Текст книги "ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Глава четвертая, повествующая о том, как меня посетил поздний гость и сообщил мне неожиданную новость.Иными словами, полную чекпуху

Вечером, возвращаясь домой, я увидел, что перед дверью у меня безобразно натоптано. Натоптано так, будто кто-то возымел целью продемонстрировать, сколько грязи, собранной по дальним закоулкам нашего городка, лужам и канавам, он способен принести на подошвах ботинок. Казалось, что обладатель этих ботинок не просто стоял, а долго вышагивал по крыльцу, переминался с ноги на ногу, привставал на цыпочки и приседал на корточки, пробуя до меня достучаться – то кулаком, то локтем, то задником каблука. Более того, очертания следов внушали навязчивую мысль, что неведомый посетитель этак сучил ножками, пританцовывал, а может быть, даже скулил и постанывал от нетерпения, свойственного всем жаждущим сообщить сногсшибательную новость.

Новость!

Право же, я, столь падкий до новостей (иначе я бы не был летописцем), невольно пожалел, что мы разминулись, хотя к моему любопытству примешивалась тревога и мнительное ожидание чего-то нехорошего, беды или несчастья. При этом я все же подумал, что мой усердный топтун непременно вскоре вернется, не может не вернуться, и после ужина действительно услышал осторожный (от вкрадчивого предчувствия, что я дома, и суеверной боязни ошибиться) стук в дверь.

Услышал и открыл с обреченным вздохом и неким подобием улыбки, как открывают, желая изобразить вымученную радость перед гостем, которого обуяла шальная прихоть потревожить хозяев в столь поздний час.

В дверях стоял Цезарь Иванович Добрюха, садовод и огородник, живший на западной окраине городка, за дальними оврагами, кладбищем, лесопильней и конным заводом. Цезарь Иванович поставлял на рынок душистую, хрусткую, брызжущую пенистым соком антоновку, подернутую серебристой патиной малину в плетеных корзиночках, полосатый, вызревший до рдяной красноты крыжовник. На багажнике велосипеда, имевшим форму небольшого кузова, он также привозил накрытые марлей ведра с алыми, пламенеющими тюльпанами, тронутыми черной каймой гвоздиками и белыми ирисами. Цветы выращивала в оранжерее его жена, выписывавшая луковицы из Голландии.

В нашем обществе Цезарь Иванович выполнял обязанности казначея и распорядителя скромных сумм, хранившихся на полках сейфа, недоступного для взломщиков. Недоступного хотя бы потому, что его и взламывать не надо – достаточно потыкать гвоздем в замочную скважину, а затем этак слегка поддеть, используя тот же самый гвоздь как рычаг, и потянуть на себя расшатанную дверцу.

Обычно наш казначей бывал сдержан, даже флегматичен, и я не замечал в нем подверженности страхам и мнительным предчувствиям, а уж тем более склонности к истерикам. Но тут его было не узнать: с ним явно что-то происходило. Грузный, с покатыми плечами, бобриком коротко стриженных волос, узким лбом умницы, бульдожьей челюстью и бугристым, похожим на строенную (одна большая и по бокам две маленьких) картофелину носом, он часто дышал и возбужденно посапывал. Было видно, что его лихорадит и он тщетно пытается унять зябкую дрожь во всем теле.

Он был в подвернутых, перепачканных грязью резиновых сапогах и брезентовом плаще с капюшоном, надвинутым на лоб и отчасти закрывавшем лицо. Руки, спрятанные под плащом и вытянутые по швам,  Цезарь Иванович к тому же прижимал к бокам, – прижимал так, словно с трудом удерживал в них тяжелую ношу.

– Мы пропали! – воскликнул он и, удивленный звучанием голоса, принадлежавшего явно ему, но услышанного словно со стороны, зачарованно повторил уже шепотом: – Про-па-ли. – И после этого вдруг рассмеялся счастливым, заливистым смехом. – Ах, господибожетымой, как оно вышло-то! Кто бы мог подумать! Жили себе потихоньку, собирались, чаевничали, и вот… Все пропало! Заговорили!! Мы стали героями самого громкого за последнее время скандала. Скандальеро! Скандальозо! – При своей несколько грубоватой внешности Цезарь Иванович любил произносить некоторые слова на иностранный, особенно итальянский манер. – Я был на рынке, на почте, на городской площади – везде только слышишь: «Хороши голубчики! Разворошить осиное гнездо! Привлечь к ответу! Не позволим! Не потерпим!»

– За что ж привлекать-то? – Я терпеливо вздохнул и посторонился, пропуская его в дом, поближе к горячей печке, под уютный, успокаивающий свет низко висевшей лампы, и убеждаясь, что с брезентового плаща ручейками стекает на пол. – Дождь, что ли, на улице? Вы весь промокли. Вам бы надо немного согреться. Хотите рюмку? Право, не скромничайте. Не отказывайтесь.

Цезарь Иванович меня, однако, не услышал. Вернее, услышал лишь то, о чем в этот момент с маниакальным упорством думал.

– А за то, что тайну храним, милый вы мой. Страшную, ужасную тайну. За то и привлекать. За то и к ответу. Да, на улице дождь. С пяти часов так и зарядил. Льет и льет без остановки. – Он посмотрел себе под ноги с неловкостью человека, стыдящегося, что наследил, но рук из-под плаща не выпростал.

– Мы – тайну?! Но это же вздор! – Я с досадой махнул рукой, не желая тратить время на выслушивание подобного вздора. – Чекпуха какая-то! – Я кашлянул и поправился: – Чепуха. Причем, заметьте, на постном масле.

– А вы не спешите отмахиваться-то! Не спешите! – В голосе Цезаря Ивановича обозначилась угрожающая певучесть. – У них ведь база подведена и обоснование имеется. Такое обоснование, что невольно приходится с ним считаться. В сегодняшней вечерней газетке так и расписано: мы, мол, потому о погодах рассуждаем, что о тайне поклялись молчать. Под пытками не выдавать. Даже если нам будут  грозить раскаленными щипцами и совать под нос и дымящиеся головни. Вот-с! – Цезарь Иванович вдруг вспомнил, что ему было предложено нечто, от чего бы он сейчас, пожалуй, не отказался. – Рюмку, вы сказали?

Я слегка помялся и счел своим долгом на всякий случай уточнить:

– Правда, это какой-то дамский ликер…

– Откуда у вас?

– Кажется, кто-то принес и оставил, мать или сестра Ева. Давно, еще сто лет назад. А может быть, я сам купил для забавы…

– Ваша сестра?! – воскликнул он так, словно дальше можно было ничего не уточнять. – Тогда тем более! Налейте же мне! Налейте!

Я достал из  буфета темного стекла бутылку необычной формы, странно вытянутую и изогнутую, с облитой кровавым сургучом пробкой. Распечатав ее и открыв, я налил моему гостю тягучей малиновой жидкости, которая укладывалась на дно рюмки кольцами, словно свернувшаяся змейка. Цезарь Иванович покорно выпил из моих рук, поскольку его руки были по-прежнему заняты.

Глаза у него сразу заблестели искорками.

– О! Превосходный ликер! Уверяю вас, превосходный! Я такого никогда не пробовал. Не удавалось даже пригубить. Ни разу не угощали.

– Так вы про раскаленные щипцы и головни… – напомнил я, чтобы не дать ему увлечься воспоминаниями о том, кто и чем его угощал, и вернуть к затронутой теме.

– … И, конечно, всех особенно волнуют наши сказочные, умопомрачительные, баснословные богатства, – возбужденно загудел он. – Раз есть тайна, значит, должно быть и богатство, вы поймите. Должны быть миллионы, тугие нераспечатанные пачки денег, сундуки с бриллиантами. Этак руку запустишь – и полная горсть. Так и сверкают, так и переливаются, словно смарагды небесного Иерусалима…

 – Ах, если бы!.. – воскликнул я с протяжным элегическим вздохом того, кому хорошо знакома горечь бесплодных мечтаний. – Но увы… какое у нас богатство! Сейф можно гвоздем открыть!

Он глубоко задумался, тоже вздохнул и изрек:

– В газетке об этом не прямо не упоминалось, но все уверены, что мы – владельцы чека, выписанного неким могущественным банком, обладателем несметных сокровищ, имеющим филиалы во множестве стран Азии и Европы. Его даже сравнивают со спрутом, опутавшим щупальцами весь мир. Чека на огромную сумму, достаточную для того, чтобы скупить весь наш городок. И лесопильню, и конный завод, и собор, и здание ратуши – весь целиком, с потрохами. Да, такая вот получается чекпуха…

Глава пятая. Мы продолжаем разговор о чеке, который приводит нас к тайнику Софьи Герардовны и вынуждает Цезаря Ивановича раскрыть свой баул

На последнем слове моего гостя я вздрогнул и встрепенулся, как будто выпитый им ликер и мне ударил в голову так, что меня слегка качнуло и повело, вызывая желание схватиться за стул или опереться о стену. К тому же я почувствовал, что становлюсь недоверчивым, мнительным, готовым каждого в чем-то заподозрить, и прежде всего моего позднего гостя. По моей мнительности мне даже почудилось, что Цезарь Иванович эдак лукаво подмигнул, словно намекая на что-то, хотя при этом уклончиво отвел глаза и продемонстрировал полнейшую безучастность: мол, что вы, что вы! При нашей простоте какие уж там намеки!..

Я вкрадчиво спросил, будто не расслышал:

– Что получается? Как вы сказали?

– Да вы сами же недавно…

Я заходил по комнате, стараясь оставаться внутри круга, очерченного тенью от лампы, словно это помогало мне сохранять спокойствие.

– Должен вам заметить, что по моей теории… теории оговорок… – Мне показалось, что я нашел благодарного слушателя.

Но тут Цезарь Иванович замычал в знак даже не то чтобы несогласия, но откровенного нежелания меня слушать:

– Мммм. Оставьте. Подождите вы с теориями. Сейчас главное – спрятать архив в безопасном месте. Хотя, впрочем… – Ему явно не хватало чего-то, чтобы до конца высказаться, и я решил, что не ошибусь, налив еще одну рюмку тягучей приторной жидкости, которая пришлась ему явно по вкусу. – Вы в чем-то, пожалуй, правы с вашими теориями. Все только и кричат об этом чеке. Чек, чек! Словно помешались на нем. Якобы в нем-то все наше богатство.

– Обыватели. Чего с них взять!

– Что ж, положим, и впрямь обыватели, но ведь во многом из-за этого чека нас и травят! Травят нас! Вы что, не чувствуете?! – Цезарь Иванович повел носом, словно запах травли угадывался в воздухе наподобие гари.

– Не всякий чек так сразу оплачивают в банке.

– Уж этот-то оплатят, будьте спокойны. Не сомневайтесь. Так, во всяком случае, все считают. Об этом они меж собой перешептываются.

– Ну, не знаю. Собственно, и некогда мне… У меня еще отчет не закончен… гм…. – Я прикрыл ладонью рот, чтобы не сказать больше и не дать ему лишний повод считать, будто отчет не закончен отчасти по той же самой причине, что привела его ко мне.

Но он был слишком взволнован, чтобы сравнивать причины, и не воспользовался выигрышным поводом.

– Подождите вы с отчетом, протокольная ваша душа! – возопил ко мне, взмолился Цезарь Иванович. – Одна статейка, другая, и от страха перед нами… страха, смешанного с обидой, завистью, ревностью, матери детей не будут на улицу выпускать. Ведь, по мнению некоторых, банк здесь совершенно не при чем и мы обратили в чек деньги, награбленные у них, жителей нашего городка. Мы их обокрали. Обчистили. Присвоили, так сказать, народное добро, общественную собственность, запустили руку в городскую казну. Возможно, – зашептал он мне на ухо, – эти слухи распространяют наши богачи и толстосумы, чтобы отвести удар от себя. У них ведь рыльце-то в пушку. Вот где настоящие грабители. Этак и до судебной склоки дойдет, а тяжбу с богатенькими нам не выиграть. Уж судей-то они подкупят, для них это раз плюнуть, да и судьи кто! – Цезарь Иванович иногда, под настроение впадал в откровенную школьную риторику. – Или эти толстосумы просто наймут оборванцев и дворомыг, и те стекла бить начнут. Вам еще часом не били стекла?!

– Скажете тоже…

– А что?! А что?! Очень даже! Размахнутся, осколки – дзынь, и булыжник над ухом-то и просвистит. Не хотелось бы таких приключений…

– А вы себя не пугайте, и ничего не случится. А то ведь мастера мы себя запугивать.

– Благодарю за совет. Только учтите: второй камень полетит в вас. Вломится сюда эта орава, мебель опрокинет, все вверх дном перевернет, до последней перины выпотрошит – только пух и перья в воздухе закружатся.

– Почему же в меня? – Я невольно отшатнулся, подчиняясь невольному желанию уклониться от летящего в меня со свистом булыжника.

– А потому что вы хранитель архива. У вас отчеты, протоколы, выписки – все! Кого же обыскивать, как не вас! Кого потрошить-то!

– А первый камень в кого полетит? Надо полагать, в вас как казначея. Ведь у вас все счета, бухгалтерские ведомости, платежные поручения и прочее. Да и чек этот самый у кого искать, как не у вас!

– Да, полетит если не в нашего Председателя, то – в меня. В этом вы правы: я и сам себе не раз говорил. Но и до отчетов и протоколов руки у них тоже дойдут. Отчеты и протоколы-то для них ой как важны!..

– Ну, и что они в них обнаружат?

– Обличающие нас улики, свидетельства…

– Да какие свидетельства?! – воскликнул я с мучительным стоном.

– Свидетельства того, что, прикрываясь разговорами о погоде, мы подрываем устои морали, глумимся над религией, втаптываем в грязь все святое и чистое. Ну и конечно нам припишут, что мы заманиваем в сети и губим юные души. Так не раз бывало в истории тайных обществ… – Цезарь Иванович скучающе смотрел в потолок, позволяя мне стонать, сколько мне вздумается, и при этом не собираясь отказываться ни от одного слова, произнесенного им, впрочем, без всякого выражения. – Еще нальете?

– Хватит с вас, – сказал я лишь для того, чтобы снова сдаться и открыть буфет. – «… в истории тайных обществ»! Но мы же не тайное!

– Доказать можно все что угодно. Была бы зацепка, а зацепку они найдут, будьте спокойны. А кстати, вы уверены? – В его васильковых глазах мелькнула шальная, безумная, дьявольская искорка.

Я недоуменно посмотрел на него.

– В чем, господитыбожемой?

– А в том, что мы не тайное! В том, что мы не тайное! А ну как вдруг обнаружится, что тайное, а вы-то и не знали?! Ни сном, ни духом, что называется, а?! – Он визгливо рассмеялся, затрясся, заколыхался под плащом, затем внезапным рывком распахнул его, и я увидел, что Цезарь Иванович держит в руках обтянутые кожаными ремнями дорожные баулы. – Ладно, шутки в сторону. Вот что, милый вы мой… Здесь, – он кивнул на баул в правой руке, – наши счета и деньги, собранные мною. А сюда, – он кивнул на баул в левой, – вы сложите самую ценную часть архива. И мы спрячем это в склепе.

– В каком еще склепе?! – Я снова застонал, как от зубной боли.

– Фамильном склепе Софьи Герардовны Яблонской, – ответил Цезарь Иванович, повелительно протягивая мне баул. – У нее там тайник под мраморной плитой, где хранятся фамильные реликвии, кольца, ожерелья, браслеты, детали рыцарской амуниции и среди них – железная перчатка пресвитера Иоанна. Она была подобрана на поле боя между пресвитером и двумя братьями Самиардами, царями Мидии и Персии. Старушка сама мне по секрету об этом рассказала, ссылаясь на семейные предания и свидетельства историка Оттона Фрейзингенского. Рассказала, когда я по ее просьбе устраивал перед склепом цветник, грядки выравнивал по натянутому шнурку, сажал тюльпаны, гвоздики и ирисы. Разумеется, я не взял с нее ни копейки.

– И Софья Герардовна дала вам ключ от фамильного склепа? – Я вышел на середину комнаты, под свет лампы.

– Нет, она не должна ни о чем догадываться. Во-первых, для нее это самое бесцеремонное вторжение. А во-вторых, она может по неосторожности нас выдать. Поэтому мне пришлось… – Цезарь Иванович загадочно улыбнулся и показал уклончиво-безучастным, слегка игривым жестом, как снимают ключ с чужого гвоздя.

– Ну вот, мы опустились до… Ключи воруем.

– Оставьте! Сейчас не время кичиться вашей щепетильностью. Мы должны быть готовы ко всему, к любому риску, любой жертве, но при этом надо все-таки постараться уцелеть самим и спасти общество. Да, наше славное, благородное, рыцарское общество, может быть последнее в истории. Поэтому, – он поставил на пол свой баул и раскрыл баул, предназначенный для меня, –  несите! Несите же, иначе я вас… укушу, – сказал он так, словно это могло быть шуткой, а могло – и самой настоящей угрозой, – в зависимости от того, как я отнесусь к его настоятельной просьбе.

Глава шестая. Я решительно отказываюсь потворствовать воровству и требую вернуть ключ

Но я и не подумал ничего приносить и демонстративно не двинулся с места.

Несмотря на настойчивость Цезаря Ивановича, державшего передо мной раскрытый баул, я продолжал стоять посреди комнаты с таким спокойным, безучастным и непреклонным видом, что на моем лице наверняка прочитывалось: да хоть ты тресни, хоть ты наизнанку вывернись, я и пальцем не пошевелю. Мне хотелось, чтобы мой поздний гость понял, что так он от меня ничего не добьется. При этом я  невозмутимо молчал, дожидаясь, пока охватившее его удивление не обернется откровенным недоумением, из недоумения не возникнет досада, а уж та не превратится в явное раздражение. Тогда-то, совершив положенный круг, сменяющие друг друга разноречивые чувства наконец заставят Цезаря Ивановича хотя бы осведомиться о причине моего отказа и столь вызывающего несогласия с ним.

Так оно и случилось: на лице Цезаря Ивановича отобразилось искреннее удивление, оно сменилось недоумением, ну и так далее, пока он не спросил, озадаченный тем, что я имею наглость таким образом заявить о себе, словно обладаю не меньшим правом на чувства:

– Вы что, отказываетесь? Отказываетесь выполнить мою просьбу? И в такой судьбоносный момент? Когда мы, можно сказать, висим над пропастью? Балансируем на грани жизни и смерти? Когда секира уже положена у корней дерев?

– Как видите, – произнес я с тем же невозмутимым спокойствием. – И только не надо тут сгущать краски. Сгущать-то не надо. А то над пропастью… на грани, видите ли... И секиру туда же… У страха глаза велики. Вы же у нас паникер известный. Чуть что, – половица скрипнет, лампа замигает, а уж у вас дрожь в коленках и медвежья болезнь, как будто светопреставление наступило.

Цезарь Иванович надменно выпятил бульдожью челюсть, устрашающе скривил лицо, отчего подбородок прорезала глубокая ветвистая морщина, весь собрался, напрягся, как хищный зверь перед прыжком, и в запальчивости воскликнул сорвавшимся на фальцет голоском:

– Ах, вы меня за паникера держите!

– А за кого же вас еще держать!

– В таком случае знайте же, знайте: я вас когда-то любил, вами восхищался, а теперь – не люблю. Нисколечко. Это вам за медвежью болезнь. Да, во всеуслышание заявляю: не люблю, не люблю! – воскликнул и тотчас безвольно  сник, отвернулся и засопел от обиды.

– Любили? – спросил я так, будто это слово в его устах приобретало нечто, внушающее сомнение. – А сами вечно перебивали, придирались, цеплялись, вредничали, по мелочам спорили, мешали вести собрание. Это называется любовью? Даже самый заклятый враг никогда бы себя так не вел. Недаром наш Председатель не раз вас одергивал, делал вам замечания, а вы все равно продолжали, словно вам это доставляло некое особое, изощренное удовольствие.

Он согласно закивал и приторно заулыбался, готовый продолжить мой обвинительный перечень:

– А теперь буду во всем соглашаться, кивать, поддакивать и вежливо выслушивать, потому что вы мне неприятны. Вы мне противны. Даже ненавистны. Вы!

– Раз так, то тем более вашу просьбу я не выполню. Отказываюсь наотрез… – Я был по-прежнему безучастен и еще более непреклонен.

– Но почему? Хотя бы объяснитесь, в конце концов. – Цезарь Иванович закрыл баул, убедившись, что в ближайшее время он ничем весомым не наполнится.

– Извольте. Потому что это не просьба, а безоговорочный приказ. Даже шантаж. Укусит он меня! Да что вы тут раскомандовались, собственно! Тоже мне дешевый шантажист нашелся!

– Ах, извините! Виноват, виноват! – Цезарь Иванович обладал свойством трусливого мужа,  воспитанным годами семейной жизни: под воздействием даже легкого, брошенного вскользь упрека тотчас становиться угодливым, рассыпающимся в любезностях, готовым  выполнить любое требование. – Больше я себе такого не позволю. Ни-ни. Приказывайте вы, а я покорно подчинюсь, любой приказ – выполню. И, заметьте, – с радостью! С усердием, рвением, даже восторгом!

– Да не охотник я приказывать. Впрочем… – Тут я задумался: почему бы и не воспользоваться предоставленной мне столь редкой возможностью. – Раз вы сами об этом просите, приказываю немедленно вернуть ключ Софье Герардовне. Слышите? Немедленно!

– Как?! – Цезарь Иванович оперным жестом прижал к груди обе руки. – Признаться в воровстве?! Она меня запрезирает и никогда не простит. Она же учительница, педагог, воспитатель – в гимназии преподает.  Для нее моральные принципы превыше всего.

– Признаваться не обязательно. Еще не хватало, чтобы все во всем признавались. Даже в гимназии. Можно что-то изобрести, присочинить… якобы ключ случайно оказался у вас в кармане. Или вы где-то его нашли и поспешили вернуть.

– Где я мог найти?!

– Мало ли! На улице, во дворе, у нее перед дверью. Где человек может обронить ключ!.. Софья Герардовна будет вам только благодарна. Наверное, она уже хватилась, что ключа на месте нет. Всполошилась, перепугалась – вот и успокойте ее, бедняжку.

– Как-то это странно, ей богу. Уж лучше явиться с повинной и честно признаться. – Цезарь Иванович поставил баул на пол, расстегнул плащ, откинул капюшон, выпрямился и расправил плечи, готовясь к честному признанию.

– Экий вы, однако… – усовестил я его за благородный, но не совсем своевременный порыв. – Ну, признавайтесь, если есть охота. Только в любом случае ключ надо вернуть.

– А может, мы спрячем архив и тогда?..

– Повторяю еще раз, немедленно! Вернуть, а потом вежливо попросить разрешения им воспользоваться. Так принято среди порядочных людей, к тому же облеченных доверием. Про железную перчатку вам рассказали!

– Ну, рассказали…

– Вот и соизвольте вернуть ключ.

– Вас не переупрямишь. Уж если коготками-то вцепились, за жабры взяли, то не выпустите, – произнес он так, словно и сам не преминул бы при случае кого-нибудь взять за жабры.

– И еще приказываю, – возвысил я голос, – возлюбить меня, как прежде. Да, перебивать, цепляться, вредничать, спорить, не соглашаться. Ну, если не возлюбить, то, во всяком случае, относиться по-дружески. По-товарищески. По-братски. В духе нашего устава. Я ведь тоже стараюсь ради общей пользы, себя не жалею, хотя иной раз и стоило бы пожалеть-то. Ведь не молод уже и со здоровьем неважно…

Цезарь Иванович проникся моими словами и решил напомнить, какая у него широкая и щедрая душа.

– Нет, никакой дружбы. Я вас по-прежнему люблю. Обожаю. Хотите, расцелую? Удушу в объятьях? – Ему нравилось иногда, под настроение ударить шапкой оземь, изобразить нечто этакое, цыганское.

– О нет, избавьте. – Я проворно отпрянул и увернулся. – Экая у вас натура, однако, необузданная. Но все же душить не надо. Платонически любить вы не можете? На почтительном расстоянии?

– Как скажете. Могу и на расстоянии, хотя это скучно, а я последнее время и так очень скучаю. Хандрю. Сплин у меня, как говорят англичане.

– Скучаете? Вот это новость! – воскликнул я, не скрывая того, что иная новость может и разочаровать. – А как же наше общество, наши собрания, встречи? Разве они не развлекают вас, не радуют, не воодушевляют?

– Только ими и спасаюсь, господитыбожемой. Но мы собираемся не так уж часто. Это как праздник. Отшумел и нет его – улетучился, фьюить. – Он сопроводил свои слова тем, что щелкнул пальцами и слегка присвистнул. – А дальше – все та  же глупая, бессмысленная, однообразная и скучная жизнь. Стоптанными тапками по полу шарк-шарк. Подошвы прилипнут – чмок-чмок.

Сказанное отозвалось во мне чем-то до боли знакомым.

– Не жизнь, а существование… – произнес я загадочно, ожидая, что он на это ответит.

Он подхватил:

– Вот именно! О, как вы правы! Попали в самую точку. Вообразите: жена варенье варит и пенки снимает. Желая меня ублажить, ложечкой зачерпнет – и мне в рот. Мне же и рот открыть не хочется, такая гнетет тоска. Так и стою столбом, со сжатыми, перепачканными пенками от варенья губами. А она за мое упрямство еще и той же ложкой мне по лбу – хлоп! Ну, и потекло. Брызги – по всей физиономии, платком не ототрешь. Семейное счастье!

– Не позавидуешь вам. Хотя – и позавидуешь. – Я вздохнул о чем-то своем, глубоко запрятанном, потаенном.

– Чему же завидовать?

– Все-таки  жена, знаете. К тому же варенье… Мне вот никто ко рту ложку не поднесет.

– Нет, скучно ужасно. Потому-то и слухам этим я даже рад, признаться. Все как-то веселее. Какое-то движение, перемены, жизнь. – Цезарь Иванович явно почувствовал, что слова его не слишком убедительны, замолчал, а через минуту воскликнул: – Впрочем, не верьте мне, не верьте. Я так говорю, чтобы себя успокоить. На самом деле я очень боюсь. Очень-очень. До медвежьей болезни.

– А я и не верю, – ответил я с печальной улыбкой, словно его признание не открыло для меня ничего нового.