Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"
Автор книги: Леонид Бежин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
Понемногу оправившись от оторопи, вызванной сообщением полковника Жеманного, мы еще долго молчали, а затем разом заговорили и стали искать объяснение неожиданному поступку нашего Председателя. При этом мы чувствовали, что все наши старания не столько помогают, сколько мешают понять его смысл, делая этот поступок все более загадочным и необъяснимым. Конечно же, мы не допускали мысли о том, что Председатель нас попросту предал и бросил на произвол судьбы: это казалось нам совершенно невероятным. Хотя, признаться, соблазн отдаться подобной мысли и возникал, – возникал в те минуты, когда мы были готовы отчаяться от своих бесплодных стараний.
«Да, предал и бросил!» – хотелось нам воскликнуть словно бы назло самим себе, разочарованным своим очередным объяснением, вполне разумным по обыденным меркам и от этого еще более вздорным и нелепым. Но мы удерживались, – удерживались потому, что слишком хорошо знали нашего Председателя, привыкли во всем ему верить, не требуя никакого отчета о его поступках, и как бы ни напрашивалась вкрадчивая мысль, мы ее упорно не допускали. Мы убеждали себя, что неожиданный поступок Председателя следует оценивать по совсем иным меркам и раз мы не находим ему объяснение, то это наша вина и спрашивать надо с самих себя.
Лишь пан Станислав упрямо считал себя преданным, утверждая, что сам факт перехода Вацлава Вацловича во враждебный нам кружок, какими бы причинами он ни был вызван, освобождает его от обязательства искать другие объяснения.
– Я и не должен, не должен ничего искать, раз он так поступил. Для меня достаточно самого факта, а он налицо. Вот он, факт! Вот он! – Пан Станислав сложил колечком большой и указательный пальцы и стал смотреть в него, словно в окуляр оптического прибора, позволявшего видеть свершившиеся факты.
– Подождите, все же тут кроется какая-то загадка... – сказал капитан Вандич с таким обреченным вздохом, словно он явно предпочитал всем загадкам хоть бы малейшую долю ясности.
– Оставьте! Не признаю я никаких загадок. Раз он так поступает с нами, то и мы должны так же. Отвернуться, решительно отвернуться и забыть, словно ничего и не было. Снова ставлю вопрос о самороспуске. Надеюсь здесь, в тюремной камере, со мной наконец согласятся. Сами стены, так сказать, взывают, вопиют о самороспуске. И решетки на окнах тоже…
– Нет, нельзя. Нельзя так легко сдаваться! Трус! А еще алхимией балуетесь! Скакали бы лучше на лошади, раз уж вы член жокейского клуба!
– А вы не допускаете?..
– Не допускаю! Я не допускаю! Нет! Чтобы просто так взять и нас предать – это невозможно.
– А может быть, все-таки не надо усложнять? Собственно, что мы имеем? Давайте подытожим, – заговорил пан Станислав вкрадчивым голосом крысолова, предлагающего мышам послушать его игру на дудочке. – Именно в тот момент, когда над обществом нависла такая угроза и половина его членов оказалась под арестом, Председатель нас бросает и переходит во враждебный ему кружок. Повторяю, это факт. Мы аккуратненько положим его на одну чашу весов, а на другую – стремление сохранить нашу любовь и уважение к Председателю, нежелание признавать то, что может бросить на него тень. Какая чаша перевесит?
На вопрос пана Станислава никто не ответил, и он повис в воздухе, словно табачный дым, который присутствующие стараются не замечать, чтобы не признаваться себе в неприязненном чувстве к курильщику.
– Женщина! Все дело в этой женщине! Это она заставила его! – внезапно воскликнул Цезарь Иванович, которому было легче смириться со случившимся, убедив себя в том, что люди не сами совершают предосудительные поступки, а их кто-то вынуждает на это силой.
– Заставить она не может. Тут нечто другое. – Капитан Вандич попробовал рукой решетки на окнах, словно по ту сторону от них находилась упрямо не дававшаяся ему разгадка. – А что если все это происки Оле Андерсона, который давно мечтает добиться, чтобы общество раскололось, мечтает всех нас поссорить и прежде всего лишить Председателя? Я не раз слышал, как Оле что-то нашептывал ему о хорошопогодниках. Теперь-то мне ясно, что он старался его переманить. Недаром сам он теперь – с ними.
– Но наш Председатель не из тех, кому можно что-либо нашептать. – Я не столько вступал в разговор и уж тем более собирался спорить с капитаном, сколько надеялся, что, произнеся эту фразу, смогу снова надолго замолчать, слушая всех из своего угла.
– А может быть, это жертва? Он хотел нас спасти и поэтому пожертвовал своей свободой, добровольно сдался этой мадам, заручившись ее обещанием отказаться от всех обвинений на суде! – Цезарь Иванович просиял и обвел всех торжествующим взглядом, призывая в свидетели того, что его голова способна рождать такие мысли.
– Мысль верная, – капитан все еще смотрел туда, куда его не пускали тюремные решетки, – но в вашей цепочке не хватает одного звена. Да, всего лишь одного звена. Одного-единственного, но очень важного, – сказал он, высматривая вдалеке какую-то точку, которая могла быть заменой недостающему звену.
И тут все разом заговорили, включая меня и тех, кто молчал до этого.
После бесплодных попыток найти хоть какое-нибудь объяснение загадочному поступку нашего Председателя, после шумного спора, стремления всех говорить разом, не слушая друг друга, все вдруг снова замолчали, словно не понимая, о чем спорили и что старались друг другу доказать. А затем каждый почувствовал потребность либо согласиться с тем, что недавно оспаривал, либо сказать нечто противоположное тому, что говорил сам. В результате же все сошлись во мнении, которое никто не выдвигал и не оспаривал: оно показалось всем истинным именно потому, что никому не принадлежало и возникло само собой. Заключалось это единодушное мнение в том, что только один человек способен ответить на вопрос, на который мы тщетно искали ответа, – Софья Герардовна Яблонская.
Почему именно Софья Герардовна, никто сказать толком не мог, но все были убеждены, что она и никто другой. Поэтому было решено срочно отправить к ней гонца. Для этой роли выбрали меня. Выбрали единогласно, с уверенностью людей, не собирающихся отвечать за свой выбор и не озабоченных его последствиями. Моих возражений никто не слушал. Дело казалось всем предельно простым и ясным: послать гонца и ответ будет найден. Единственная сложность заключалась в том, чтобы устроить мне побег. Мы собрали все деньги, которые были у нас в карманах, и когда в камеру заглянул охранник, молча протянули их ему. Охранник пересчитал деньги и попросил заменить купюру с загнутым уголком.
– Это все, чем мы располагаем. С собой у нас больше нет, – ответил на это капитан Вандич, не придавая голосу особой убедительности, излишней для того, кто и так слишком хотел получить деньги.
– Маловато…
– Мы добавим, добавим. Удвоим эту сумму. Дадим в три раза больше. В четверо.
– Вы же сказали, что у вас нет.
– Это с собой. А так мы располагаем такими средствами, что вам и не снилось.
– Ой ли?
– Да говорят же вам!
– Что я должен сделать?
– Вывести из камеры одного заключенного. Только на ночь. Под честное слово. Мы ручаемся, что рано утром он вернется.
– Рискованно, однако…
– Никакого риска. Бегство выгодно тому, кто в чем-либо виноват. Мы же ни в чем не виноваты.
– Все так говорят…
– А мы не все. Мы даже не некоторые. Мы – единственные… Впрочем, как хотите.
– Кого именно надо вывести?
– Меня, – сказал я, стараясь своим видом не преувеличивать и не преуменьшать ответственности, которую брал на себя тот, кто отпускал меня из тюрьмы.
– Хорошо, – вздохнул охранник, считая нужным не показывать радости того, кто мог благополучно спрятать полученные деньги в карман. – В двенадцать часов я постучу. Будьте наготове.
Охранник не обманул и в полночь, опасливо озираясь, вывел меня из тюрьмы. Прижимаясь к заборам, стараясь не попадать в круги света, падавшие от уличных фонарей, я стал пробираться к дому Софьи Герардовны. Еще издали я заметил, что окно ее светилось: не спала! Я бросил в окно камушек, звякнувший о стекло и скатившийся вниз по карнизу. Занавески раздвинулись: Софья Герардовна пристально, приставив козырьком ко лбу руку, всматривалась в темноту. Увидев меня, она радостно всплеснула руками и показала мне знаками, что идет открывать.
– Вы уже знаете о нашем аресте? Вам рассказали?
– Да, мне рассказала мадам Заречная.
– И что вы об этом думаете?
– Я думаю, что свершилось то, чего мы ждали. Суда нам не миновать.
– А о том, что Вацлав Вацлович?..
– Да, знаю и об этом. Он накануне у меня был. Мы немного поговорили.
– Меня специально к вам послали, чтобы вы что-нибудь объяснили. Мы в полном недоумении. Чего только не идет на ум!
И я поведал ей обо всех наших догадках и предположениях. Софья Герардовна пригласила меня в комнату, суживающуюся к окну, почти без мебели, с низкими потолками. Перед нами юркнула в щель белая мышь.
– Значит, капитан считает, что недостает одного звена, и он абсолютно прав, – сказала она, предлагая мне как гостю единственный стул и водружая руки на его спинку так, словно за этим должно было последовать высказывание того, в чем она окончательно и бесповоротно убеждена. – Это звено – церковь.
После этих слов Софья Герардовна опустила руки и склонила голову, как бы отдавая себя во власть тех, кто может с ней не соглашаться, но перед кем она будет непреклонно стоять на своем.
– Церковь? Но разве?.. – Я повернулся к ней с растерянностью и надеждой, что она ответит на мой вопрос, прежде чем я его задам. – Я, собственно, против церкви никогда…
– Да, именно церковь. Вернее, те, кто выступают от ее лица, считают себя исполнителями ее воли. Как хорошие кукловоды они скрывается в тени, но все нити у них в руках, и куклы двигаются по их воле.
– Вы полагаете, что в этой истории?..
– Я уверена, что и травля, и этот арест… городские власти были лишь исполнителями. Подумайте сами, хорошопогодников церковь давно приручила, они для нее – послушные куклы. Их устав прекрасно согласуется со всеми церковными установками, недаром принято считать, что на Пасху всегда бывает хорошая погода. И вообще, сияющее на небе солнце, кучерявые облака, птицы, чирикающие на ветках, всегда принимались за символ божьего устройства мира, его благообразия, царящей в нем гармонии – словом, всего того, что по церковному зовется лепотой. Завыванье же ветра, пасмурная мгла, проливные дожди, метель, снежная поземка – все от дьявола, от беса, от лукавого. А тут еще курфюст Пфальцкий и тайна двух младенцев – что это как не ересь! Вот и получается, что для церковных властей мы не Общество любителей плохой погоды, а секта еретиков, а их надо выжигать каленым железом. Еще скажите спасибо, что с вами так мягко обошлись: могли бы сразу и на костер. Представьте: вы привязаны канатами к столбу, вот уже занялись дрова под вашими ногами, от огня все жарче, жарче, удушливый дым не дает дышать, пламя, разгораясь, охватывает вас, опаляет вам грудь, лицо, и вы чувствуете нестерпимую муку…
– Брр! – Я вздрогнул, настолько осязаемо реальной была картина, вызванная этими словами.
Софья Герардовна рассмеялась, довольная, что меня напугала.
– Что, страшно? Теперь вам ясно, почему Вацлав Вацлович?.. Да, он хотел обезопасить... Это был жест, подтверждающий вашу лояльность в глазах церковных верхов. Готовность отречься от пагубной склонности к дождям и ненастью и признать, что весь мир – лепота! Кучерявые облака! Хотя, конечно, эта женщина тоже повлияла… – Софья Герардовна снова водрузила руки на спинку стула, но теперь этот жест означал, что у нее нет никакой уверенности в высказываемой догадке. – Что-то их по-прежнему связывает. Боюсь ошибиться, но, по-моему, им захотелось снова оказаться на той платформе.
Вернувшись утром в камеру, я застал моих друзей спящими, но не стал будить их, а тихонько, на цыпочках прошел к моей койке и сел, стараясь не скрипнуть пружинами. Прежде чем отвечать на их нетерпеливые вопросы, надо было самому собраться с мыслями, успокоиться и перевести дух. Собственно, что я мог им ответить? Когда мы беседовали с Софьей Герардовной, мне казалось, что я наконец все понял, все мне стало ясно, и я, окрыленный до взвинченности, спешил поведать об этом друзьям. Но затем мой пыл угас, я слегка поостыл, и ко мне вернулось ощущение, что я ровным счетом ничего не понимаю. Да, Софья Герардовна пыталась в чем-то меня убедить: вот и все, что я мог сказать. Пыталась убедить, но что-то важное так и осталось не разъясненным, а может быть, и еще более запутанным.
Поэтому я чувствовал себя виноватым перед друзьями, и мне было досадно, что я их разочарую. С этой досадой и сознанием своей вины я и смотрел на них, мирно и безмятежно спящих. Цезарь Иванович во сне посапывал и причмокивал, свесив голову на грудь (почему-то он спал сидя), пан Станислав присвистывал, лежа на боку, а капитан Вандич издавал горлом орлиный клекот. Я тоже собрался было лечь, но тут дверь приоткрылась, в нее заглянул другой, не знакомый мне охранник с подвязанной рукой, черной пиратской повязкой на глазу и поманил меня согнутым пальцем.
– На допрос, будьте любезны. Велено привести…
Я про себя подумал: «Не слишком ли ранее время для допросов?» – но решил ничему не удивляться, раз уж я нахожусь в тюрьме, и поднялся с койки. Когда я вошел в кабинет, следователь Скляр, сидевший за столом, протянул мне заранее приготовленную ручку, снял с пера волосок, на всякий случай еще раз обмакнул в чернильницу и показал, где расписаться.
– Вот здесь, пожалуйста…
Он вел себя как человек, даже не подозревавший о том, что его действия могут казаться странными и вызывать недоуменные вопросы.
Я кашлянул, напоминая о своем законном праве знать, что я подписываю. Иван Федорович посмотрел на меня, удивляясь, что я медлю с совершением столь простой процедуры, смысл которой столь очевиден.
– Распишитесь в получении и все забирайте. Ваш архив, печать, счета. – Он нервически приподнял газету, накрывавшую то, что по очертаниям могло напомнить наши спрятанные на кладбище баулы. – Передайте друзьям, что вы свободны. Возвращайтесь все по домам, обо всем забудьте и живите себе спокойно. Радуйтесь жизни, солнцу, кучерявым облакам… – Иван Федорович с изучающим вниманием смотрел на кончики своих ногтей, словно интересуясь, ровно ли они подстрижены.
Я стоял в совершенной растерянности, все еще не зная, как отнестись к услышанному. Тут следователь Скляр привстал над стулом, замер, еще привстал, выпрямился, расправил плечи и по-ястребиному взвился надо мной, словно заподозрив меня в неких тайных умыслах.
– Ах, вам не хватает какого-то звена! Вечно вам не хватает этих звеньев! Вот беда-то! Надо вам как-то помочь… Ну да ладно, помогу, помогу: я добрый. Дельце-то вот в чем… Вот какое, понимаете ли, дельце. Поскольку ваш Председатель… м-да… – он делал лицом какие-то внушительные движения и призывно округлял глаза, наводя меня на мысль, скрывавшуюся в паузах между словами, – то и вы, надо полагать. А то может получиться некрасиво: он – да, а вы – нет.
– О чем вы?
Скляр задумчиво намотал на палец по-запорожски свисавший с бритого черепа клок волос.
– Ну, по логике, по логике. Смотрите: вы – общество, он – Председатель. Значит, если он… то и вы… Верно?
– Не понимаю…
– Как же вы не понимаете! Если он пере… – Следователь изобразил пальцами человечка, перешагивающего через невидимое препятствие, – то и вы пере…
– Пере – что?
– Пере… шли! Шли, шли и перешли! – Скляр засмеялся, как счастливый ребенок, у которого получилась складная фраза. – Перешли в другой кружок. Вы все теперь хорошопогодники. Вот и поздравляю! Поздравляю от всей души и аплодирую!
– Но мы и не думали никуда переходить…
– Ась? – Иван Федорович приставил ладонь к уху.
– Я говорю, что мы…
– А вот это нелогично, нелогично. Нам же без логики нельзя. Здесь, батенька, тюрьма – все на логике только и держится. Вот вы домой-то собрались, а утверждаете, что не думали, не собирались. Логика вас отсюда и не выпустит. По рукам – по ногам свяжет. Щелк, и на замок!
– Так, значит, вы ставите условие?
– Ну, как вам сказать… – Скляр снова заинтересовался ногтями. – Не мы, а сама жизнь нас учит, вразумляет, если надо немного осаживает. Сама жизнь и товарищи Маяковский, Дзержинский. Согласны? Или они теперь не в моде?
– Да нет, похоже, снова в моде…
– То-то же! – Следователь позволил себе искорку фанатичного блеска в глазах. – Трудности же нас воспитывают. Вот, скажем, лесоповал. Мороз под сорок, метель свищет, а ты бензопилу в руках держишь и валишь, валишь эти сосны, пока с ног не свалишься. Ой, что это я? – Он наигранно схватился за голову: мол, сплоховал. – Валишь – не свалишься! Совсем заговорился, зарапортовался, заболтался. У вас ведь тоже иногда случаются оговорки. Или описки… м-да… Ну, так как же с переходом-то, а?
– Мы этого еще не обсуждали, но я уверен, что все откажутся.
– А вы постарайтесь убедить. Вы же агитатор! Горлан! Главарь! Должны уметь!
– Да я и сам не рвусь в хорошопогодники!
– А с этим-то не спешите. Кстати, как здоровье вашей мамы?
– А при чем здесь?..
– О маме никогда забывать нельзя, а то бывают такие дети, что не навещают, не звонят, о здоровье не спрашивают, мама же – раз и нету. Оступилась, поскользнулась, под трамвай попала…
– Ну уж, вы напророчите…
– Да, друг мой! Все может быть! Спешка к добру не приводит… Поэтому не спешите, не спешите! Рваться, может, и не надо, но перейти с достоинством… Почему бы нет? Пурква па, как говорят французы?.. – Следователь Скляр не удержался и добавил: – Говорят и этак преспокойно сжигают Москву.
– То у вас Рейхстаг горел, теперь – Москва.
– Так не у меня. Это все французы, все они…
– Извините, но… оставим эту тему.
– И даже ради мамы?.. – спросил он без всякой паузы, сразу, навскидку и сам же почувствовал, что поторопился и этим в чем-то себя выдал. – М-да… – Он углубился в лежавшие перед ним бумаги.
У меня же руки вдруг задрожали, щека задергалась, сердце забилось под самым горлом, и я ощутил сладкий озноб истерики.
– Прекратите ваши угрозы! – закричал я, удивляясь тому, какой у меня, оказывается, пронзительный до взвизга, тонкий, противный голос. – Прекратите этот шантаж! В конце концов, и на вас найдется управа!
Следователь Скляр сразу сник, обмяк, обезволил, словно неудачливый игрок, на чей слабый ход противник ответил сильным ходом.
– Ладно, – сказал он то ли мне, то ли самому себе, побарабанил пальцами по столу и посмотрел на меня так, как смотрят со стороны на какой-то замысловатый предмет. – Раз так, договоримся: вы принимаете в свой кружок одного из хорошопогодников.
– Для чего?
– Ну вот, сейчас снова начнется: для чего да почему? Нет чтобы сразу сказать: принимаем – и по рукам.
– Но я не могу…
– Хорошо, отвечу: для под-дер-жа-ни-я. Поддержания дружеских отношений между кружками. Пусть поприсутствует на ваших заседаниях, послушает, что вы говорите о плохой погоде, а сам расскажет вам о хорошей. Или просто помолчит… Ну что вам, жалко?
– Честно говоря, не вижу смысла…
– А не надо честно… Вы соврите: я не обижусь. Соврать-то иногда не грех.
– И кого же именно нам принять?
Тут следователь Скляр огляделся по сторонам, словно желая убедиться, что рядом нет нежеланных свидетелей, и сипло просвистел мне на ухо:
– Ольгу Владиславовну. Пусть теперь она побудет вашей гостьей…
– Гостьей?
– Да, вы же любите принимать гостей. И деньги получать по чеку тоже очень любите. Впрочем, кто их не любит, денежки-то!..
Просвистел, а затем отвернулся с таким видом, словно он ничего не говорил, а я ничего не слышал.
Я еще долго сопротивлялся нажиму следователя, который ужом вертелся, старался и так и этак меня уломать, и допрос кончился тем, что, потеряв терпение, он поставил ультиматум: либо мы принимаем в свой кружок Ольгу Станиславовну, либо нас всех ждет лесоповал. Да, сначала, разумеется, суд (у нас все законно!), а затем… и тут Иван Федорович скользнул взглядом под потолок, как бы измеряя в воображении высоту тех кряжистых, заснеженных и заиндевелых сосен, которые нам придется пилить на лесоповале.
Я сказал, что передам ультиматум друзьям, мы вместе его обсудим и ровно через час дадим ответ.
– Что ж, вы человек слова… – сказал Скляр, опуская глаза в знак того, что он знает обо мне больше, чем я думаю, и что у него были причины сделать подобный вывод.
С этим я и вернулся в камеру, где меня давно уже ждали, беспокоились и тревожились, посматривали то на часы, то на дверь. Я коротко поведал и о визите к Софье Герардовне, и о допросе у Скляра, и о поставленном ультиматуме. Все молчали, переглядываясь и тотчас пряча глаза друг от друга, лишь только наталкивались в ответном взгляде на отражение собственных мыслей.
В поведении пана Станислава обозначились явные признаки того, что он собирается перед нами выступить с запальчивой речью: пан Станислав привстал, сел, разгладил под собой сморщенное одеяло и снова привстал, словно сидение придало ему решимости. «Ну, сейчас начнется!», – подумал я, с унынием рисуя себе картину, как пан Станислав будет призывать нас к благоразумию и слезно умолять принять ультиматум.
И каково же было мое удивление, когда я услышал от него:
– Никогда! Не дождутся! Пусть и не мечтают! Лучше лесоповал, чем такое унижение и позор!
– Вы что, отказываетесь принять ультиматум? Но ведь вы же!.. – полковник Жеманный, воевавший в Бессарабии, смотрел на пана Станислава как на вражеского солдата, который неким чудесным образом вдруг превратился в бойца его собственной роты, готового выполнить любой приказ.
– Да, призывал к самороспуску, а теперь надоело! Хватит! Не хочу! Когда-нибудь же надо перестать бояться!
И, как часто бывает, едва перестал бояться явный трус, то и храбрецы почувствовали себя храбрее, избавившись от тайного страха, в котором они до этого не хотели себе признаваться.
– Правильно! – просиял Цезарь Иванович, удивляясь тому, как из всех смутных и тревожных мыслей, блуждавших в его воспаленном сознании, выделилась и пожелала быть высказанной именно эта мысль. – Я полностью согласен. Я поддерживаю! Надо!
– Что надо?.. – Полковник настаивал на уточнении, словно у него был повод усомниться в храбрости того, кто в отличие от него самого никогда не служил и не воевал.
– Ну, надо перестать… – ответил Цезарь Иванович, чувствуя, что сияние в его глазах слегка угасло.
– Что перестать?.. – неумолимо настаивал полковник.
– Перестать бояться, – сказал Цезарь Иванович и вдруг обнаружил, что за этими словами скрывается самый постыдный, панический страх.
Он ужасно смутился, густо покраснел нижней частью лица и опустил глаза.
– Вот и не бойтесь. – Полковник усмехнулся, убеждаясь в правоте своих подозрений. – Просто не бойтесь и все. Без всяких там призывов… За нашу любовь к плохой погоде будем стоять до конца.
– Как за веру, – прошептал Цезарь Иванович, завороженный не столько проницательностью и красноречием полковника, сколько шевельнувшейся в нем самом жаждой жертвенного порыва.
– Так пойдите и скажите! Так пойдите и скажите! – возбужденно затряс мне руку капитан Вандич, обводя всех взглядом, призванным внушить сознание торжественности и особой значимости этой минуты. – Как за веру – и до конца. И никаких ультиматумов. Прошел ровно час. Пора, – сказал он, даже не посмотрев на часы и тем самым словно бы возвестив, что истинное время определяется отнюдь не ходом стрелок на циферблате.
