Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Глава пятьдесят девятая. В ней рассказывается, как мы готовились к дальнему путешествию и как наши собратья по несчастью снова превратились в хорошопогодников

И мы стали готовиться.

Прежде всего мы расплатились с нашими должниками: охранником, выпустившим меня из тюрьмы, и Иваном Федоровичем Скляром, столь радушно принявшим нас на постой (именно они-то и есть наши должники и уж никак не мы, хотя, казалось бы… но нет, нет, оба тюремщика должны нам гораздо больше, чем мы им). Каждому из них мы послали почтовый перевод на сумму, достаточную для того, чтобы обеспечить им безбедную старость. Затем в бывших торговых рядах на Болотной площади мы купили самую лучшую походную экипировку, добротную, отменного качества. Особенно нам понравились высокие ботинки на толстой рубчатой подошве, со шнурками, продетыми сквозь петельки, и белые гетры, шарфы, вязаные шапочки и всякие мелочи: денежных средств, которыми мы располагали, нам вполне хватило.

Путь предстоял долгий, и мы старались все предусмотреть, ничего не упустить – вплоть до рыболовных крючков и непромокаемого мешочка для хранения спичек. Взяли мы кое-что и из альпинистского снаряжения – веревки и ледорубы, ведь нам предстояло подниматься в горы. К упакованным рюкзакам пришили ярлыки с именами, чтобы в спешке их не перепутать.

Разумеется, все эти приготовления совершались в тайне: мы тщательно заботились о конспирации. Тем не менее хорошопогодники (я снова вынужден их так назвать) заприметили, что мы собираем рюкзаки, и повели себя так, как мы от них совершенно не ожидали. Вряд ли такое поведение можно назвать достойным: они стали осаждать нас, домогаться, допытываться, а не хотим ли мы сбежать (полагаю, что во всем этом виновата моя драгоценная супруга, некогда покинувшая меня, а теперь испытывавшая беспокойство при мысли о моем бегстве).

Мы дружно заверяли их: «Нет, что вы! Какое бегство! Как вы могли подумать!» Но нам не удалось развеять их подозрения, и по городку нашему снова поползли всевозможные слухи.

Да, рассадником злостных слухов опять оказались они, хорошопогодники, и вскоре мы убедились, что о нас судачат сплетничают на всех перекрестках. Да, да, и кухарки, и посудомойки, и мальчики-негры у дверей ресторана, и торговки на рынках. Для того чтобы скрыть наши истинные цели, мы были вынуждены возобновить  собрания общества с заслушиванием докладов о плохой погоде, проведением прений и проч., и роль Председателя на них отныне принадлежала мне. Я же писал и отчеты, которые мы вывешивали на всеобщее обозрение в специальной застекленной витрине, изготовленной дядей Гургеном, покрытой морилкой и лаком.

Это слегка успокоило жителей городка и городские власти, и слухи о нас поутихли. Поэтому мы тоже успокоились и стали ждать обещанного призыва, – призыва нашего Председателя. Каждый день мы с замиранием сердца и радостным предчувствием заглядывали в почтовый ящик, надеясь обнаружить там заветное письмо. Хотя мы понимали, что Председатель мог призвать нас иным, неведомым способом, и поэтому были готовы ко всему, даже к разверстым небесам и трубному гласу.

Спрашивается, сбылись ли наши надежды? Открылась ли нам высшая радость? Конечно, я мог бы ответить на вопрос и рассказать, как однажды… но это тайна, поэтому поговорим лучше о погоде.

Глава шестидесятая, заменяющая эпилог, который заканчивается шуткой

Я поднимаюсь сюда на башню ранним утром – триста тридцать ступеней по винтовой лестнице (перила сохранились отнюдь не везде), суживающейся кверху до штопора в бутылочном горлышке. Затем – невысокий порог и железная дверь с вздувшейся местами, отогнувшейся по углам, позеленевшей от времени обшивкой, намертво вросшими шляпками болтов и классически заржавленной скобой. Разумеется, дверь душераздирающе протяжно скрипит, когда ее открываешь (отрываешь от дверного косяка), но этот звук для меня мелодичен и приятен, словно звон колокольчика, созывающего на кормление красных китайских рыбок с вздымающимися опахалами плавников.

Мое безотчетное стремление – сразу сесть за стол, завладеть им как законной добычей, вплотную придвинуть к себе, подложить под ножку камушек, чтобы не раскачивался, окунуть в чернильницу перо и приняться за это письмо. Хотя, признаться, я не знаю, кому оно адресовано, – может быть, мне самому, и будет ли отправлено, поскольку сомневаюсь, есть ли в округе почта (разве что голубиная), и я ни разу не встречал здесь почтальона на велосипеде с клаксоном, почтительно приподнимающего фуражку перед знакомыми фермерами,  их женами, гувернантками и кухарками.

Но стремление есть стремление… да, безотчетное, хотя я во многом прекрасно отдаю себе отчет. О, уверяю, прекрасно! Например, в том, как все вокруг удивительно соответствует моим потребностям и представлениям об удобстве, даже поскрипывающее кресло с мягкой подушечкой и похожая на кардинальскую шапочка, надеваемая мною во время служения… служения музам, как все отвечает моим вкусам и как мне хорошо на этой открытой, обласканной утренней свежестью террасе. Террасе с немного осевшим полом, выложенным каменными, кое-где потрескавшимися плитами, прихотливо обвивающими столбы цветочными гирляндами и шарами подстриженных кустов в глиняных рассохшихся кадках.

Между замшелыми плитами мелькают юркие ящерки с раздувающимся зобом, на двойные перила низкой решетчатой ограды, опоясывающей террасу по окружности, садятся райские птицы, роняя изумрудного цвета перья и оставляя легкие пушинки. И прозрачная сень из экзотических, благоухающих, дивных растений, поддерживаемых деревянной решеткой, не позволяет слишком припекать солнцу.

И не беда, что – если присмотреться, – райские птицы окажутся обыкновенными горлинками и голубями, воркующими от любовной истомы (но среди них есть и соловьи – хоть и серые, невзрачные, но скоро они запоют!), а растения – плющом или диким виноградом. Все равно они – необыкновенные, и мне среди них несказанно хорошо, тем более что на меня смотрят заснеженные великаны – небывалой голубизны горы, увитые понизу молочно-алым туманом и поросшие пятнистым, тигриной окраски бамбуком.

К тому же погода стоит восхитительная, и день обещает быть совершенно великолепным…

А если взять схваченную по окуляру золотым ободком подзорную трубу с фиолетовым мерцанием выпуклых стекол, то можно заметить, как среди бамбука прячутся пантеры, ягуары и леопарды. Хотя, собственно, они и не прячутся (это уж я так, по привычке), а свободно разгуливают, царственно выгибая спины, поскольку на них здесь не охотятся и сами они никого не преследуют, не выпускают острые когти, не рычат и не показывают с угрожающим рыком оскаленные клыки. Лишь тихонько мурлычут, как все кошки, и старательно вылизывают себя, прихорашиваясь и наводя столь неотразимую красоту. Кладут головы на колени отшельникам, сидящим перед своей хижиной на сухом бревне, и смотрят им в глаза с любовью и мудрым всепониманием, возможным лишь между зверем и человеком.

Вот вынырнула из ручья, плеснув хвостом, ослепительно блеснула на солнце серебристая форель, которую здесь не ловят, не забрасывают сети, не ставят вершей и не нанизывают на крючок  удочки приманку – жирных червей и мотыльков. Вот павиан, одной рукой  (именно рукой, а не лапой) ухватился за ветку и повис на ней, скромно и благочестиво опустив глаза. А вот затаившийся в зеленой, с нежно-салатовым отливом, тине крокодил и бесстыдно разлегшийся на горячем песке, великолепный в своем откровенном, чудовищном безобразии (или безобразный в великолепии) бегемот. Оба они – столь же причудливые создания, воплощение творческой силы Всевышнего, которыми Он любуется и гордится, как дитя своими игрушками (недаром египтяне почитали их как божества).

А какие огромные, волшебно прекрасные бабочки порхают надо мной, показывая златотканый, парчовый узор своих крыльев! Одна из них опустилась на ложку в стакане и, перебирая лапками, шевеля усиками, вожделенно устремилась к ломтику лимона, надеясь удовлетворить любопытство и живейший светский интерес к нему, усиленный тем, что на лимоне сохранились столь лакомые для сладкоежки крупинки сахара.

Ну, и жуки! Конечно, жуки! Как же без жуков, которых недаром зовут майскими (ведь сейчас именно май)! Хоть они и жутко трещат крыльями, двигают своими рогами и клешнями, но лишь на вид кажутся страшными и ужасными. Сами же – добрейшие, кроткие, безобидные существа.

И меня окружают нежно любимые мною друзья – вон они едва видны внизу, на мелькающих сквозь пальмовые ветки тропинках роскошного сада – уменьшенные из-за значительного расстояния меж нами, но различимые и узнаваемые фигурки. Здесь среди гор с помощью приборов столь же совершенных, сколь простых и удобных в обращении они ведут постоянные метеорологические наблюдения. Им мои друзья придают большое значение, поскольку состояние погоды для них – прежде всего показатель нравственный и метеорология непосредственно связана с теологией, царицей наук, и философией, ее верной служанкой.

Однако они находят время и для досуга, прогулок и бесед. Собственно, мы и собираемся вместе лишь ради дружбы, не унижая себя побочными поводами в виде общих склонностей, влечений, привязанностей, привычек и уж тем более (словцо совсем мне чуждое) интересов. В этом смысле мы не общество любителей, ценителей, собирателей чего-либо, а просто праздное и беспечное общество неразлучных друзей.

Однако и это письмо приходится оставить незаконченным, оборвать на полуслове, поскольку сюда идут. Да, я слышу шаги по винтовой лестнице,  протяжный скрип открываемой двери, и мне приходится встать навстречу моим гостям и приветствовать их поклоном с подобающей рыцарю учтивостью и галантностью, к которой здесь все так располагает.

 Первым ко мне на террасу входит мой отец, счастливый и молодой, с сияющими лучиками в глазах, каким я его помню по тем временам, когда я был еще ребенком и мы жили на Феофановых прудах. Вслед за ним – моя сестра Ева, кажущаяся совсем девочкой, с льняными волосами, и тут же рядом – умершая жена дяди Гургена, приятная своей округлостью и полнотой армянка, и Николай Трофимович Полицеймако, некогда исчезнувший и теперь вновь обретенный. А потом меня обступают шумной гурьбой все наши: Цезарь Иванович, пан Станислав, генерал Жеманный, мадам Заречная, капитан Вандич, гимназист Попов и сам дядя Гурген. Ну, и, разумеется, наш Председатель вместе с Ольгой Владиславовной. И даже Барсик и Мурка, великие предсказатели погоды, и те здесь, выгибают спину и трутся о ножку моего стола. Все они рады и счастливы, что попали сюда, в прекрасную страну заснеженных гор, подножия которых утопают в цветах и зелени, вечной весны, мудрых и кротких животных…

Разумеется, и погода стоит поистине изумительная. Низкие, хмурые облака, ненастье и дождь со снегом (шутка).

12 декабря 2011

ПРИВАТНЫЙ НАБЛЮДАТЕЛЬ

Я готовился к посвящению: приближалась защита диплома. Из-за этого я просиживал дни напролет в библиотеках, обложившись книгами, выхваченными матовым конусом света, падающего из-под колпака настольной лампы, стучал на старенькой машинке с западавшим твердым знаком, пил до одури черный кофе, во сне что-то бормотал, бредил, вскакивал с воспаленной головой и дико блуждающим взором. Меня обуяла гордыня, хотел я всех поразить и выдать, как у нас говорилось, хотя будущие посвященные могли позволить себе более изысканные, а главное, завуалированные выражения, ведь и годы были уклончивые, витиеватые…

Но раз говорилось, так говорилось.

К тому же оправдывало меня то, что страсть к науке пробудилась во мне внезапно и с некоторым опозданием. Предыдущие годы мною владела совсем другая страсть: к пивному подвалу на Пушкинской, накрытым шапкой пены тяжелым стеклянным кружкам, подсоленным сушкам и оранжевым ракам с умильно-ласковыми бусинками глаз. Кроме того, я был заядлым прогульщиком и не слишком удачливым искателем донжуанских приключений.

Да, приключений, искатель которых, увы, всегда оказывался пристыженным и посрамленным, что гораздо больше склоняло его к запоздалому счету обид, надрывным исповедям, скандалам и дракам, чем занятиям чистой наукой.

Впрочем, и тогда во мне жила уверенность, что настанет миг, и, драчун и скандалист, я обложусь книгами и выдам, блесну, сорву овации – и не только ради того, чтобы отомстить за неудачи, стыд и унижение. Признаться, я отнюдь не безотчетно отдавался во власть стихийных сил. В пивное застолье я вкладывал гораздо больше, чем мои закадычные друзья, и, разрывая на себе рубаху, успевал окинуть себя оценивающим взглядом в зеркале, – окинуть с тем вожделением и пристрастием, в котором угадывается склонность болезненно, мнительно и ревниво воспринимать свое явление миру.

Горе это или не горе, но во мне уже тогда слишком многое было от ума, от науки – не той, что преподается в университетах, а своей, причудливой, домашней. Я и человек-то был комнатный, диковатый, потаенный, стремившийся устроиться в жизни так, чтобы меня никто не видел, а я мог тайком наблюдать за всеми. Я даже придумал для себя прозвище, некий титул – приватный наблюдатель, этакий хитрец с улыбочкой, себе на уме. Если выразиться поцветистее (а я с некоторых пор любитель), к пивным кружкам и ракам я присовокуплял позу саркастического познания жизни и, словно принц крови, облачался в нищенскую ветошь, чтобы неузнанным опуститься на самое дно.

Но, перекочевав на пятый курс, я понял, что миг настал, и поставил крест на прошлом. Подвала на Пушкинской, накрытых пеной кружек, оранжевых раков больше не существовало. Я знал лишь библиотеку и черный кофе.

Тему я выбрал простенькую – «Бедную Лизу» Карамзина, но собирался применить сверхмодные методы, щегольнуть таблицами с математическими выкладками, мудреными цитатами и даже преподать старику Карамзину кое-какую науку, подробно растолковав, где завязка, где узел и где развязка его незатейливого сюжета.

Впрочем, снедавшая меня лихорадочная горячка выдавала и иные честолюбивые планы: наблюдатель-то я приватный, но отныне я метил в яблочко… Мой университетский профессор Лев Онуфриевич Преображенский, бритый наголо циник, остряк, безобразник, лукавый льстец и любимец дам, был смущен таким натиском. Его пугало и озадачивало столь явное стремление выслужиться, понравиться, защититься с отличием и остаться на кафедре, которую он, попович, втихую называл не иначе как марксистский приход.

Однажды он прошептал, наклоняясь к самому моему уху, заговорщицки подмигивая, обдавая меня запахом дорогих духов, сердечных капель и коньяка: «Хорошо, хорошо, голубчик…ну, а женщина у вас есть? Без бабенки-то плохо, а?» «Нет, нет!» – выпалил я, словно меня подозревали в постыдном, оскорбительном для науки пристрастии. (Точно так же через два десятка лет, когда вместо марксистских приходов появилось множество иных и очередной улыбчивый проповедник остановил меня на улице с вопросом: «Вы в Бога верите?» – я, заранее готовый к отпору, с протестующим жестом воскликнул: «Нет-нет, я православный!»)

Вот тогда-то и произошла со мной история…

I

Кончался сентябрь, небо мутнело, наливалось свинцом, и в воздухе все чаще кружились белые мухи, всегда служившие напоминанием о том, что надо выбрать день, поехать и законсервировать на зиму дачу.

Дачу или, вернее, ту жизненную мнимость, которая имела обличье дачного теремка, сарайчика, голубятни с шиферными крышами, усыпанными высохшими желудями и дубовыми листьями. На окнах террасы белели марлевые занавески, к крыльцу был прислонен велосипед, звякал ручной умывальник, наполнявший пригоршни колодезной водой, и раскачивался повешенный между березами гамак. Грядки клубники заросли одуванчиками и осокой, а вдоль забора были посажены кусты черной смородины (под кустами всегда кем-то оставлена скамеечка и граненый стакан, наполовину наполненный ягодами).

О эти дачи – обманчивая и чарующая отрада тех давних лет! Туда свозили старую мебель и отправляли на лето детей, там донашивали траченные молью пальто, старомодные боты, выцветшие, вылинявшие, выгоревшие на солнце кители и гимнастерки. Там играли в лото, доставая из ситцевого, стянутого резинкой мешка деревянные бочонки с цифрами, ставили самовар, подбрасывая в топку еловые шишки, собирали на опушках грибы, по праздникам танцевали под патефон. И каждому мнилось, мечталось, грезилось, что тут возникает, волшебно обозначается некое подобие настоящей жизни, что он хозяин и можно развернуться, что у него все свое – и смородина, и клубника, и малина, – и что, потрудившись всласть на огороде, он проводит время с приятностью, которая только из суеверия не называется счастьем.

И хотя вся приятность сводилась к тому, что снова пололи, корчевали, удобряли, перекапывали и пересаживали (а оно все равно не росло), в сознании каждого царило непоколебимое убеждение: дача – это интимное, сокровенное, святое.

Вот эту-то мнимость и нужно было законсервировать, и отец давно просил меня помочь, пожертвовать ради этого хотя бы одно воскресенье. Я как мог отбивался и грозил, что завалю диплом, раз мне мешают заниматься и создают невыносимые, немыслимые условия. На отца такие обвинения оказывали самое тяжкое, мучительное, болезненное воздействие: он обижался и молча страдал. Создавать условия для семьи он считал такой же святой обязанностью, как совершать паломничества на дачу, – ради этого трудился, тянул лямку, учительствовал в двух школах (учеников своих любил, все им позволял, и они этим пользовались, но его не любили).

Поэтому, наткнувшись на мою злокозненную оборону, отец отступал и сдавался. Но всю следующую неделю его преследовали мучительные видения не убранного на террасу садового стола, мокнущих под дождем качелей забытой в грядах лейки, яблок последнего урожая, дозревающих на полу, подоконниках, стульях и диванах. Ему казалось, что, если на окна не навесить щиты, в дом проникнут воры и похитят такие ценности, как старый тулуп и валенки с калошами. В конце концов отец решил, что справится сам, и, махнув рукой на запреты врачей (два месяца пролежал и лишь недавно выписался), собрался на дачу. Мы с матерью его всячески отговаривали, он упрямился, гнул свое, и тогда я выпалил, что бросаю все к черту и еду ему помогать.

На даче мы сделали все, что нужно: занесли на террасу садовый стол, сняли с берез качели, навесили щиты, набили яблоками сумки и багажник автомобиля. Наш старенький автомобиль относился к числу тех же мнимостей, поскольку на нем не просто ездили, а ездили на дачу, остальное же время ремонтировали, мыли, чистили, украшали и поклонялись ему как божку.

– Ты вполне успеваешь в библиотеку. Видишь, как мы быстро справились, – сказал отец, довольный тем, что мои интересы соблюдены так же, как и его, и это лишает меня права чувствовать себя жертвой отцовского произвола.

Он подавал мне пример расторопности, деятельно способствуя тому, чтобы я поскорее вкусил желанную отраду, с вожделением приникнув к библиотечному столу. Но на обратном пути все-таки не устоял перед соблазном заглянуть в свой любимый подмосковный магазинчик, восхваляемый перед знакомыми как какое-то чудо, кладезь изобилия, где всегда все бывает. «Верите ли, абсолютно все, – как ни заеду! Вот чудеса-то!» Каждый раз отец в подтверждение своих слов со скромным торжеством выкладывал очередную покупку, одну бесполезнее другой. Но мы его не разочаровывали, чтобы не разрушать веру в чудеса и поддерживать похвальный интерес к хозяйству. Покупки же мать незаметно прятала в чулан или на чердак.

Вот и на этот раз отец отправился охотиться за чудесами, и вскоре я увидел, как он выносит из дверей нечто, способное напомнить абажур, если бы не сомнение, что абажуры бывают столь уродливы, безвкусны и нелепы: устрашающих размеров, мучительного розового, альковного цвета, с выпирающими ребрами проволочного каркаса, кистями и бахромой. Ужаснувшись, я выскочил из кабины, чтобы вовремя его образумить. Но тут, слава богу, выяснилось, что абажур принадлежал не отцу, а женщине, которую он любезно согласился подвезти.

У него была эта слабость – подсаживать незнакомых женщин, что ничуть не угрожало нашим прочным семейным устоям. Женщины, которых выбирал отец, всегда оказывались многодетными и добропорядочными хранительницами очага, утратившими вкус к умыканию чужих мужей. Да и сам он был неспособен кого-либо умыкнуть и со своими попутчицами азартно беседовал о семенах, саженцах и ценах на молодую картошку.

Однако эта попутчица меня озадачила: она представляла собой полную противоположность отцовским избранницам. Отца, надо полагать, умилил абажур, купленный в чудо магазинчике. Но, как выяснилось впоследствии, абажур она покупала в первый и единственный раз…

Женщина ловко нырнула в открытую дверцу и, пока мы с величайшей осторожностью укладывали ее ношу, вряд ли взглянула в нашу сторону и даже не озаботилась тем, чтобы абажур был доставлен в сохранности. Когда я сел рядом, она придвинулась ко мне столь близко, что это могло свидетельствовать лишь о полном пренебрежении условностями. Мальчишеская стрижка нашей попутчицы была слишком коротка для ее возраста, губы накрашены вызывающе ярко, узкая юбка явно не претендовала на то, чтобы скрыть очертания бедер и колен, а вырез украшенной бантами матроски открывал глазу гораздо больше, чем можно было рассчитывать при самом нескромном любопытстве.

Она часто смеялась, хотя размытая в уголках глаз тушь выдавала такую же склонность к слезам. Она не курила, но иногда доставала из сумки маленький портсигар, словно курение воспринималось ею не как одинокая услада, а как необходимое дополнение к присутствию мужчин. Словом, ситуация, в которую попал мой добропорядочный отец, была невероятно забавной, и я в душе хохотал. Было до смерти любопытно, как он из нее вывернется, как поведет себя в таком обществе.

Между тем они разговорились. Все, о чем спрашивала женщина, входило в круг излюбленных тем отца. Ее любознательность не ставила его в тупик, а, наоборот, вселяла гордость от сознания своего покровительства. Отец вряд ли замечал, что для женщины странно задавать вопросы о том, какая сейчас в моде обивка мебели, какие выбрать обои и занавески на окна. Я же видел, что наша попутчица собралась всерьез устраивать быт и ей это тоже внове. Просвещая ее, отец рассыпался в любезностях. Не часто ему выпадало соединить удовольствие от обсуждения излюбленных тем с обществом такой экстравагантной собеседницы.

Женщина попросила остановить машину как раз возле моей библиотеки, и было совершенно естественно, что мы выйдем вместе. Я осторожно извлек из кабины абажур, и у меня не хватило духу взвалить эту тяжесть на плечи владелицы. А тут еще отец слюбезничал за чужой счет:

– Петя вам поможет, я думаю…

Мне оставалось лишь подтвердить такой же любезной улыбкой правильный ход его мыслей. Женщина с отцом мило распрощались, и я решил, что они, должно быть, одного возраста, во всяком случае она не намного младше.

– Меня зовут Елизавета Фоминична, Лиза… – представилась попутчица и черкнула ему адрес карандашом для бровей.

– Тарас, Тарас Григорьевич…

К чести отца, он все-таки почувствовал двусмысленность ситуации и принял бумажку не без смущения.

Мы пробирались той частью старого Арбата, которая словно бы и приличествовала моей ноше: кривыми, сгорбленными переулками, запутанными лабиринтами проходных дворов и задворок с сараями, котельными и голубятнями, пока не очутились перед ее домом. Лиза с улыбкой показала мне свое окно. По причудливому замыслу архитектора, это было единственное окно в слепой стене странного, похожего на пожарную каланчу дома с крутой односкатной крышей...

Кое-как я протиснулся с абажуром в лифт, и пока мы поднимались на шестой этаж, в кабине дважды гасла лампочка. Нам пришлось открыть вторую створку узкой входной двери с фамилиями обитателей квартиры и указаниями, сколько кому звонков: Парамоновой – 4 зв., Агафоновой – 5 зв., Горемыкиной – 7 зв.

– А кто такая эта Горемыкина? – спросил я и про себя подумал, что, наверное, комната у этой бедолаги в самом конце коридора, раз ее приходится вызванивать семь раз.

– А это я и есть, – ответила Лиза со сдержанным вздохом.

Открывая створку, мы так гремели крюками и задвижками, что сразу привлекли к себе внимание – в коридор просачивались, призрачно, беcшумно проникали соседи. И тут Лиза вдруг стала обращаться ко мне как к грузчику из мебельного магазина.

– Осторожненько, проносим… теперь сюда…

Я понял, что это розыгрыш для любопытных соседей, и, когда она достала из кошелька червонец, жестом профессионального вымогателя сунул его в карман.