Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 52 страниц)

Девятый легион был насторожен, но полон решимости. Цезарь, поднявшись на возвышение, всмотрелся в лица собравшихся и порадовался тому, что его взору доступно каждое из них, даже в задних рядах. Его глаза, слава богам, все еще были зорки. Неожиданно для себя он подумал: а как там со зрением у Помпея? Сулла стал со временем видеть все хуже и хуже и очень переживал из-за этого. Зрение обычно портится уже в среднем возрасте, и пример тому – Цицерон.

Хотя нередко на таких сборах глаза его увлажнялись, сегодня никаких слез не будет. Он стоял, широко расставив ноги, опустив руки, с corona civica на голове. Алый плащ закреплен на плечах красивой серебряной кирасы. Его легаты стояли по обе стороны от него на возвышении, военные трибуны – двумя группами по обе стороны у возвышения.

– Я здесь, чтобы исправить эту позорную ситуацию! – крикнул он высоким, далеко слышным голосом. – Один из моих легионов замыслил мятеж. Представители других легионов могут видеть его сейчас в полном составе. Это – девятый. Говорю для тех, кто стоит далеко.

Никто не проронил ни слова, никто не удивился. Все обо всем уже знали.

– Девятый легион! Ветеран войны в Косматой Галлии, легион, чьи знамена едва выдерживают вес наград, чей орел бывал десятки раз обвит лавром. Состоящий из солдат, которых я всегда называл моими парнями. Но они отреклись от меня. Я уже не могу считать их моими. Они – толпа, которую настроили против меня демагоги в масках центурионов. Центурионов! Как назвали бы Тит Пуллон и Луций Ворен, два великолепных центуриона, этих подлецов, которые заменили их, став во главе девятого легиона? – Цезарь указал на двух стоявших рядом с ним ветеранов. – Видите их, солдаты девятого? Это ваши бывшие боевые товарищи! Косвенно ваш позор лег и на них! Видите их слезы? Они плачут о вас! Но я не могу плакать. Я слишком разгневан, я полон презрения. Мой послужной список непоправимо испорчен. Отныне я не смогу заявить, что моя армия идеальна и что никакой смуты в ней не было никогда.

Он не шевельнулся. Руки опущены, прижаты к бокам.

– Парни из других легионов, я позвал вас сюда, чтобы вы стали свидетелями моих действий. Эти бунтовщики объявили, что не двинутся из Плаценции. Они хотят, чтобы их распустили здесь и сейчас. И чтобы им выплатили все, что положено, включая их долю в трофеях девятилетней войны. Что ж, хорошо. Их распустят. Но распустят не с честью! Их доля в трофеях будет поделена между всеми воевавшими в Галлиях легионами. Они не получат земли. Каждый будет лишен гражданства. Вы знаете, что сейчас я – диктатор и что мои полномочия превышают полномочия и консулов, и наместников. Но я не Сулла. Я не стану злоупотреблять своей властью, тем более здесь. Я поступлю так, как имеет право поступить любой командующий, чьи войска вздумали бунтовать. Я могу стерпеть многое, даже если от кого-то из вас вдруг потянет духами. Мне плевать, если кто-то подставит кому-нибудь задницу, лишь бы тот и другой дрались, как львы! Лишь бы они были мне верны! Но солдаты девятого мне не верны. Они мне изменили. Они обвинили меня в намеренном утаивании их доли. Меня! Гая Юлия Цезаря! С которым плечом к плечу провели десять лет! Моего слова для девятого недостаточно! Девятый затеял мятеж!

Его голос окреп. Он закричал. Закричал во весь голос. Этого он никогда себе не позволял.

– Я не потерплю мятежа! Вы слышите? Не потерплю! Мятеж – это худшее преступление для солдата! Мятеж – это государственная измена! И я буду расценивать мятеж девятого легиона как государственную измену! Я лишу его солдат всех прав, всех положенных им денег и гражданства. И каждого десятого – казню!

Он ждал, пока глашатаи повторят сказанное. Никто не издал ни звука, кроме Пуллона и Ворена, которые рыдали. Все смотрели на Цезаря.

– Как вы могли? – крикнул он, повернувшись к девятому. – Вы не представляете, как я благодарю всех римских богов за то, что Квинт Цицерон сейчас не с нами! Впрочем, это и не его легион. Эти люди не могут быть теми героями, которые целый месяц противостояли пятидесятитысячной армии нервиев. Раненые, больные, измотанные, они смотрели, как горят их личные вещи и провиант, но продолжали бороться с врагом! Нет, это другие люди! Алчные, жалкие, низкие! Я больше не назову их моими парнями! Я их отвергаю!

Он поджал губы, сделал пренебрежительный жест:

– Не понимаю, как вы могли? Как вы решились поверить каким-то мерзавцам? Чем я это заслужил? Когда вы голодали, разве я объедался? Когда вы мерзли, разве я спал в тепле? Когда вы падали духом, разве я высмеивал вас? Когда вы нуждались во мне, разве я не приходил к вам? Когда я давал вам слово, разве я его нарушал? Что я вам сделал? Что я вам сделал? – Он сжал кулаки. – Кто эти люди, кому вы поверили больше, чем мне? Какими лаврами увиты их головы? Какой героизм они проявили и в каких войнах? Как велики их заслуги? Они вели вас, они пеклись о вас лучше, чем я? Или они платили вам больше? Нет, но, оказывается, вы еще не получили вашей доли от триумфальных трофеев. Их также не получил пока ни один другой легион! Но разве я не оделял вас премиями из собственного кошелька! Разве я не удвоил вам жалованье! Задолжал ли я вам хотя бы денарий? Нет! Вы сами знаете, нет! А в гражданской войне на трофеи рассчитывать не приходится. Но разве я не обещал компенсировать вам их отсутствие? Что я вам сделал?

Он рассек воздух рукой:

– Ответ таков. Я ничего не сделал, чтобы спровоцировать ваш мятеж, даже если в римской армии были бы узаконены подобные проявления недовольства. Но нет, они не узаконены. И не будут! Мятеж – это государственная измена. Разве я самый скупой и самый жестокий главнокомандующий во всей истории Рима? Нет, но вы тем не менее плюнули мне в лицо. Я не отвечу вам плевком, не дождетесь. Я просто скажу вам: вы были моими парнями, а теперь нет! Вы этого недостойны!

– Цезарь! – звонко выкрикнул Секстий Клоатий. Слезы катились по его красному обветренному лицу. – Цезарь! Не надо! – Он выступил из рядов, подбежал к возвышению. – Я согласен на роспуск, я согласен потерять деньги. Я согласен на казнь, если жребий падет на меня. Но я не вынесу, если не останусь твоим славным парнем!

И они вышли вперед, все остальные делегаты девятого. Плача, умоляя простить их, готовые умереть, только бы Цезарь вернул им свое расположение. Солдаты мятежного легиона рыдали. Искренне, от всего сердца.

«Какие они все-таки дети, – думал он, глядя на них. – Польстившиеся на красивые слова, исторгнутые из грязных ртов. Одураченные шарлатанами. Дети, храбрые, грубые, порой жестокие. Но не мужчины в настоящем понимании этого слова. Дети».

Он дал им поплакать.

– Ну хорошо. Я не распущу вас. Я не стану обвинять всех в измене. Но у меня есть условие. Мне нужны сто двадцать зачинщиков мятежа. Каждый десятый из них будет казнен. Остальных распустят и лишат гражданства.

Первые восемь десятков выданных целиком составляли центурию Карфулена, первую центурию седьмой когорты. В число остальных вошли приятели Карфулена. И еще Клоатий с Апонием.

Никто из легионеров не знал, что жребии для выбора двенадцати смертников были подтасованы. Сульпиций Руф провел предварительное расследование и выявил главных смутьянов. Одного из них не было среди тех, кого выдал девятый.

– Среди вас есть кто-нибудь невиновный? – спросил Цезарь.

– Да! – выкрикнули из задних рядов. – На меня указал центурион Марк Пусион. А виновен он сам, не я!

– Выйди вперед, солдат, – велел Цезарь.

Тот вышел.

– Пусион, займи его место.

Центурионам Карфулену, Пусиону, Апицию и Скаптию выпала казнь. Другие смертники оказались солдатами, действительно принимавшими активное участие в подстрекательстве к мятежу. Приговор был приведен в исполнение тут же. Каждой декурии, на которые разделили мятежников, выдали по девять дубинок и приказали бить ими приговоренных, пока те не превратятся в кровавое месиво.

– Хорошо, – сказал Цезарь, когда все закончилось, понимая, что для него во всем этом ничего хорошего нет. Он теперь не сможет сказать, что в его армии никогда не было смуты. – Руф, у тебя готов список проверенных центурионов?

– Да, Цезарь, готов.

– Тогда переформируй свой легион в соответствии со списком. Ты потерял более двух десятков центурионов. Восполни потери.

– Но мы все же не потеряли девятый, – сказал Гай Фабий. – Я рад. – И вздохнул. – Какой ужас!

– Все затеял один человек, – печально заметил Требоний. – Если бы не Карфулен, ничего не произошло бы.

– Может, и так, – сурово сказал Цезарь, – но это произошло. Девятому нет прощения.

– Цезарь, они же не все виновны! – смущенно возразил Фабий.

– Нет, они просто дети. Но почему все думают, что детей надо прощать? Они не животные, они – люди. Они должны жить своим умом. Я не прощу девятый. Они поймут это, когда гражданская война закончится и я их распущу. Они не получат земли ни в Италии, ни в Италийской Галлии, только в колонии возле Нарбона.

Кивком он отпустил офицеров.

Фабий и Требоний шли к себе вместе и поначалу молчали. Наконец Фабий не выдержал:

– Требоний, это мои досужие домыслы или Цезарь и впрямь меняется?

– Становится жестче, ты хочешь сказать?

– Я не уверен, что это именно то слово. Может быть… он все больше сознает свою исключительность. Это возможно?

– Определенно.

– Но… почему?

– Таков ход событий, – ответил Требоний. – Более слабого человека они бы загнали в тупик. Но ему всегда помогало то, что он в себе не сомневался. Однако мятеж девятого в нем что-то сломал. Он не думал, что такое может случиться. Во многих отношениях, я полагаю, именно это настоящий Рубикон, а не какая-то там речушка.

– Но он все еще верит в себя.

– Он и умирая будет верить в себя, – сказал Гай Требоний. – Просто сегодня померкло его сияние. В идеальном образе появился изъян. А Цезарь изъянов не терпит.

– Он все чаще спрашивает, почему никто не верит, что он победит, – хмуро сказал Фабий.

– Потому что его сердит людская глупость. Вообрази, Фабий, каково это – знать, что тебе нет равных! А Цезарь знает. Он может все! Он много раз доказывал это. И хочет, чтобы ему воздавали по заслугам. Но все идет не так. Его не признают, ему чинят препоны. Подумай сам, ему уже пятьдесят, а он все еще бьется за то, что давно должен бы получить. Тут станешь обидчивым.

В начале ноября восемь легионов, расположенных в Плаценции, выступили в Брундизий. Им предстояло покрыть сто пятьдесят миль за два месяца. Дойдя до Адриатики, они должны были идти вдоль берега, не пересекая Апеннин, чтобы не приближаться к Риму. Скорость марша была установлена двадцать миль в день, и это означало, что каждый второй или третий день оставался для отдыха. Для легионов Цезаря – просто прогулка, а не марш, особенно в это благословенное осеннее время.

От Аримина, который приветствовал его с тем же энтузиазмом, что и год назад, Цезарь, оставив армию, повернул к Риму. Фламиниева дорога текла вверх-вниз по прелестным холмам сквозь небольшие укрепленные городки на их вершинах. Склоны холмов покрывали то пастбища, густо поросшие уже начинающей желтеть травой, то пихтовые, лиственничные и сосновые леса. При разумном использовании их хватит для строительных нужд на много веков. Италийцы бережливы, они большие ценители ландшафтных красот, это у них в природе. Путешествие было целительным, вливало новые силы. Цезарь против обыкновения ехал неспешно, останавливаясь во всех поселениях, здороваясь с местными жителями, расспрашивая, все ли делает для них Рим, и обещая исправить оплошности. Он разговаривал с дуумвирами самых маленьких городков так, словно те были римскими сенаторами. Это ведь и впрямь так, считал он. Рим в некотором смысле искусственное образование, он зависит от них. Высасывая из своих младших братьев все соки, он развивается и растет. Кукушонок в италийском гнезде. Благодаря численности населения Рим имел влияние, которым пользовались его политики. Благодаря численности населения Рим властвовал над всеми.

Это суждение подтвердилось, когда, приближаясь к городу с севера, Цезарь увидел вдали семь римских холмов с каскадами крыш, покрытых оранжевой черепицей, с бликами солнца на позолоченных фронтонах храмов, с высокими кипарисами и раскидистыми соснами, с четкими дугами арочных акведуков, сильным течением синих вод Тибра и буйной зеленью Марсова и Ватиканского полей по обоим его берегам. Прежнее, апрельское, посещение было сущим кошмаром. Тогда он ничего этого не замечал.

Тысячи римлян высыпали ему навстречу, сияя от радости, бросая цветы под копыта коня. Двупалого, конечно! Разве мог он въехать в этот город на каком-то другом скакуне? Все приветствовали его, посылали воздушные поцелуи, протягивали детей, чтобы он им улыбнулся на счастье. А он, в своих лучших доспехах, с corona civica на голове, медленно ехал позади двадцати четырех ликторов, одетых в малиновые туники. Топорики в их фасциях ярко сверкали. Цезарь улыбался, махал горожанам рукой, наконец-то признанный Римом. «Плачь, Помпей, плачь! Плачь, Катон! Плачь, Бибул! И все остальные недруги тоже плачьте! Никому из вас за всю вашу жизнь никогда так не рукоплескали! В сравнении с этим что значит сенат? Что значат восемнадцать старших центурий? Рим – это люди, а люди любят меня. Их больше, чем вас, вы в сравнении с ними – как редкие фонари на фоне звездного неба».

Цезарь въехал в город через Фонтинальские ворота, обогнул Капитолийский холм и двинулся по спуску Банкиров к почерневшим руинам Порциевой базилики, курии Гостилия и контор сената. Он с удовлетворением отметил, что Павел использовал огромную взятку гораздо лучше, чем провел свое консульство. Строительство базилики Эмилия было закончено. А на другой стороне Нижнего форума, где прежде стояли базилики Опимия и Семпрония, строилась его собственная базилика. Базилика Юлия. Она затмит базилику Эмилия, как затмит курия Юлия прежнее здание для заседаний сената. Во всяком случае, судя по проектам, предъявленным ему архитекторами, и по размаху строительных работ. Да, он украсит Государственный дом храмовым мраморным фасадом, который будет виден со стороны Священной дороги.

Прежде всего он заглянул в Регию, небольшое святилище великих понтификов. Вошел один и с удовлетворением отметил, что там царит чистота. Нет паразитов, алтарь с тщанием вымыт, два лавровых деревца зеленеют. Прочитав краткую молитву, он вышел и направился в свою резиденцию – в Государственный дом. Прошел туда через собственный вход и закрыл дверь перед вздыхающей, что зрелище кончилось, но удовлетворенной толпой.

Как диктатор, он имел право носить доспехи в пределах Рима, а его ликторы – топорики в фасциях. Когда их патрон исчез за дверью, эти парни добродушно кивнули толпе и побрели в свою коллегию на углу спуска Урбия, чтобы там отдохнуть и, если выйдет, повеселиться.

Но для Цезаря формальности еще не кончились. В свой апрельский приезд он так и не удосужился побывать в Государственном доме. Как великому понтифику, ему в этот раз было необходимо поприветствовать своих подопечных весталок, которые ждали его в большом храме, общем для обеих половин здания. О, куда ушло время? Встретившая его старшая весталка была почти ребенком, когда он отбывал в Галлию. Его мать Аврелия частенько поругивала ее за обжорство. А теперь Квинтилии двадцать два, и она заняла высокое положение. Не похудела, все такая же пышка, круглолицая, добродушная и практичная. Рядом – Юния, немного моложе и очень привлекательная. А вот и его черный дрозденок, Корнелия Мерула… Как она выросла! Впрочем, чему тут дивиться, ведь ей восемнадцать. Позади всех – три малышки. Естественно, незнакомые. На взрослых весталках парадное облачение. Белые туники и белые покрывала поверх семи обязательных войлочных валиков, на груди – медальон. Булла. На девочках тоже белые туники, но вместо покрывал – венки из цветов.

– Добро пожаловать, Цезарь, – улыбаясь, приветствовала его Квинтилия.

– Как хорошо дома! – сказал он, ощутив желание крепко обнять ее, но понимая, что этого делать нельзя. – Юния и Корнелия, вы тоже выросли!

Они улыбнулись, кивнули.

– А кто же эти малышки?

– Лициния Теренция, дочь Марка Варрона Лукулла.

Да, вся в отца. Длинное лицо, серые глаза, каштановый цвет волос.

– Клавдия, дочь старшего сына Цензора.

Смуглая, симпатичная, сразу видно – из Клавдиев.

– Цецилия Метелла, из Капрариев Метеллов.

Вспыльчивая, горячая и, конечно, гордячка.

– Фабия, Аррунция и Попиллия, их уже нет здесь! – поразился он. – Слишком долго я был в отлучке.

– Но мы поддерживали огонь в очаге Весты, – сказала Квинтилия.

– И поэтому Рим в безопасности. Благодарю.

Улыбаясь, он отпустил их и направился на свою половину мрачного, большого строения. Без Аврелии это будет тяжко.

Так и оказалось. Вскрики, слезы, но как же без слез? Все собрались: Евтих, Кардикса, Бургунд. Такие старые! Сколько кому? Тому семьдесят? Этой восемьдесят? Или наоборот? Впрочем, не важно. Главное, они так рады ему! О, тут и отпрыски Кардиксы с Бургундом! Некоторые уже седые! Но Бургунд никому не позволил снять с Цезаря плащ. И кирасу. И птериги. Цезарь едва отстоял право самому снять с себя перевязь – знак империя.

Наконец он освободился и пошел искать жену. Та не вышла к нему. Ожидание – в ее манере. Терпеливая, как Пенелопа, ткущая саван. Он нашел ее в гостиной Аврелии, где уже ничто не напоминало о прежней хозяйке. Без обуви он подошел к ней тихо, как кошка. Она не услышала. Посиживала себе в кресле с толстым рыжим Феликсом на коленях. Сознавал ли он когда-нибудь, насколько она привлекательная? Кажется, не сознавал. Темные волосы, длинная шея, тонкие скулы, высокая грудь.

– Кальпурния! – выдохнул он.

Она мгновенно обернулась. Глаза огромные, черные.

– Domine, – сказала она.

– Цезарь, не domine.

Он наклонился поцеловать ее. Идеальное приветствие для жены, которая пробыла таковой всего несколько месяцев и потом не видела мужа в течение нескольких лет, – поцелуй страстный, признательный, обещающий большее. Цезарь сел в свободное кресло напротив и, улыбаясь, отвел прядь волос с ее лба. Дремлющий кот открыл один желтый глаз и перевернулся на спину, вытянув вверх все четыре лапы.

– Ты ему нравишься, – удивилась она.

– Я и должен ему нравиться. Я спас его от смерти.

– Ты никогда мне этого не говорил.

– Не говорил? Какой-то бродяга хотел бросить его в Тибр.

– Тогда мы с ним оба благодарим тебя, Цезарь.

Потом, поздно вечером, уткнувшись лицом в ее грудь, он вздохнул и вытянулся на постели.

– Я очень рад, – сказал он, – что Помпей отказался выдать за меня свою дочь, эту бой-бабу. Мне уже пятьдесят один, я староват для рукопашных схваток. Как в личной, так и в политической жизни. А ты мне подходишь.

Может быть, где-то в самых глубинах души что-то ее и кольнуло, но она смогла разглядеть в этом признании и потаенную приязнь, и отсутствие дурных умыслов. Брак в Риме был прежде всего сделкой. Обстоятельства сложились так, что она осталась женой Цезаря, а то ее место могла бы занять сильная и задиристая Помпея Магна. Между сухим сообщением отца, что Цезарь хочет развода, и новостью, что Помпей Цезарю отказал, прошло всего несколько нундин, но для нее они были полны тревоги и опасений. Все, что видел ее отец Луций Кальпурний Пизон, – это огромная сумма отступных, которые Цезарь хотел дать Кальпурнии. Сама Кальпурния видела только другой брак, который ей, несомненно, устроят. Любовь любовью, однако Кальпурния в первую очередь не хотела ничего менять в своей жизни. Куда-то переезжать, расставаться с кошками, приспосабливаться к кому-то. Замкнутый, неспешный стиль жизни в Государственном доме очень ей подходил, ибо допускал и определенную свободу. А визиты Цезаря были сродни сошествию божества. Он хорошо понимал, как доставить ей удовольствие, как сделать приятными интимные отношения. Ее муж был Первым Человеком в Риме.

Публий Сервилий Ватия Исаврийский был человеком тихим, верным, с врожденной склонностью поддерживать сильную власть. Его отец, аристократ из плебейского рода, сохранял верность Сулле и являлся самым преданным сторонником этого сложного, противоречивого властителя до самой его смерти. Но благодаря своему тихому нраву он сумел приспособиться к жизни и без Суллы, не потеряв при этом влияния благодаря своей родовитости и богатству. Вероятно, разглядев в Цезаре второго Суллу, этот достойный человек перед своей кончиной полюбил и его. А сын попросту унаследовал это чувство. Публий Сервилий Ватия Исаврийский был претором в год консульства Аппия Клавдия Цензора и Агенобарба. Он успокоил подозрительность boni, когда привлек к суду одного из легатов своего кумира. Это была не измена, а хитрость: Гай Мессий мало что значил для Цезаря.

С тех пор Ватия Исаврийский всегда держал сторону Цезаря во время голосования, и запугать его было нельзя. Неудивительно, что, когда Помпей и все прочие покинули Рим, Ватия Исаврийский остался. Цезарь, разумеется, значил для него больше, чем его брак со старшей дочерью Сервилии. Однако, когда Цицерон пустил по Риму слух, что в багаже одного низкородного негодяя обнаружился и портрет Юнии, Ватия Исаврийский с ней не развелся. Верный человек оставался верным во всем.

На другой день после приезда Цезаря в Рим Марк Антоний послал гонца с сообщением, что он ждет Цезаря на Марсовом поле, а Марк Эмилий Лепид, обеспечивший ему диктаторство, дожидался аудиенции в Государственном доме. Но Ватия Исаврийский был первым, с кем предпочел увидеться Цезарь.

– Увы, я здесь ненадолго, – сказал он посетителю.

– Я понимаю. Тебе нужно переправить армию через Адриатику до сезона штормов.

– Причем самому. Что ты думаешь о Квинте Фуфии Калене?

– Он был твоим легатом. Тебе лучше знать.

– Он неплохой человек. Но для кампании против Помпея необходимо переформировать состав старшего командования. Я не имею в виду Требония, Фабия, Децима Брута или Марка Красса. Но у меня прибавилось легионов. Может ли Кален справиться с командованием нескольких легионов?

– Если не принимать во внимание его роль в печальном деле Милона и Клодия, думаю, он идеально подойдет для твоих целей. Справедливости ради надо сказать, что он принял приглашение Милона, не зная о его планах. Выбор Милона – хорошая рекомендация. Вероятно, Кален безупречен.

– Ага! – Цезарь откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на Ватию. – А ты хотел бы управлять Римом в мое отсутствие? – спросил он.

Ватия Исаврийский был удивлен:

– Как твой начальник конницы?

– Нет! Я в диктаторах не задержусь.

– Не задержишься? Тогда зачем старался Лепид?

– Чтобы передать мне всю власть на период, достаточный для того, чтобы навести тут порядок. А точнее, пока меня не изберут консулом с правом выбрать себе коллегу. И я хочу, чтобы моим коллегой стал ты.

Это была хорошая новость. Ватия Исаврийский просиял:

– Цезарь, это большая честь! – Он вдруг нахмурился, о чем-то подумал. – Ты поступишь так же, как Сулла? То есть назначишь лишь двух кандидатов?

– О нет, Ватия, нет! Мне все равно, сколько у нас будет соперников!

– Ну, сенат, разумеется, тебя поддержит, но всадники! Они боятся тебя. Результаты выборов могут быть не такими, как ты ожидаешь.

Предположение вызвало смех.

– Уверяю тебя, Ватия, что всадники восемнадцати римских центурий будут вставать в очередь, чтобы отдать нам голоса. Еще до выборов я намерен внести в трибутное собрание ряд предложений с целью урегулировать римскую экономику. Это развеет все страхи. Коммерсанты поймут, что я вовсе не собираюсь аннулировать долги или выкидывать что-то еще в этом роде. Риму нужно разумное законотворчество, чтобы восстановить финансовую стабильность. К этому все стремятся: и кредиторы и должники. Умеренность и здравомыслие – на это все мы должны сейчас опираться. И человек, на которого я оставлю Рим, тоже должен быть сдержанным и разумным. Вот почему я хочу, чтобы это был ты.

– Я не подведу тебя, Цезарь.

Затем пришел Лепид – совершенно другой человек.

– Через два года, Лепид, я думаю, ты будешь консулом, – сказал Цезарь, разглядывая холеного и чуть взволнованного красавца: высокомерен, не лишен слабостей, возможно, порочен.

Лепид был явно разочарован:

– Не ранее чем через два?

– Согласно lex Annalis скорее никак нельзя. Я не хочу нарушать mos maiorum Рима больше, чем это необходимо. Хотя я иду по стопам Суллы, я не Сулла.

– Ты все время это подчеркиваешь, – с горечью заметил Лепид.

– У тебя очень древнее патрицианское имя и большие шансы вернуть ему былую славу, – холодно сказал Цезарь. – Ты выбрал сторону победителя, и ты преуспеешь, я обещаю тебе. Но терпение, дорогой мой Лепид, – это хорошее качество. Его стоит в себе воспитать.

– Я-то согласен, но у моего тощего кошелька терпения нет.

– Откровенное заявление для будущего правителя, не сулящее ничего хорошего Риму. Однако я заключу с тобой сделку.

– Сделку? – переспросил осторожно Лепид.

– Информируй меня обо всем, что покажется тебе важным, и я велю Бальбу регулярно подкармливать твой кошелек.

– Какими суммами?

– Это будет зависеть от точности информации. Мне не нужны искаженные к твоей выгоде факты. Только голая правда. Учти, информаторов у меня много, и я не дурак.

Смягчившийся, но все-таки недовольный, Лепид ушел.

Остался Марк Антоний.

– Я буду твоим начальником конницы? – первое, что спросил он.

– Антоний, я не останусь диктатором на столь долгий срок.

– Какая жалость! Из меня вышел бы потрясающий заместитель!

– Не сомневаюсь, ибо Италия под твоим правлением жила вполне сносно. Правда, мне не очень нравились львы, паланкины, любовницы и фигляры. Ни дать ни взять второй Дионис. К счастью, в ближайшем будущем это все прекратится.

Антоний надул губы, опустил голову:

– Почему?

– Потому, Антоний, что ты едешь со мной. В Италии останется praetor peregrinus Марк Целий. А ты войдешь в мой командный состав.

Глаза засияли.

– Так это намного лучше!

«Хоть кого-то удалось порадовать, – подумал Цезарь. – Жаль, что привередливые Лепиды попадаются в этом мире гораздо чаще».

Закон Цезаря, призванный стабилизировать и активизировать деловую жизнь Рима, нашел горячую поддержку как у всадников восемнадцати старших центурий, так и у многих и многих тысяч коммерсантов помельче. Действие его распространялось на всю Италию, а не только на Рим. Имущественные и финансовые проблемы получили наконец долгожданное разрешение. Кредиторам, считавшим свои деньги пропавшими, предлагалось забирать в качестве возмещения имения должников. Но оценку этих земель должны были проводить независимые эксперты под контролем городских преторов. Кредиторы были довольны, облегченно вздохнули и должники. Двухлетний начет на основную заемную сумму был определен в двенадцать процентов, а в десять – на все новые займы. Разумеется, с серией оговорок, что очень устраивало и тех и других. Однако самым желанным был пункт, предусматривавший строгое наказание для любого раба, вздумавшего донести на своего господина. Поскольку прежний диктатор, наоборот, поощрял рабов-доносчиков, всадники Рима наконец поняли, что Цезарь и впрямь не Сулла и что проскрипций не будет.

Коммерческий мир Рима ожил, стал выправляться. Отличный закон, уверяли и кредиторы и должники. Аттик, раньше всюду твердивший, что Цезаря нечего опасаться, очень гордился своей проницательностью. «Я же вам говорил!» – повторял он то и дело и принимал поздравления.

Поэтому вовсе не удивительно, что выборы магистратов всех рангов прошли для кандидатов Цезаря на ура: в центуриатных комициях избрали курульных магистратов, в трибутных – квесторов и военных трибунов, в плебейском собрании – плебейских трибунов и эдилов. На консульские посты, помимо Цезаря и Ватии, рискнули баллотироваться еще несколько человек, но кто стал старшим консулом, а кто младшим? Цезарь и Ватия, разумеется. Этим восемнадцать старших центурий в один голос сказали: благодарим, благодарим, благодарим!

Вакансии в коллегиях жрецов тоже заполнились, а на Альбанской горе прошел латинский праздник, давно обещанный римлянам. Каждый день что-то происходило! Впрочем, припоминал Рим, так всегда и было, когда Цезарь находился у власти, несмотря на то что Бибул очень старался ему помешать.

Поскольку второе консульство Цезаря начиналось лишь с первого новогоднего дня, он продолжал оставаться диктатором, а потому сумел без помех наделить всех жителей Италийской Галлии полноправным гражданством. Давняя обида на несправедливость прошла.

Еще он восстановил в правах сыновей и внуков тех, кто пострадал от проскрипций Суллы, потом возвратил домой ссыльных. Но только тех, кого счел изгнанными незаконно. Так, Авл Габиний опять стал влиятельным римским гражданином, а Тит Анний Милон и Гай Веррес – нет.

Каждому римлянину в знак благодарности за любовь и поддержку Цезарь выдал бесплатно лишнюю долю зерна, покрыв расходы золотом из кладовых храма Опы. Казна Рима на этот раз осталась нетронутой, но ему предстояло сделать там еще один большой заем для финансирования своей кампании в Македонии.

На десятый день своего пребывания в Риме он вновь созвал сенат, и так уже сбившийся с ног. «Вот, значит, что происходит, когда Цезарь спешит», – думали многие из отцов-сенаторов, тяжело отдуваясь.

– Завтра я покидаю Рим, – объявил он с курульного возвышения.

Его забавляло, что он стоит под статуей человека, который тут уже не хозяин. Настойчивые предложения убрать ее Цезарь отверг. Пусть Помпей Магн учится, как надо делать дела.

– Вы, конечно, заметили, что я не предпринимаю попыток лишить гражданства своих перебравшихся через Адриатику оппонентов. Я не усматриваю измены в их горячем желании обратить меня в пыль. Они просто не правы, они заблуждаются, они не видят, что хорошо, а что плохо для Рима. И я искренне надеюсь обойтись без кровопролития, как обходился без него до сих пор. Гораздо труднее мне простить им то, что они оставили вверенную их попечению Италию в хаосе, в состоянии, близком к упадку, к обвалу. Счастье, что я успел выправить положение. Поэтому они должны будут заплатить по счетам. Разумеется, Риму, не мне. Я называю врагом Рима только одного человека – царя Нумидии Юбу, за подлое убийство Гая Скрибония Куриона. А статусом друзей и союзников Рима я наделил Бокха и Богуда, мавританских царей. Как долго меня не будет, не знаю, но я уезжаю в уверенности, что Рим, Италия и наши западные провинции будут и далее процветать при вашем заботливом и разумном правлении. Я также намерен вернуть отечеству наши провинции на Востоке. Такова сейчас моя главная цель.

Он умолк и обвел собравшихся медленным взглядом.

В тот день присутствовали даже колеблющиеся: дядя Цезаря Луций Аврелий Котта, его тесть Луций Кальпурний Пизон и Луций Марций Филипп. Все имели очень суровый вид, считая себя выше таких вещей, как междоусобная борьба. Простительно для Котты, пережившего два удара. Может быть, простительно для Филиппа, по своему характеру не способного сделать выбор. Но Луций Пизон, высокий, смуглый, со свирепым оскалом (Цицерон как-то назвал его варваром), раздражал. Абсолютный эгоист. Его дочь слишком хороша и не заслужила такого отца.