедная старушка, услышав стук в дверь, примет нас за грабителей, разбудит заполошным криком соседей, вызовет стражей порядка, а уж те будут рады любому поводу разобраться (расквитаться) с героями слухов, будоражащих весь город. Уж они, доблестные стражи, нас быстро настигнут, доставят в участок с заломленными за спину руками, допросят и обвинят в чем угодно, самых преступных намерениях. Мол, хотели обокрасть или даже убить, вынести все ценное и поджечь дом, чтобы потом сплясать на обугленных головешках.
А чего еще ждать от тех, кто ночью со стуком ломятся в дверь!
Поэтому я больше не настаивал на том, чтобы немедленно, сейчас же вернуть ключ. Нет, лучше не дразнить судьбу и дождаться утра, а пока… пока не грех допить бутылку ликера, но уже, разумеется, вдвоем, поскольку я, хоть и убежденный трезвенник, на этот раз решил отступить от своих правил и присоединиться к Цезарю Ивановичу. Присоединиться, оправдывая себя тем, что после всего услышанного о событиях в городке лучшего занятия не придумать. И я поманил его с заговорщицким видом, открывая дверцы буфета, на что он охотно откликнулся, встрепенулся и приготовился, как готовится хорошо обученная, знающая команды гончая устремиться за подстреленной дичью.
Я достал из буфета еще одну рюмку, сдул пыль со стульев и расчистил местечко на углу стола, заваленного горой немытой посуды, напоминавшей разрушенный Вавилон. Теперь Цезарь Иванович как испытанный поклонник Бахуса, посвящающий новичка, взял на себя обязанность наполнить мою рюмку до краев. Он проделал это с подчеркнутой торжественностью и в то же время с загадочной, отчасти интригующей улыбкой на губах и чертиком во взоре, – иными словами, откровенным любопытством. Его явно интересовало, что я скажу после того, как сам отведаю предложенный ему напиток.
Поэтому я сначала осторожно пригубил, стараясь как следует разобраться во вкусе ликера, после чего недоверчиво выпил полрюмки, а затем осмелел и осушил ее до самого дна, растягивая удовольствие и смакуя каждый глоток.
– Однако… однако… – Мне трудно было сразу выразить свои ощущения, и я не столько подыскивал слова, сколько удлинял спасительные паузы меж ними. – Сладкий, но не приторный… даже с горчинкой… кажется, отдает вишневой косточкой, грецким орехом и немного цедрой. И какой чудесный аромат! Амброзия!
– А вы говорили – дамский… – напомнил мне Цезарь Иванович о том, что теперь воспринималось как самая непростительная ошибка. – Все-таки откуда она у вас, эта загадочная бутылка? Купить ее вы не могли, поскольку у нас такие не продают. Я, во всяком случае, ни разу не видел. Как же она к вам попала? Кто ее все-таки принес – ваша матушка или сестрица?
– Ах, дайте вспомнить! – Я поставил рюмку и тотчас снова взял ее в руки, словно опасаясь лишиться нужной подсказки для памяти. – Нет, это не мать, а именно сестра Ева…От матери таких подарков не дождешься: она у меня скупа и прижимиста. Угощать столь изысканным ликером никого не стала бы – выпила бы сама все до последней капли. Поэтому ручаюсь, что это моя дорогая сестрица… но только она не принесла, а прислала мне вскоре после своего исчезновения.
– Исчезновения, вы сказали? – Цезарь Иванович строго следил за тем, чтобы теперь я был точен в словах и больше не допускал досадных ошибок.
– Считайте, что это моя оговорка. Ну, не исчезновения, а… – я снова прибегнул к паузе, не сумев подыскать нужного слова, – она ведь даже не попрощалась тогда, эта беглянка. Нет ее и все. Как вы говорите, фьюить. Что мы должны были думать! И вот посылка, правда без обратного адреса. И мой-то адрес нацарапан так, что не разберешь. Какие-то каракули, к тому же размытые от дождя. Такое впечатление, что это выведено когтем пантеры или ягуара. А ведь у сестры прекрасный каллиграфический почерк.
– Странно, – только и мог ответить Цезарь Иванович, избегая смотреть в мою сторону под влиянием то ли недоверия ко мне, то ли затаенной обиды.
– Что вам кажется странным?
– Сначала вы якобы забыли, а потом вдруг вспомнили. Это похоже на какой-то розыгрыш. Вы меня явно морочите, только зачем? Посылка из Гоа! Разве о таком забывают! Сознайтесь, что вы просто не хотели мне говорить!
– Сознаюсь, – вдруг легко согласился я, словно радуясь тому, что мне не надо больше ничего утаивать и скрывать. – Действительно не хотел. Теперь же у меня как у пьяного развязался язык. Только ради бога не обижайтесь.
– Ну, какие здесь обиды! – Цезарь Иванович натянуто улыбнулся, прежде чем нахмуриться. – Почему же вы не хотели? Почему?
– Да уж так… считайте, что это моя прихоть.
– Нет, я настаиваю. Я вас умоляю. Все, что связано с вашей сестрой… – Он неловко повернулся на стуле и чуть было не обрушил весь мой Вавилон.
Я помог ему справиться с оползающими развалинами.
– Ну, хорошо, хорошо. Бутылка предназначалась для вас. Вернее, в записке было высказано пожелание, чтобы мы при случае выпили ее вместе. Собственно, мы так и поступили. Разве нет?
– Вот оно что! Вместе! Что же вам в этом не понравилось? То, что мне оказано такое внимание?
– Просто не люблю я этих откровений, слезных исповедей под рюмку. Вернее, не любил, пока не попробовал этого удивительного ликера.
– А теперь, значит, полюбили…
– Во всяком случае, смирился.
– Нет, вы ревнивец, ревнивец. Я давно это заметил. Заметил с тех пор, как стал бывать у вас на Феофановых прудах. Но все равно я вас обожаю. Обожаю потому, что вы ее брат … – возвестил Цезарь Иванович, задерживая на мне пристальный взгляд гораздо дольше, чем требовалось для того, чтобы донести до меня смысл этих слов.
– Подождите, подождите… – Я тоже не отводил глаз, пытаясь что-то прочесть в его взгляде. – Кажется, я догадываюсь. Сестра вам вскружила голову!
Цезарь Иванович вздохнул и опустил глаза.
– Это можно выразить иначе. Я, как безумный араб, как бедуин…
– Нельзя ли без риторики?
– Пожалуйста, если вам угодно. Я давно и безнадежно влюблен в вашу сестру Еву. Из-за этого я похищаю на почте ее письма, адресованные вам. Лишь только почтмейстер отлучится или задремлет… Между прочим, с тех пор как в доме появились эти письма, у нас удвоились урожаи яблок, крыжовника и малины. Ведрами собираем. Чудеса! – Он помолчал и добавил: – Если бы не ликер, я бы, наверное, в этом никогда не признался. Унес бы эту тайну с собой в могилу.
Но я уже не слушал, что он там бормочет, захваченный его главным признанием.
– Письма! – воскликнул я с дрожью в голосе. – А я-то теряюсь в догадках, почему сестра мне не пишет!
– Не беспокойтесь, я все верну в целости и сохранности. Письма у меня с собой: я намеренно их захватил. Ровно двенадцать – все они тут. – Он похлопал себя по карману. -Должен вам сообщить, что самих писем я не вскрываю. Для меня достаточно лишь адреса, написанного ее рукой. Правда, одно письмо я распечатал. Не удержался и распечатал. Хотите прочту?
– Сделайте милость.
Цезарь Иванович достал из кармана изрядно помятый конверт и стал читать:
– «Между замшелыми плитами мелькают юркие ящерки с раздувающимся зобом, на двойные перила низкой решетчатой ограды, опоясывающей террасу по окружности, садятся райские птицы, роняя изумрудного цвета перья и оставляя легкие пушинки. И прозрачная сень из экзотических, благоухающих, дивных растений, поддерживаемых деревянной решеткой, не позволяет слишком припекать солнцу. И не беда, что – если присмотреться, – райские птицы окажутся обыкновенными горлинками и голубями, воркующими от любовной истомы (но среди них есть и соловьи – хоть и серые, невзрачные, но скоро они запоют!), а растения – плющом или диким виноградом. Все равно они – необыкновенные, и мне среди них несказанно хорошо, тем более что на меня смотрят заснеженные великаны – небывалой голубизны горы, увитые понизу молочно-алым туманом и поросшие пятнистым, тигриной окраски бамбуком».
– Поросшие бамбуком горы. Откуда там в Гоа? Впрочем, почему бы и нет. А дальше?
– Извольте. Дальше она пишет о пантерах: «А если взять схваченную по окуляру золотым ободком подзорную трубу с фиолетовым мерцанием выпуклых стекол, то можно заметить, как среди бамбука прячутся пантеры, ягуары и леопарды. Хотя, собственно, они и не прячутся (это уж я так, по привычке), а свободно разгуливают, царственно выгибая спины, поскольку на них здесь не охотятся и сами они никого не преследуют, не выпускают острые когти, не рычат и не показывают с угрожающим рыком оскаленные клыки. Лишь тихонько мурлычут, как все кошки, и старательно вылизывают себя, прихорашиваясь и наводя столь неотразимую красоту». И тут еще на полях вписано. – Цезарь Иванович сощурился, разбирая мелкий, бисерный почерк: – «Кладут головы на колени отшельникам, сидящим перед своей хижиной на сухом бревне, и смотрят им в глаза с любовью и мудрым всепониманием, возможным лишь между зверем и человеком»
– Не эта ли пантера писала мой адрес под диктовку сестры? – спросил я, особым оттенком голоса предлагая воспринимать как шутку столь невероятное предположение. – И что же там еще?
Цезарь Иванович не отозвался: он смотрел на меня со страхом, словно я, сам того не подозревая, только что открыл ему ужасную тайну.
– Пантера – под диктовку? Вы не оговорились?
– Да пошутил я, пошутил. Что еще она пишет?
Он с трудом успокоился и продолжил:
– Еще о бабочках: «А какие огромные, волшебно прекрасные бабочки порхают надо мной, показывая златотканый, парчовый узор своих крыльев! Одна из них опустилась на ложку в стакане и, перебирая лапками, шевеля усиками, вожделенно устремилась к ломтику лимона, надеясь удовлетворить любопытство и живейший светский интерес к нему, усиленный тем, что на лимоне сохранились столь лакомые для сладкоежки крупинки сахара».
– Поистине там в Гоа какой-то чудесный, небывалый, сказочный мир. Разумеется, если она не преувеличивает, а такая склонность у моей сестрички есть. Недаром в детстве ее все звали врушкой, а отец ласково называл выдумщицей. Впрочем, он и сам мечтал побывать в Гоа, и на его картах это место было обведено особым голубым кружком. Голубой – поскольку этот цвет для отца был самым главным в метеорологии, небесным или даже сакральным.
– Да, я помню эти карты, развешанные у него на стенах. О, я благоговел, преклонялся перед вашим отцом! Я терял дар речи, когда он ко мне обращался! Я не знал, куда спрятаться, услышав его шаги! – воскликнул Цезарь Иванович так, будто мои слова добавили что-то необыкновенно дорогое и важное к его воспоминаниям о Феофановых прудах и том далеком прошлом, которое уже никогда не вернуть.
Цезарь Иванович бывал у нас в ту счастливую и благословенную пору, когда мать с отцом еще не разошлись, ссоры меж ними случались редко, если и вспыхивали, то лишь из-за пустяков (милые пустяки: им придавалось такое большое, как тогда говорилось принципиальное значение, что сразу уступить было нельзя, а надлежало сначала непременно поссориться и лишь потом помириться) и быстро забывались. И казалось, что так будет всегда, что ничто не угрожает благополучию нашего большого, шумного, взбалмошного, безалаберного семейства, желавшего быть чем угодно, но только не образцом поведения и примером для окружающих, хотя окружающим явно хотелось, они прямо-таки жаждали видеть в нас пример и образец.
Мы жили тогда на первом этаже каменного снизу и бревенчатого поверху, несуразного, чем-то напоминавшего амбар дома у заросших осокой, камышами и кувшинками, покрытых зеленоватой тиной Феофановых прудов. Над прудами зависали длинноногие комары (их почему-то считали малярийными), из тинистой воды торчала замшелая коряга и нос полузатонувшей лодки, привязанной ржавой цепью к почерневшим мосткам для стирки белья. Мы не раз поговаривали о том, что хорошо бы эту лодку вытащить на берег, залатать и починить, приладить весла, чтобы затем на ней кататься, и даже прикидывали, с какого бока лучше взяться, навалиться, подналечь, вычерпать воду и, подталкивая сзади, вывести лодку носом на серый, кое-где испачканный мазутом береговой песок.
Но таково уж было наше семейство (под стать несуразному дому) что поговорить-то мы могли, и даже с немалым для себя удовольствием, хотя при этом дальше благих пожеланий дело не шло или, однажды начатое, вязло в бесконечных проволочках, откладывалось, затягивалось и никогда не заканчивалось.
Во всем остальном было так же…
На антресолях, заваленных всяким хламом, у нас хранились рулоны купленных когда-то обоев, но ими не обклеивали стены: все было как-то некогда, недосуг, находились занятия поважнее, хотя их важность заключалась в том, что они позволяли не думать о таких пустяках, как клейка обоев. Там же, на антресолях, скопились залежи скипидарно пахнувшей мастики для натирки паркетных полов, но полы давно уже не натирали, и паркет местами стал бурым, а местами отсырел и позеленел от плесени. В прихожей висело пыльное зеркало, с которого давно собирались смахнуть пыль и дочиста протереть его моющей жидкостью из голубого пузырька, тоже припасенного для этой цели. Но, лишь только взяв в руки тряпку, вспоминали, что ее ведь нужно сначала смочить и выжать (а это еще одна несусветная морока), и решали пожалеть, не мучить себя, совсем отказаться от этой затеи или (в очередной раз) отложить ее на неопределенное время. И в знак примирения с самими собой облегченно вздыхали, пальцем проводили на зеркале волнистые линии, рисовали кружки и звездочки.
Размашисто писали: «Да здравствует!..», а что именно да здравствует – оставалось только гадать.
В ту пору еще была жива бабушка, мать отца, прародительница, праматерь, вещунья (она предсказала повышение цены на кофе) с гоголевским носом, космами полуседых волос и трясущимся зобом. У нее ужасно ныла спина, отекали ноги, и она ходила по коридору, одной рукой передвигая перед собой стул, а другой держась за стену, отчего на стене образовалась засаленная полоса. Ладонь же бабушки всегда была бардовой под цвет обоев в коридоре, которые она столь усердно утюжила. Так совершала она свои прогулки, хотя последние годы бабушка все реже выходила из угловой комнаты, где пахло нафталином и табаком (бабушка иногда покуривала, и я тайком затягивался оставленными в пепельнице папиросами, но так громко кашлял при этом, что меня сразу разоблачали). Пахло лекарствами, перестоявшимся чаем и лимоном, лежавшим на дне чашки и выжатым до такой степени, что он превращался в кашицу.
Из-за близости Феофановых прудов бабушку вечно кусали комары, залетавшие в форточку и сладко нывшие над ухом, и она панически боялась малярии. Ее убеждали, что все это выдумки, что комары вовсе не малярийные, а самые обычные, и их укусы ей ничем не грозят, но она не верила и любой озноб принимала за малярийную лихорадку. Сыну она в минуты особого раздражения говорила: «Лучше бы ты стал толковым, знающим врачом и лечил свою бедную мать – была бы большая польза, чем от этой метеорологии. А то разумного совета не допросишься – одна надежда на соседей». Действительно, бабушка подробно расспрашивала соседей и знакомых, что помогает от комариных укусов, записывала на бумажках названия всяческих мазей, бумажки же куда-то прятала, засовывала между книг, а потом забывала, не могла найти или же постоянно их теряла, выбрасывала вместе с пустыми спичечными коробками и всяким мусором.
Но и метеорологией бабушка отнюдь не гнушалась, – напротив, гордилась успехами сына, а кроме того, ее самолюбие тешило то, что когда-то, во времена юности, за ней ухаживал Владимир Оболенский, выдающийся метеоролог, светило в этой области (тогда он только начинал), приглашал на свидания, дарил ей роскошные розы, угощал шоколадом и даже пытался отбить у ее будущего мужа. Этому факту наш отец придавал особое значение, поскольку Оболенский стал со временем его кумиром, высшим авторитетом, властителем дум, и он выпрашивал у бабушки его фотографию, висевшую на стене ее комнаты, среди снимков знаменитых артистов, музыкантов и оперных певцов. Но бабушка наотрез отказывалась расстаться с фотографией, затыкала пальцами уши, не хотела даже слушать. «Вот у меня и смотри, раз она тебе так дорога», – говорила она отцу в ответ на все его просьбы, слезные мольбы и домогательства…
У нас в доме постоянно гостили родственники всех возрастов, привозившие с собой какие-то полосатые узлы, тюки, чемоданы, через которые приходилось перешагивать, обходить их или протискиваться меж ними, поскольку они загромождали всю квартиру. Мать и бабушка пили с ними нескончаемые чаи, вели бесконечные разговоры, выслушивали, сочувствовали, сопереживали, утешали, давали рекомендации и советы, после чего они забывали о своих несчастьях и вспоминали о радостях. У нас вечно слышался смех, разносившийся по анфиладе комнат (двери никогда не закрывались), и тот, кто не смеялся сам, неизменно восклицал: «Господи, ну сколько можно! Опять заливаются!» А другой на это отвечал: «Ничего, пускай посмеются».
Мы часто приглашали гостей и шумно отмечали все праздники, и Новый год, и Рождество, и майские, и ноябрьские, и особенно самый любимый и долгожданный праздник – День метеоролога, приходившийся на день рождения отца. К нему долго готовились, перешептывались по углам, решая, что ему подарить. Носились по магазинам, выискивали, высматривали, просили показать, придирчиво разглядывали и изучали (у нас в семье все изучали, даже этикетки на спичечных коробках), удовлетворенно кивали головой, обращаясь к продавцу: «Да, пожалуйста, вот это. Выпишите чек». Купленные подарки непременно прятали в кладовку, за шкаф, под диван, изнывая от нетерпения: когда же?.. когда же можно будет их оттуда извлечь, развернуть и преподнести?..
Наконец праздник наступал, и справляли его с особой торжественностью, которая легко оборачивалась дурашливостью, шутовством и баловством. Отец, обычно встававший рано, в этот день мог позволить себе поспать подольше, хотя вряд ли это доставляло ему особое удовольствие, но так полагалось, и он подчинялся этому незыблемому правилу или, во всяком случае, делал вид, что подчиняется. Пробуждения отца мы дожидались за дверью, чутко прислушиваясь и докладывая друг другу: «Нет еще… нет… нет…» Иногда к нам присоединялась мать, прикладывала ухо к двери, приоткрывала ее, заглядывала и сообщала нам доверительным шепотом: «Скоро». Лишь только просыпался отец или, вернее, пролежав с закрытыми глазами положенный срок, наконец открывал их, ему вручали подарки, извлеченные из тайников. Он, счастливый, благодарил и всех целовал.
Мать (она родилась и выросла на Кавказе) пекла осетинские пироги с мясом, картошкой и грибами, свекольным листом. Затем раздвигали обеденный стол, стелили вязаную скатерть, приносили от соседей дополнительные стулья и табуретки. Из нижней части буфета с незастекленными дверцами доставали праздничный сервиз на двенадцать персон, хотя для одной персоны не хватало тарелки, поскольку ее разбили, и приходилось заменить ее обычной тарелочкой с голубой каймой. Ставили на стол закуски: салат с крабами, кубиками мелко нарезанной колбасы, зеленым горошком, картошкой, морковью, заправленными майонезом (картошка, морковь в расчет не принимались, и называли его именно салатом с крабами как особым деликатесом). Открывали банку со шпротами в масле. Доставали из холодильника (холодильник был марки «ЗИЛ») заранее разделанную селедку с кольцами лука и сациви, тоже приготовленные матерью. Из опасения, что не хватит хлеба, меня посылали в булочную. Возвращался я вместе с первой партией гостей – теми, кто всегда приходил вовремя и даже чуть раньше. Вскоре звонили в дверь и остальные гости – те, кто всегда опаздывал.
Рассаживались за столом, хитро поглядывая, кому достанется место на углу (тот никогда не женится, о чем во всеуслышание и объявляли, а затем сдвигались так, чтобы исправить положение). Накладывали в тарелки, пробовали, хвалили, наливали, пили, закусывали. Отец тогда играл на старой, инкрустированной перламутром фисгармонии с медными подсвечниками и вырезанным профилем Моцарта в медальоне. Фисгармонию мы приобрели по случаю в антикварном магазине, где пианино почему-то не нашлось, зато продавалась фисгармония, которую никто не покупал, но мы купили, о чем отец никогда не жалел, поскольку быстро с ней освоился. Гости танцевали, сдвинув в угол комнаты стулья, а мать, раскрасневшаяся от вина, стояла рядом с отцом и переворачивала ему ноты. Переворачивала всегда невпопад, раньше или позже чем нужно, отчего он сбивался, досадовал и сердился, она же успокаивала своего тапера и дожидалась того момента, когда можно будет украдкой его поцеловать, нежно погладить по щеке или хотя бы мстительно, но не больно ущипнуть, если тапер станет шутливо заслоняться руками от ее поцелуев.
Счастливая пора – и мысли не возникало, что они когда-нибудь разойдутся.
