Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 52 страниц)

Рим
Январь – декабрь 50 г. до Р. Х.

Гай Скрибоний Курион

Когда Гай Кассий Лонгин возвратился домой, в тридцать один год сложив с себя полномочия наместника самой большой римской провинции, он обнаружил, что стал предметом всеобщего восхищения. Проявив дальновидность, он отказался просить у сената триумф, хотя солдаты провозгласили его императором на поле боя – после разгрома армии галилеян у Генисаретского озера.

– Я думаю, народу это понравилось не меньше, чем все, что ты сделал в Сирии, – сказал ему Брут.

– Зачем привлекать к себе внимание способом, который старики-сенаторы посчитают предосудительным? – сказал Кассий, пожимая плечами. – Все равно я не получил бы триумфа. А теперь те же люди, что осудили бы мою дерзость, вынуждены восхвалять мою скромность.

– Тебе там понравилось, да?

– В Сирии? Да, понравилось. Но не с Марком Крассом, а после Карр.

– А что сталось с золотом и сокровищами, которые Красс забрал из сирийских храмов? Ведь в походе на Месопотамию все это было при нем?

Кассий удивился вопросу, но потом понял, что Брут, будучи лишь на четыре месяца моложе его, хорошо разбирается в финансах, однако мало знает об управлении провинциями.

– Нет, все оставалось в Антиохии. А я, уезжая, забрал сокровища и деньги с собой. – Кассий кисло улыбнулся. – Вот почему Бибул теперь так зол на меня. Он требовал передать все ему, но я не поддался. Если бы я уступил, Риму досталась бы меньшая часть этих средств. Я видел, как подергиваются его липкие пальцы. Он уже мысленно погружал их в сундуки.

Брут крайне удивился:

– Кассий! Марк Бибул безупречен! Чтобы зять Катона решился на воровство у Рима и римлян? Такого себе и представить нельзя!

– Чушь, – презрительно усмехнулся Кассий. – Как ты наивен, Брут! На это способен любой, даже при меньших возможностях. Я не сделал этого лишь потому, что молод и моя карьера началась так великолепно. После того как я закончу свой срок в качестве консула, я опять буду наместником в Сирии, ведь я теперь слыву знатоком. Если бы я оттрубил там простым квестором, кто бы об этом помнил? Никто. Но простой квестор стал наместником – и Рим это запомнил. Простой квестор осадил парфян и навел там порядок. Рим запомнил и это. Так почему бы пресловутому квестору в довершение не вернуть Риму богатства Красса? Я сделал это. Легально. А Бибул оплошал. Он мог бы поторопиться, но добирался до Сирии с такой скоростью, что я успел все упаковать и погрузить на специально зафрахтованные корабли. Как он горевал, когда я отплывал! Желаю ему всего хорошего. Ему и его двум испорченным, ни на что не годным сынкам.

Брут помолчал. Ему не хотелось и далее говорить о Бибуле. Гай Кассий – хороший парень, военная жилка и все прочее, но не ему судить boni, которые известны тем, что не хотят брать на себя бремя управления провинциями, сопряженное с необходимостью ведения войн и другими опасностями. Он, разумеется, по рождению имеет право на консульство, но политик из него никудышный. В нем нет проницательности, нет такта. Фактически его внешность соответствует содержанию. Крепкий, короткостриженый, энергичный, решительный, у такого не хватит терпения на интриги.

– Я, конечно, рад тебя видеть, – сказал Брут. – Но не пойму, почему ты решил навестить первым делом меня?

Уголки рта Кассия забавно приподнялись, его карие глаза прищурились так, что от них остались лишь щелочки. О бедный Брут! Он действительно очень наивен! Неужели нет никакого способа вылечить эту отвратительную угреватую кожу? И заодно умерить его жажду наживы, не подобающую сенатору?

– Я пришел сюда, чтобы приветствовать главу уважаемой мною семьи.

– Мою мать? Почему же ты тогда не пошел прямо к ней?

Вздохнув, Кассий покачал головой:

– Брут, это ты глава семьи, а не Сервилия. Я пришел к тебе.

– А! О да. Конечно, я глава семьи. Но, вообще-то, у нас мама всем заправляет. Мама так хорошо во всем разбирается, к тому же она очень давно овдовела. Не думаю, что буду ей достойной заменой.

– И не будешь, пока не решишься.

– Мне и без того хорошо. Так о чем идет речь?

– Я хочу жениться на Юнии Терции – на Тертулле. Мы с ней обручены уже несколько лет, и я не молодею. Пора мне подумать о браке. Теперь я сенатор и крепко стою на ногах.

– Но ей только шестнадцать, – нахмурился Брут.

– Я знаю это! – резко оборвал его Кассий. – И еще я знаю, чья она дочь в действительности. Как, собственно, и весь Рим. Но поскольку род Юлиев подревней рода Юниев, я ничего не теряю, а только выигрываю. Хотя я не испытываю особой любви к Цезарю, на данный момент он доказал, что Юлии еще не выродились.

– Во мне течет кровь Юниев, – резко сказал Брут.

– Но ветви Брутов, а не Силанов. Есть разница.

– А по материнской линии и Тертулла, и я из рода патрициев Сервилиев! – продолжил Брут, наливаясь краской.

– Хорошо-хорошо, – поспешно согласился Кассий. – Так могу я надеяться?

– Я должен спросить мать.

– О Брут, когда ты научишься принимать решения сам?

– Какие решения? – спросила Сервилия, без стука входя в кабинет.

Взгляд больших темных глаз остановился на Кассии. На сына Сервилия предпочитала вообще не смотреть. Сияя, она подошла к гостю, взяла в ладони энергичное загорелое мужское лицо.

– Как я рада, что ты опять в Риме! – сказала она, целуя Кассия в губы.

Ей всегда нравился Кассий, приятельствовавший с ее сыном с подростковых времен. Воин, человек действия. Настоящий мужчина, способный самостоятельно сделать себе имя.

– Какие решения? – повторила она, садясь в кресло.

– Я хочу жениться на Тертулле, – ответил Кассий. – И как можно скорее.

– Тогда давай спросим, что она думает об этом сама, – спокойно сказала Сервилия, не поинтересовавшись мнением Брута.

Она хлопнула в ладоши, призывая управляющего.

– Попроси госпожу Тертуллу прийти в кабинет, – сказала она ему, затем опять обратилась к Кассию: – Почему так спешно?

– Сервилия, мне без малого тридцать три. Пора заводить семью. Я понимаю, что Тертулла еще совсем девочка, но мы ведь обручены, и она меня знает.

– Она уже вполне созрела, – последовало спокойное уточнение.

Тут в помещение вошла Тертулла, и Кассий не поверил глазам. Тринадцатилетняя девочка, какой он помнил ее все три года разлуки, превратилась в молодую красавицу. Очень походившую на покойную дочь Цезаря Юлию, но без бледности и без хрупкости. Статная, с большими серовато-желтыми, широко расставленными глазами. Густые, темного золота волосы, соблазнительный рот, безупречная золотистая кожа. Плюс к тому две изящные грудки. О Тертулла!

Увидев гостя, красавица радостно улыбнулась и протянула к нему руки.

– Гай Кассий, – хрипловато, совсем как Юлия, сказала она.

Он, улыбаясь в ответ, пошел к ней, взял за руки:

– Тертулла. – И повернулся к Сервилии. – Могу я сказать?

– Конечно, – кивнула Сервилия, с удовольствием наблюдая, как они влюбляются друг в друга.

Кассий повернулся к невесте:

– Тертулла, я пришел сюда просить твоей руки. Твоя мать… – Он не добавил: «и твой брат». Зачем упоминать размазню? – Твоя мать говорит, что решение за тобой. Ты выйдешь за меня?

Улыбка ее изменилась, стала чарующей, соблазнительной. Вдруг стало очевидно, что Сервилии в ней гораздо больше, чем Юлии.

– С радостью, Гай Кассий!

– Хорошо! – с живостью проговорила Сервилия. – Кассий, уведи эту глупышку куда-нибудь, где ты сможешь поцеловать ее без того, чтобы все слуги и родичи на это глазели. Брут, ты возьмешь на себя заботы о свадьбе. Это время года благоприятно для браков, но тщательно выбери день.

Она нарочито хмуро посмотрела на счастливую пару:

– Пошли-пошли! Кыш!

Они вышли, держась за руки. Теперь ей ничего не оставалось, кроме как перевести взгляд на сына. Ох, ну и лицо! Прыщавое, как всегда небритое, губы вялые, нерешительные. И глаза печальные, как у собаки.

– Я не знала, что у тебя Кассий.

– Он только что вошел, мама. Я собирался послать за тобой.

– А я пришла повидать тебя.

– По какому поводу? – спросил Брут, встревожившись.

– О тебе трезвонят по всему городу. Аттик весьма недоволен.

Лицо его вдруг исказилось, сделалось более выразительным и живым, каким в присутствии матери еще никогда не бывало.

– Цицерон! – прошипел он.

– Вот именно. Самолично. Клеймит тебя как ростовщика, обобравшего его провинцию, Каппадокию и Галатию. Не говоря уже о Кипре.

– Он ничего не докажет. Деньги одалживали два моих клиента, Матиний и Скаптий. Я лишь старался отстаивать их интересы.

– Дорогой мой, ты забываешь, что вся эта кухня знакома мне с детских лет! Матиний и Скаптий – твои приказчики, и не больше. Мой отец основал эту фиктивную фирму наряду со многими ей подобными. Они хорошо законспирированы, это да. Но не для человека с мозгами и проницательностью Цицерона.

– Я справлюсь с Цицероном, – сказал Брут с таким видом, словно и впрямь мог справиться с ним.

– Надеюсь, лучше, чем твой уважаемый тесть справился со своими проблемами! – усмехнулась Сервилия. – В Киликии он оставил столько свидетельств своего казнокрадства, что они даже слепцам бросались в глаза. Результат – обвинение в вымогательстве. Будет суд. А ты, Брут, был его сообщником. Ты думаешь, Рим не знает о ваших махинациях? – Она сухо улыбнулась, обнажив мелкие, идеально белые зубы. – Сначала Аппий Клавдий угрожает расквартировать армию в каком-нибудь несчастном киликийском городишке, но тут выходишь на сцену ты и намекаешь, что сотня талантов, поднесенная наместнику, поможет избежать этой участи, после чего фирма «Матиний и Скаптий» берется ссудить городку эту сумму. Аппий Клавдий сует деньги в карман, а ты получаешь даже больше его, собирая долги.

– Суд возможен, но Аппия Клавдия оправдают.

– Я в этом и не сомневаюсь, сын. Однако подобные слухи пагубно отразятся на твоей карьере. Так говорит Понтий Аквила.

Уродливое лицо исказилось. Черные глаза опасно блеснули.

– Понтий Аквила! – презрительно фыркнул Брут. – Цезаря я мог понять, мама, но не амбициозное ничтожество вроде Понтия Аквилы! Ты роняешь свое достоинство.

– Как ты смеешь! – прорычала она, вскакивая.

– Да, мама, я боюсь тебя, – твердо произнес Брут, когда она угрожающе нависла над ним. – Но мне уже далеко не двадцать, и есть вещи, о которых я имею право высказаться, потому что они пагубны для нашего статуса, нашего общественного положения, нашего достоинства. Как этот Понтий Аквила.

Сервилия повернулась и ровной походкой вышла из комнаты, нарочито спокойно закрыв за собой дверь. В саду перистиля она привалилась к колонне, дрожа от гнева и сжав кулаки. «Нет, как он посмел? Неужели он деревянный? Неужели он никогда не знал зова плоти, не выл беззвучно в ночи, не терзался своим одиночеством, не сгорал от желания? Да, никогда. Это же Брут. Вялый, слабохарактерный и к тому же импотент. Он думает, что я не знаю об этом. Его жена живет в моем доме. Жена, которую он ни разу не поимел. А на других пастбищах он не пасется. Огонь, гром, вулкан, землетрясение – все это не про него. Он может иногда что-то вякнуть, как в этот раз про Понтия Аквилу, но и только. Да как он смеет! Неужели он ничего не понимает?»

Когда Цезарь уехал в Галлию, она лежала одна и скрипела зубами, молотя кулаками по подушке. Призывая его, желая его, нуждаясь в близости. Слабая от истомы, мокрая, изголодавшаяся. Их встречи всегда походили на поединки по неистовству, по накалу, по напряжению тел. О, она всегда старалась быть равной ему, но ее опрокидывали, укрощали, порабощали. Со всей ее незаурядностью, со всем ее интеллектом. Он каждый раз побеждал и все-таки не уходил, оставался. А чего еще может желать женщина, как не мужчину, который во всем превосходит ее, но тем не менее остается? Не из-за денег, не еще по каким-то резонам, а исключительно под влиянием тяги ко всему женскому в ней. О Цезарь, Цезарь…

– Ты охвачена гневом.

Она вздрогнула и повернулась. Это был Луций Понтий Аквила. Ее тридцатилетний любовник. Моложе, чем сын. Только что вошел в сенат в качестве квестора. Не знатен, гораздо ниже ее по рождению. Но последнее теряло значение всякий раз, когда она его видела. Вот как сейчас. Что за красавец! Очень высок, идеально сложен. Короткие курчавые рыжеватые волосы, зеленые глаза, резкие скулы, сильный, чувственный рот. Короче, с Цезарем ни малейшего сходства.

– Я вся киплю, – сказала она, направляясь в свои покои.

– От ненависти или любви?

– От ненависти. Ненависти, одной только ненависти!

– Значит, ты думала не обо мне.

– Нет. Я думала о своем сыне.

– Чем же он так рассердил тебя?

– Сказал, что я роняю свое достоинство, встречаясь с тобой.

Понтий Аквила закрыл дверь, закрыл ставни на окнах. Лицо его озарилось улыбкой, от которой у нее ослабли колени.

– Брут дорожит своей родовитостью, – спокойно сказал он. – Я понимаю его.

– Он не знает тебя, – сказала Сервилия, снимая с него простую белую тогу и укладывая ее на стул. – Подними ногу. – Она расшнуровала его башмак. Сенаторский, из темно-бордовой кожи. – Теперь другую. – Второй башмак был снят. – Подними руки.

Она сняла с него белую тунику с широкой пурпурной полосой через правое плечо.

Он стоял голый. Сервилия отступила, чтобы видеть его целиком, услаждая свое зрение, свою чувственность, свою душу. Небольшое пятно темно-рыжей растительности на сильной груди сужалось до узкой полоски, нырявшей в куст лобковых светло-рыжих волос, из которых торчал смуглый пенис. Уже растущий, он чуть подрагивал над восхитительно полной мошонкой. Совершенство, безупречность. Сильные бедра, икры большие, хорошей формы, живот плоский, грудь мускулистая. Широкие плечи, длинные мускулистые руки.

Сервилия медленно обошла вокруг него, восхищаясь и круглыми твердыми ягодицами, и узким тазом, и широкой спиной, и гордой посадкой его головы на атлетической шее. Что за мужчина! Как смеет она прикасаться к нему? Он принадлежит лишь Фидию и Праксителю, творцам бессмертных скульптур.

– Теперь твоя очередь, – сказал он, когда осмотр был закончен.

Тяжелые волосы каскадом хлынули на спину. Как всегда, идеально черные, с двумя ослепительно-белыми прядками на висках. Прочь ало-янтарное облачение. Пятидесятичетырехлетняя Сервилия стояла голая, вовсе не стесняясь своего тела. Спело-желтая кожа ее была тоже гладкой, полные груди ничуть не обвисли, разве что ягодицы отяжелели и талия пополнела, но все равно – возраст тут ни при чем. Значение имело только то, что мерилось не годами, а степенью удовольствия, доставляемого партнеру.

Она легла на кровать, положила руки на покрытый черными волосами лобок и раздвинула пальцами губы вульвы. Чтобы он мог увидеть ее лоснящиеся, сочные контуры, ее сияние. Разве Цезарь не говорил, что это самый красивый цветок, который он когда-либо видел? Вот чем он был очарован, вот что поработило его.

О, но прикосновения молодого, привлекательного мужчины тоже чего-нибудь стоят! Как и его приятная тяжесть и возможность отдаться ему. Без ложной скромности, но с умной, расчетливой сдержанностью. Она сосала его язык, его соски, его пенис, а в миг экстаза заорала во всю силу легких. «Слушай, мой сын! Надеюсь, ты слышишь. И жена твоя слышит. Я только что испытала немыслимое блаженство, которого вам не узнать никогда. С мужчиной, от которого мне ничего не надо, кроме этих конвульсий, сотрясающих все мое существо».

А потом они сидели, по-прежнему голые, пили вино и разговаривали с той легкой интимностью, которая порождается лишь физической близостью.

– Я слышала, что Курион внес предложение организовать комиссию по надзору за состоянием дорог и что человек, возглавляющий эту комиссию, должен иметь полномочия проконсула, – сказала Сервилия, пальцами правой ноги щекоча собеседнику пах.

– Да, это правда, но он никогда не добьется этого в обход старшего Гая Марцелла, – сказал Понтий Аквила.

– Странное предложение.

– Все так считают.

– Как ты думаешь, это идея Цезаря?

– Сомневаюсь.

– И все-таки он – единственный человек, который выиграет от нового закон Куриона, – задумчиво пробормотала Сервилия. – Если он потеряет свои провинции и полномочия в Мартовские календы, закон Куриона обеспечит ему другое проконсульство. Разве не так?

– Так.

– Значит, Курион – человек Цезаря.

– Я в этом сомневаюсь.

– Он вдруг уплатил все свои долги.

Понтий Аквила засмеялся, откинув голову. Нет, он просто великолепен.

– Он еще женился на Фульвии. И своевременно, если верить молве. Для новобрачной ее талия чересчур округлилась.

– Бедная старая Семпрония! Дочь, переходящая от одного демагога к другому.

– Пока нет свидетельств, что Курион – демагог.

– Будут, – загадочно прозвучало в ответ.

Около двух лет сенат был лишен своего исконного помещения для собраний. Курия Гостилия сгорела, и никто не выражал желания ее восстановить. Государственная казна едва справлялась с оплатой текущих счетов. По традиции за это дело должен был взяться какой-нибудь большой человек, но ни один такой человек инициативы не проявлял. Включая Помпея Великого, которого, казалось, совершенно не волновало бедственное положение почтенных отцов. «Вы всегда можете воспользоваться курией Помпея», – сказал он.

– Как это на него похоже! – взорвался Гай Марцелл-старший, ковыляя к Марсову полю и каменному театру Помпея в первый день марта. – Он заставляет сенат проводить все свои многолюдные заседания в здании, которое возвел, когда в этом не было нужды. В этом он весь!

– Еще одно специальное назначение в своем роде, – сказал Катон, мчавшийся вперед с такой скоростью, что Гай Марцелл-старший с трудом поспевал за ним.

– Куда мы так торопимся, Катон? В марте фасции у Павла, а он совсем не склонен спешить.

– Потому что он болван.

Комплекс, который Помпей построил пять лет назад на зеленом Марсовом поле неподалеку от цирка Фламиния, поражал своими размерами. Просторный каменный театр, который вмещал пять тысяч зрителей, высился над древними строениями, возведенными здесь без всякого плана. Храм Венеры Победительницы, венчающий кавею, свидетельствовал о предусмотрительности Помпея. Лицедейство, по мнению множества моралистов, дурно влияло на римлян и их нравы, и потому еще пять лет назад все театральные представления во время игр и празднеств проводились во временных деревянных сооружениях. Но храм Венеры превращал нечто сомнительное в целиком отвечающее mos maiorum.

К театру примыкал большой перистиль, окруженный сотней колонн с каннелюрами и вычурными коринфскими капителями, наподобие тех, которые привез из Греции Сулла. За синими с густой позолотой колоннами красные стены были сплошь покрыты великолепными фресками. Но кровавые сюжеты несколько портили общее впечатление. Денег у Помпея явно было больше, чем вкуса, что он и продемонстрировал своей колоннадой и садом, изобиловавшим фонтанами, рыбами, чудищами и всякими излишествами.

Но Помпей на том не остановился. В дальнем конце перистиля он воздвиг курию и освятил ее, чтобы там мог собираться сенат. Курия была очень удобна и в плане напоминала сгоревшую. Та курия представляла собой прямоугольное помещение, обнесенное по трем сторонам ярусами, сбегавшими к возвышению, где восседали курульные магистраты. Верхний ярус занимали заднескамеечники, сенаторы, не имевшие права участвовать в прениях, ибо они еще не получили магистратур и не удостоились травяного или гражданского венка за храбрость. Два средних яруса вмещали сенаторов, уже успевших занять хоть и не очень высокие, но ответственные посты. Это были плебейские трибуны, квесторы, эдилы, сенаторы, отмеченные военными наградами. Два нижних яруса предназначались для бывших курульных эдилов, преторов, консулов, цензоров, имевших гораздо больше пространства, чтобы распушить перья, чем их коллеги, сидевшие выше.

Старая курия Гостилия внутри была мрачной. Ярусы из необработанного туфа, стены, покрытые орнаментом в виде красных завитков и линий. Курульное возвышение устилал тот же туф. Центральное пространство между двумя скамьями ярусов покрыто мрамором в черно-белую клетку, таким старым, что он стал тусклым и совершенно потерял вид. В отличие от этой античной простоты курия Помпея была целиком выполнена из цветного мрамора. Стены пурпурные, между позолоченными пилястрами выложен причудливый узор из плиток розового мрамора. Верхний ярус облицован коричневым мрамором, средние – желтым, нижние – кремовым, а курульное возвышение – нумидийским, мерцающим голубым. Проходы вымощены мозаикой в виде пурпурных и белых кругов. Все это залито светом, поступающим через высокие окна, забранные золочеными решетками.

Многие, входя в помещение, фыркали при виде этой помпезности, но на самом деле оскорбительной была вовсе не пышность. А статуя, стоявшая позади курульного возвышения. Сделанная в натуральную (чтобы не гневить богов) величину, она изображала Помпея в дни его первого консульства. Стройного, крепкого, тридцатишестилетнего, с копной золотистых волос и с ясными голубыми глазами на простом, круглом и явно не римском лице. Скульптор был выбран лучший, как и художник, искусно раскрасивший статую. Кожа, глаза, волосы имели естественный вид, настоящими казались и темно-бордовые сенаторские кальцеи с консульскими серповидными пряжками. Только тога и видимая часть туники были выполнены в новой манере из полированного белого мрамора с пурпурным вкраплением на месте latus clavus. Поскольку статую водрузили на постамент высотой в четыре фута, Помпей Великий довлел над всеми. Самодовольный! Невыносимо высокомерный!

Почти все четыреста сенаторов, присутствовавших в Риме, пришли в курию Помпея на это долгожданное заседание в Мартовские календы. Отчасти Гай Марцелл-старший был прав, считая, что Помпей хотел принудить сенат собраться в его курии, потому что сенаторы игнорировали ее существование, пока их любимое помещение не сгорело. Но Марцелл-старший не захотел пойти в своих рассуждениях немного дальше и признать тот факт, что в эти дни сенату просто негде было бы собраться в полном составе, кроме как здесь, вне священных границ Рима. А это означало, что заседания мог посещать и Помпей, не теряя своего империя наместника обеих Испаний. Этими провинциями управляли верные ему люди, а сам он, будучи также куратором по снабжению Рима зерном, имел возможность жить возле города и свободно передвигаться по всей Италии, что обычно запрещалось наместникам провинций.

Рассвет только-только начинал заниматься над Эсквилином, однако сенаторов в саду перистиля уже было полно. В ожидании появления созвавшего сенат магистрата Луция Эмилия Лепида Павла они собирались в небольшие группы, объединенные политическими взглядами, и оживленно переговаривались, несмотря на столь ранний час. Заседание обещало стать памятным, и все сгорали от нетерпения. Всегда приятно посмотреть на падения кумира, а в том, что сегодня Цезарь, народный кумир, будет повержен, почти никто не сомневался.

Лидеры boni стояли у дверей курии: Катон, Агенобарб, Метелл Сципион, Марк Марцелл (младший консул прошлого года), Аппий Клавдий, Лентул Спинтер, Гай Марцелл-старший (младший консул этого года), Гай Марцелл-младший (предполагаемый консул будущего года), Фавст Сулла, Брут и два плебейских трибуна.

– Великий, великий день! – хрипло пролаял Катон.

– Цезарю конец! – улыбнулся Луций Домиций Агенобарб.

– Его будут поддерживать, – неуверенно осмелился вставить Брут. – Я вижу Луция Пизона, Филиппа, Лепида, Ватию Исаврийского, Мессалу Руфа и Рабирия Постума. У них уверенный вид.

– Лузга! Отребье! – презрительно изрек Марк Марцелл.

– Но кто знает, как заднескамеечники поведут себя, когда дело дойдет до голосования? – с некоторым напряжением произнес Аппий Клавдий.

Он находился под следствием за вымогательство, и ему было не по себе.

– Большинство из них будут голосовать за нас, а не за Цезаря, – надменно процедил Метелл Сципион.

В этот момент появились ликторы, за ними шествовал старший консул Павел. Он вошел в курию, сенаторы устремились следом в сопровождении слуг, несших складные стулья, а также писцов, нанятых теми, кто пожелал иметь дословную запись хода этого исторического собрания.

Произнесли молитвы, принесли жертвы, знаки сочли благоприятными. Сенаторы сели на свои стулья, курульные магистраты опустились в свои кресла из слоновой кости на бело-голубом мраморном возвышении под сенью статуи Помпея Великого.

Сам Помпей сидел на нижнем ярусе слева от возвышения, одетый в тогу с пурпурной полосой, и со слабой улыбкой смотрел прямо в лицо своей статуе, наслаждаясь тонкой иронией происходящего. Какой это будет восхитительный день! Наконец-то из-под ног единственного человека, способного его затмить, будет выбита почва. И это притом, что сам он, Помпей Магн, не ударил для этого пальцем о палец. Никто не сможет обвинить его в сговоре с целью расправиться с Цезарем. Все произойдет без него, ему ничего не придется делать, только молча присутствовать на заседании. Естественно, он будет голосовать за лишение Цезаря полномочий наместника, но точно так же проголосуют почти все. Выступать он не станет, даже если его попросят. Boni сами найдут что сказать.

Павел, у которого были фасции на март, сидел в своем курульном кресле чуть впереди Гая Марцелла. За ними устроились восемь преторов и два курульных эдила.

А внизу, прямо под курульным возвышением, стояла очень длинная, прочная, хорошо отполированная скамья. Там помещались десять плебейских трибунов, избранных плебеями для защиты своих интересов, а главное, для того, чтобы ставить на место патрициев. По крайней мере, так было на заре Республики, когда патриции целиком контролировали сенат, а также суды, центуриатное собрание и вообще все сферы общественной жизни. Но это продолжалось недолго, после того как Рим избавился от царей. Плебс стал стремительно возвышаться, богатеть и потянулся к власти. Поединок умов длился сто лет. Патрициат боролся, но исход был предопределен. В результате плебеи получили право на один консульский пост, на половину мест в коллегии понтификов, на официальное причисление к нобилитету семей, один из членов которых достиг преторской должности, и на организацию коллегии плебейских трибунов, дававших клятву защищать интересы плебса даже ценой собственной жизни.

Прошли сотни лет, и роль плебейских трибунов переменилась. Постепенно плебейское собрание, то есть группа римских граждан, узурпировавших львиную долю законотворческой деятельности, перешло от ограничения власти патрициата к защите интересов всадников-коммерсантов, которые сформировали ядро плебейского собрания и стали все жестче контролировать политику сената.

Затем стал появляться особый вид плебейских трибунов, самыми яркими представителями которого стали братья Тиберий и Гай Семпроний Гракхи, которые использовали свое положение для того, чтобы отнять часть власти у плебса и патрициата и наделить ею низшие слои римского общества. Оба поплатились за это, оба умерли страшной смертью, но память о них не умерла. Эстафету подхватили другие, правда с иными целями и идеалами, – Гай Марий, Сатурнин, Марк Ливий Друз, Сульпиций, Авл Габиний, Тит Лабиен, Публий Ватиний, Публий Клодий и Гай Требоний. В Габинии, Лабиене, Ватинии и Требонии новые веяния проявились особенно ярко. Каждый из них ориентировался на определенную политическую фигуру. Габиний и Лабиен – на Помпея, Ватиний и Требоний – на Цезаря.

Почти пять веков существования плебейского трибуната олицетворяли ныне десять человек, которые в первый день марта сидели на длинной деревянной скамье в простых белых тогах, без права на ликторов. Восемь из них до избрания уже несколько лет входили в состав сената, двое стали сенаторами только сейчас. И девять из десяти были никем – людьми, чьи имена и лица сотрутся из памяти римлян сразу по окончании срока их службы.

Но Гай Скрибоний Курион был отнюдь не таков. Он, как глава коллегии, занимал место в центре скамейки. Этот плебейский трибун с мальчишечьим веснушчатым лицом и непокорной шевелюрой ярко-рыжих волос был полон энергии и энтузиазма. Блестящий оратор, известный своими консервативными взглядами, сын консула и цензора Курион был одним из самых ярых противников Цезаря в год его консульства, хотя тогда был слишком молод для сената.

Некоторые из его законопроектов, предложенные после того, как он вступил в должность в десятый день декабря, мягко говоря, удивляли, заставляя подозревать в нем радикала. Сначала он попытался провести закон о предоставлении полномочий проконсула новому куратору римских дорог. Многие подозрительные boni посчитали это намерением дать возможность Цезарю занять другую – если и не военную, то все же очень высокую – должность. Затем Курион, как понтифик, рьяно принялся убеждать коллегию понтификов вставить в год еще двадцать два дня в конце февраля, что отодвинуло бы наступление Мартовских календ на весьма значительный срок. Неудачу с дорожным законом Курион воспринял спокойно, однако за мерцедоний ревностно бился и, когда ему все-таки отказали, пришел в дикую ярость. Эта реакция подвигла Целия написать в Киликию своему приятелю Цицерону, что Курион, по его мнению, куплен. И куплен не кем иным, как Цезарем.

К счастью, эта догадка никого больше не осенила, по крайней мере никто не отнесся к ней всерьез, так что в этот знаменательный день Курион посиживал на своем месте, всем своим видом демонстрируя, что происходящее его мало интересует. Раз уж плебейским трибунам заткнули рты незаконным декретом, запрещающим им под страхом обвинения в измене накладывать вето на ключевые вопросы повестки, то и ждать от них нечего, говорил его вид.

Павел объявил об открытии заседания и поручил вести его Гаю Клавдию Марцеллу-старшему.

– Уважаемые старший консул, цензоры, консуляры, преторы, эдилы, плебейские трибуны, квесторы, отцы, внесенные в списки, – встав во весь рост, сказал тот. – Мы собрались, чтобы решить, как поступить с проконсульскими полномочиями Гая Юлия Цезаря, наместника трех Галлий и Иллирии, о чем до настоящего дня говорить не имели права в свете закона, проведенного Гнеем Помпеем Магном и Марком Лицинием Крассом пять лет назад. Но сегодня, согласно lex Pompeia Licinia, сенат имеет полное право обсудить вопрос, оставлять Гаю Юлию Цезарю должность, провинции, армию и империй или нет, поскольку срок его наместничества вышел. Собственно, этот срок можно было бы и продлить еще на год согласно упомянутому закону, однако во время консульства Гнея Помпея Магна этот закон был изменен. Теперь дебаты следует повести по-другому. Среди сидящих здесь имеется небольшая группа людей, которые были преторами или консулами, но не пожелали управлять провинциями по истечении срока своих полномочий. Мы на законном основании можем использовать эти резервы и немедленно назначить нового наместника или наместников Иллирии и трех Галлий. Консулы и преторы этого года не имеют права управлять провинциями в течение пяти лет, но мы, вероятно, не можем позволить Гаю Цезарю продолжать свою службу еще пять лет, не так ли?