Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)

– Мы поступим так, – сказал Цезарь Дециму Бруту. – Вместо того чтобы идти друг за другом, мы построим седьмой, восьмой и девятый легионы широким фронтом, то есть в agmen quadratum. Таким образом, противник сразу увидит всю нашу силу и посчитает, что мы готовы немедленно развернуться для боя. Обоз последует сзади, а за ним пойдет одиннадцатый. Его никто не увидит.

– Мы сделаем вид, что боимся и что у нас только три легиона. Замечательный план.

Вид врага привел римлян в оцепенение. Всю возвышенность занимали тысячи и тысячи галлов.

– Их больше, чем я полагал, – сказал Цезарь и послал за Требонием, с приказом забрать по пути Тита Секстия и тринадцатый легион.

Состоялась серия ложных выпадов, переходящих в мелкие стычки, пока Цезарь не укрыл своих людей в хорошо укрепленном лагере. Коррей, командир войска белгов, все не решался вступить в бой, несмотря на сильнейшее желание атаковать, пока у римлян всего три легиона.

Кавалерия, за которой Цезарь послал к ремам и лингонам, прибыла до прихода Требония. Командовал ею Вертиск, дядя Дорига, доблестный старый воин, всегда рвущийся в бой. Поскольку белловаки не стали, подобно Верцингеторигу, применять тактику выжженной земли, у римлян имелась неплохая возможность запастись провиантом и фуражом. Этим Цезарь и занялся, ибо кампания могла затянуться. Хотя армия Коррея не покидала пределов возвышенности, постоянные вылазки галлов сильно затрудняли деятельность фуражиров до прихода ремов. Потом стало полегче. Но Вертиск был слишком горяч. Отразив очередной наскок на обоз с продовольствием, ремы кинулись преследовать неприятеля и угодили в ловушку. Вертиск, к большой радости белгов, погиб. И Коррей решил, что пришло время для генеральной атаки.

Именно в этот момент появился Требоний с «Жаворонком», четырнадцатым и тринадцатым легионами. Теперь у Цезаря было семь легионов и несколько тысяч конников, окруживших белгов кольцом, и место, которое казалось идеальным для атаки и обороны, вдруг стало ловушкой. Цезарь построил насыпь через болото, разделявшее обе армии, потом занял высоты позади стана белгов, чтобы с большим эффектом использовать артиллерию.

– Коррей, ты упустил свой шанс! – крикнул по прибытии Коммий. – Какой толк теперь от пяти сотен сигамбров? И что я скажу Амбиоригу, который все еще набирает людей?

– Я не понимаю! – причитал Коррей, ломая руки. – Как все эти новые легионы так быстро здесь оказались? Меня никто не предупредил об их приближении!

– Невозможно предупредить, – сурово отрезал Коммий. – До сих пор ты держался в стороне, Коррей, в этом твоя беда. Ты не видел римлян в деле. Они передвигаются очень быстро – это называется у них форсированными бросками – и могут пройти пятьдесят миль в день. А добравшись до места, разворачиваются и дерутся, как свора диких собак.

– Что же теперь делать? Как выйти из этого положения?

Коммий знал выход. Он заставил белгов собирать трутовик, солому, сухой хворост и сваливать все это в общий вал. В лагере царил хаос, все лихорадочно собирали вещи, готовясь к поспешному бегству. Женщины, волы и сотни телег раздражали Коммия, привыкшего к римской дисциплине.

Коррей привел своих людей в боевой порядок и по традиции усадил их на землю. День проходил, но не видно было никакого движения, только продолжали расти кучи соломы, хвороста и трутовика. Потом, в сумерках, все это было подожжено. Белги воспользовались возможностью и бежали.

Но главный шанс был упущен. Пойманный при попытке устроить засаду, Коррей обрел твердость и храбрость, которых ему так не хватало, когда его положение было намного лучше. Он отказался сдаться и в результате погиб вместе с лучшими своими воинами. Белги запросили мира, а Коммий ушел за Рейн, к сигамбрам и Амбиоригу.

Зима кончалась. Галлия постепенно утихла. Цезарь вернулся в Бибракту, поблагодарил свои легионы и одарил деньгами и женщинами весь личный состав. Солдаты, по их разумению очень разбогатевшие, ликовали. А Цезарь взялся читать письмо от Гая Скрибония Куриона.

Блестящая идея, Цезарь, выпустить твои «Записки о Галльской войне» и сделать их доступными для всех и каждого. Книгу буквально проглатывают, а boni – не говоря уже о сенаторах – злятся. Катон орет, что не дело проконсула рекламировать по всему городу себя и свои, несомненно преувеличенные, заслуги. Никто не обращает внимания на его крики. Копии так быстро расхватывают, что в книжных лавках составляются списки желающих их купить. Неудивительно. Твои «Записки» захватывают, как «Илиада» Гомера, с тем преимуществом, что они актуальны и описывают реальность.

Ты, конечно, знаешь, что младший консул Марк Марцелл ведет себя гнусно. Почти все аплодировали, когда группа плебейских трибунов наложила вето на его предложение обсудить вопрос о твоих провинциях в Мартовские календы. В этом году у тебя есть хорошие люди на трибунской скамье.

Но Марцелл поразил меня, когда пошел дальше, объявив, что жители образованной тобой колонии Новый Ком не могут считаться римскими гражданами. Он все твердит, что у тебя по закону нет прав давать кому-то гражданство, а вот у Помпея Магна имеются такие права! Для одного человека – один закон, для другого – другой. Марцелл поднаторел в этих хитростях! Но для сената объявить, что люди, живущие на дальней стороне Пада, не римские граждане и никогда ими не станут, равносильно самоубийству. Несмотря на протест и вето трибунов, Марцелл записал сей декрет на бронзе и вывесил эту таблицу на ростре.

Результат – огромная волна страха, покатившаяся от Альп. Люди взволнованы, Цезарь. Им, поставившим Риму тысячи великолепных солдат, сенат говорит, что они недостаточно хороши. Те, кто живет к югу от Пада, боятся, что у них отберут гражданство, а живущие к северу от него боятся, что им его никогда не дадут. И так всюду, Цезарь. Я слышал, как сотни и сотни людей в Кампании говорят, что Цезарь должен вернуться в Италию, что Цезарь – самый неутомимый защитник простого люда, какого Италия когда-либо знала, что он не потерпит несправедливости и сенаторского самоуправства. Подобные настроения ширятся, но могу ли я или кто-то другой вдолбить этим болванам boni, что они играют с огнем? Нет, нет и нет.

А тем временем этот самодовольный олух Помпей сидит, как жаба в отстойнике, не обращая ни на что внимания. Он, видишь ли, счастлив. Эта гарпия с замороженным лицом, Корнелия Метелла, так глубоко вонзила когти в его толстую шкуру, что он только дергается и тяжело сопит всякий раз, когда она подталкивает его. Говоря «подталкивает», я не имею в виду ничего такого. Я сомневаюсь, что они хоть раз разделили ложе. Или хоть раз предались любви у стены атрия.

Но почему же я пишу обо всем этом тебе, причем в дружеском тоне, хотя мы с тобой никогда не были друзьями? Причин тому несколько, и я честно назову тебе все. Во-первых, я сыт по горло этими boni. Я привык считать, что группа столь приверженных mos maiorum людей всегда должна быть непреложно права, даже в своих ошибках. Но в последнее время я стал думать иначе. Они – болтуны, они разглагольствуют о вещах, о которых понятия не имеют. Под маской всезнайства они прячут свою несостоятельность и полную неспособность мыслить. Если бы Рим стал рушиться вокруг них, они просто стояли бы и рассуждали, у кого есть право быть раздавленным колонной в лепешку, а у кого его нет.

Во-вторых, я не выношу Катона и Бибула. Наглецов, подобных этим двум лицемерным комнатным полководцам, еще нигде не встречалось. Представь, они анализируют твои «Записки», словно эксперты, хотя даже обычная драка в лупанарии поставила бы их в тупик. И еще я не понимаю их слепой ненависти к тебе. Что ты им сделал? Раскрыл их никчемность? Но ведь они и впрямь таковы!

В-третьих, во времена своего консульства ты был добр с Публием Клодием. В своей гибели он виноват сам. Смею сказать, что эксцентричность, свойственная всем Клавдиям, у него приобрела форму безумия. Он не знал предела, не знал, когда надо остановиться. Уже больше года прошло, но я все еще скучаю по этому человеку, несмотря на то что перед печальным событием мы с ним повздорили и были в ссоре.

Четвертая причина сугубо личная, хотя она связана с тремя предыдущими. Я по уши в долгах и не могу сам выпутаться из них. Я очень надеялся, что все разрешит смерть отца, но он ничего мне не оставил. Не знаю, куда ушли деньги, но их определенно нигде не было, когда его страдания кончились. Я унаследовал только дом, однако и он заложен. Ростовщики ходят за мной по пятам. Уважаемая финансовая организация, владеющая закладной на дом, грозится лишить меня права на его выкуп.

К тому же я хочу жениться на Фульвии. «Вот в чем дело!» – слышится мне твой комментарий. Да, вдова Публия Клодия чуть ли не самая богатая женщина в Риме и станет намного богаче, когда ее мать умрет, чего ждать уже недолго. Но я-то – бедняк. Я не могу подступиться к той, кого любил многие годы, я не могу жениться на ней, пребывая в долгах. Впрочем, я ни на что особенно и не рассчитывал, но на днях с ее стороны мне был сделан намек, и весьма откровенный. Я был сражен. Я умираю от желания, но даже не смею взглянуть на нее. Меня связывают долги.

Итак, вот что я предлагаю. Учитывая сегодняшнюю политическую ситуацию, тебе понадобится самый способный и самый умный плебейский трибун, какой когда-либо имелся у Рима. Ибо у них просто слюнки текут в ожидании того дня, когда сенат, уже на вполне законном основании, поднимет вопрос о твоих провинциях. Boni тут же внесут предложение отобрать их у тебя и послать туда Агенобарба. Он отказался от управления провинцией после своего консульства, поскольку слишком богат и ленив. Но из желания тебе насолить дойдет до Плаценции на руках.

Цезарь, если ты заплатишь мои долги, я даю слово Скрибония Куриона, что стану отстаивать твои интересы. Как минимум мне нужно пять миллионов.

Цезарь долго сидел, не шевелясь. Удача вновь была с ним, и какая удача! Курион – его плебейский трибун, а главное, трибун купленный! Это очень важный нюанс, ибо свой кодекс чести имеется и у тех, кто берет взятки. Строгий кодекс. Если человека купили, он остается верен тому, кто его купил. Ибо позор не в том, что его купили, а в том, что он не отработал этих денег. Человек, который взял взятку, а потом предал, считается социальным изгоем. Удача заключалась в том, что ему предложили плебейского трибуна калибра Куриона. Дело не в том, будет ли он так полезен, как думает. Даже работая в полсилы, он станет бесценной жемчужиной.

Цезарь выпрямился, сел за стол, взял перо, обмакнул в чернильницу и стал писать.

Мой дорогой Курион, я сражен. Ничто не доставит мне большего удовольствия, чем возможность помочь тебе выбраться из финансовых затруднений. Поверь, я не потребую от тебя никаких ответных услуг. Решение остается за тобой.

Однако, если тебе захочется что-нибудь для меня сделать, я готов это с тобой обсудить. Boni и впрямь обвились вокруг моей шеи, как змеи Медузы. Не имею понятия, почему они выбрали меня своей жертвой и преследуют на протяжении многих лет, что я в сенате. Впрочем, это не важно. Важен факт, что я – их мишень.

Но если нам удастся разрушить их планы в дни следующих Мартовских календ, наш маленький союз все равно должен оставаться в тайне. И не советую тебе объявлять, что ты намерен баллотироваться в плебейские трибуны. Почему бы не подыскать нуждающегося человека, который с удовольствием выставит свою кандидатуру, но столь же охотно в последний момент отзовет ее? Конечно, за приличное вознаграждение. Кто это будет, решать тебе, а деньги даст Бальб. Когда этот человек сойдет с дистанции перед самым голосованием, ты предложишь себя, словно это твое спонтанное решение. В этом случае никто даже и не подумает, что ты можешь действовать в чьих-либо интересах.

Далее же, дорогой Курион, тебе следует проявить политическую активность. Если хочешь иметь список полезных новых законов, я с удовольствием тебе его предоставлю, хотя считаю, что ты и без моих указаний можешь продумать, что стоило бы провести. Действуй самостоятельно – и тогда в Мартовские календы твое вето на постановку вопроса обо мне и о моих провинциях будет для boni настоящим выстрелом из скорпиона.

Выработку стратегии поведения оставляю полностью за тобой. Можно ли полагаться на человека, у которого связаны руки? Но если появится что-то, что нужно обговорить, я к твоим услугам.

Хотя предупреждаю: boni бездействовать не будут. Оправившись от удара, они начнут деятельно искать способы сделать твою задачу более сложной. А может, и более опасной. Главное слабое место великого трибуна в том, что он смертен. Ты мне симпатичен, Курион, и я не хочу увидеть, как сверкнут на Форуме ножи, направленные на тебя. Или как тебя сталкивают с Тарпейской скалы.

Сделают ли тебя десять миллионов свободным от всех обязательств? Если сделают, считай, что они у тебя есть. Я напишу сейчас и Бальбу, так что ты можешь явиться к нему в любое время по получении этого письма. Несмотря на кажущуюся склонность к болтливости, он очень благоразумный человек. То, что словно бы походя слетает с его языка, продумано до междометий.

Поздравляю тебя с твоим выбором. Фульвия – интересная женщина, а интересные женщины редки. В ней есть настоящая страсть, она будет предана тебе и всем твоим устремлениям. Впрочем, ты знаешь это лучше меня. Пожалуйста, передай ей мои лучшие пожелания и скажи, что я с удовольствием с ней повидаюсь, когда вернусь в Рим.

Вот. Десять миллионов потрачены с пользой. Но когда же он сможет покинуть Дальнюю Галлию? Стоял июнь, а эта перспектива все еще оставалась весьма туманной. С белгами вроде бы покончено, но Амбиориг и Коммий все еще на свободе. Поэтому белгов придется еще разок проучить. Зато с племенами Центральной Галлии все теперь будет в порядке. Арверны и эдуи, легко отделавшиеся, больше не станут слушать таких, как Верцингеториг или Литавик. Подумав о Литавике, Цезарь содрогнулся. Сто лет подчинения Риму не убили в нем галла. И возникает вопрос: не таковы ли все галлы? Опыт подсказывал, что страх и террор в конечном счете бесперспективны. Отношения, на них основывающиеся, не выгодны ни Риму, ни Галлии. Но как подвести галлов к тому, чтобы они сами поняли, в чем их судьба? Сейчас – страх, террор. А когда обстановка улучшится, будут ли они благодарны? Или всегда будут помнить о пережитом? Война для людей, отличных от римлян, – это занятие, замешанное на страстях. Эти люди идут в битву, кипя праведным гневом, одержимые жаждой убить как можно больше врагов. Но подобный накал эмоций недолговечен. Когда все уляжется, воины возвращаются по домам. Они уже хотят мира. Хотят жить обычной жизнью, смотреть, как растут дети, сытно есть и не мерзнуть зимой. Только Рим превратил войну в доходное дело. И потому он всегда побеждает. Римские солдаты тоже обучены ненавидеть противника, но дерутся с холодной головой. Тщательно вымуштрованные, абсолютно прагматичные, совершенно уверенные в себе. Они понимают разницу между проигранным боем и поражением в войне. Они также понимают, что победа куется задолго до того, как полетят первые копья. Сражения выигрываются на тренировочных плацах. В цене дисциплина, сдержанность, ясность мысли и отвага. А также профессиональная гордость. Ни у одного народа нет таких солдат. А таких солдат, как у Цезаря, нет ни в одной другой армии Рима.

В начале квинтилия пришли тревожные вести. Цезарь все еще был в Бибракте с Антонием и двенадцатым легионом, хотя он уже дал Лабиену приказ усмирить треверов, а сам собирался в земли Амбиорига, в Галлию Белгику. Эбуронам, атребатам и белловакам следовало дать последний и самый жестокий урок.

Марк Клавдий Марцелл, теперешний младший консул, публично выпорол гражданина колонии Цезаря Новый Ком. Конечно, не своими белыми ручками. Все сделали по его приказу. Вред был нанесен непоправимый. Римского гражданина не дозволялось пороть. Его можно было лишь отстегать прутьями из фасций ликторов, да и то не по спине. Спина римлянина защищалась законом. Этим Марк Марцелл объявил всей Италийской Галлии и Италии, что многие из тех, кто считает себя римскими гражданами, никакие не граждане. Их можно пороть, и их будут пороть.

– Я этого не потерплю! – сказал Цезарь Антонию, Дециму Бруту и Требонию, белея от гнева. – Люди Нового Кома – римские граждане! Они мои клиенты, и я обязан их защитить.

– Дальше в лес, больше дров, – мрачно пробормотал Децим Брут. – Все Клавдии Марцеллы сделаны по одному образцу, а сейчас трое из них достигли возраста, когда можно претендовать на консульский пост. Ходят слухи, что они вознамерились избираться в консулы поочередно. Марк преуспел в этом году, его двоюродный брат Гай придет ему на смену, а после курульное кресло займет его родной брат, тоже Гай. Boni свирепствуют. Они так подмяли под себя избирателей, что нет никакой надежды провести в консулы двух кандидатов от популяров, пока, Цезарь, на сцену не явишься ты. Но даже тогда тебе могут подсунуть в коллеги кого-то вроде Бибула. Или – о боги! – его самого!

Злость помешала Цезарю засмеяться. Он растянул губы в тонкую линию и свирепо сузил глаза:

– Нет, никакой Бибул больше моим коллегой не станет. Я проведу в младшие консулы кого захочу. Но это сейчас ничего не меняет. Италийская Галлия – моя провинция, Децим! Как смеет Марк Марцелл пороть моих людей?

– У тебя нет imperium maius, – пояснил Требоний.

Цезарь фыркнул:

– О да, подобные полномочия предоставляются только Помпею!

– Что ты можешь сделать? – спросил Антоний.

– Очень многое, – ответил ему Цезарь. – Я уже послал к Лабиену с просьбой отдать мне пятнадцатый легион. И Публия Ватиния тоже. А Лабиен заберет шестой легион.

Требоний выпрямился.

– Пятнадцатый, безусловно, прошел хорошую школу, – сказал он, – но его люди пробыли на войне только год. И насколько я помню, все они родом с той стороны Пада. А большинство – из Нового Кома.

– Вот именно, – был ответ.

– А Публий Ватиний предан тебе беззаветно, – задумчиво произнес Децим Брут.

Откуда-то появилась улыбка.

– Надеюсь, не больше, чем ты или Требоний.

– А как же я? – требовательно спросил Антоний.

– Ты родственник, – усмехнулся Требоний, – так что сбавь тон.

– Ты собираешься послать пятнадцатый и Ватиния охранять Италийскую Галлию? – спросил Децим Брут.

– Да, собираюсь.

– Я не знаю силы, которая могла бы остановить тебя, Цезарь, – сказал Требоний, – но разве Марк Марцелл и сенат не воспримут это как объявление войны? Я не имею в виду подлинную войну, я говорю о войне умов.

– У меня есть для этого основания, – сказал Цезарь. Обычное спокойствие вернулось к нему. – В прошлом году иапиды вторглись в Тергесту и угрожали прибрежной Иллирии. Тамошний гарнизон, как мне помнится, едва их отбил. Я пошлю Публия Ватиния и пятнадцатый легион в Италийскую Галлию, чтобы защитить от варваров римских граждан, проживающих на той стороне реки Пад.

– А единственный варвар на горизонте – это Марк Марцелл, – просиял Марк Антоний.

– Да, и, думаю, он это поймет.

– Какой приказ будет отдан Ватинию? – спросил Требоний.

– Действовать от моего имени. Препятствовать тому, чтобы римских граждан пороли. Проводить судебные разбирательства. Управлять Италийской Галлией за меня, – сказал Цезарь.

– А где же будет располагаться пятнадцатый? – спросил Децим Брут. – Ближе к Иллирии? Может быть, в Аквилее?

– О нет. В Плаценции.

– Это ведь возле Нового Кома!

– Да, это так.

– Мне хотелось бы знать, – вмешался Антоний, – как отнесся к этой порке Помпей? В конце концов, он тоже основал некоторые колонии с правом гражданства и в Италийской Галлии, и по ту сторону Пада. Марк Марцелл угрожает и им.

Цезарь презрительно оттопырил губу:

– Помпей не ударил пальцем о палец. Он в Таренте. Полагаю, по личным делам. Но обещал быть на заседании сената вне померия, в конце месяца. Там будут обсуждать армейское жалованье.

– Это шутка? – воскликнул Децим. – Армии не прибавляли жалованья в буквальном смысле сто лет!

– Верно. Я об этом уже думал, – был ответ.

Истребление продолжалось. На земли белгов снова напали, их дома сожгли, всходы на полях уничтожили, животных убили, женщины и дети остались без крова. В племенах вроде нервиев, которые могли выставить против Цезаря в первые годы его Галльской кампании пятьдесят тысяч воинов, теперь с трудом набралась бы тысяча полноценных мужчин. Здоровых детей и работоспособных женщин угоняли работорговцы. Галлия Белгика на глазах становилась страной стариков, друидов, калек и дурачков. В конце концов Цезарь уверился, что сторонников у Амбиорига и Коммия там больше нет, их собственные племена теперь так боялись Рима, что больше и слышать не желали о своих бывших вождях. Но Амбиориг вновь сумел раствориться бесследно. А Коммий ушел к треверам на восток, чтобы помочь им противостоять Лабиену, действовавшему с тем же тщанием, что и Цезарь.

Гай Фабий был послан с двумя легионами в подкрепление двум легионам Ребила. Те с трудом отбивали наскоки пиктавов и андекавов. Эти два племени под Алезией пострадали не сильно и вообще не являлись зачинщиками сопротивления Риму. Но создавалось впечатление, что народы Галлии один за другим решались на последнюю попытку, очевидно считая, что армия Цезаря истощена. Цезарь снова продемонстрировал, что это не так. Двенадцать тысяч андекавов пали в сражении на мосту через Лигер, и невесть сколько их погибло в мелких боях.

Довольно медленно, но неуклонно площадь мятежной Галлии уменьшалась. Военные действия уже разворачивались на подступах к Аквитании, где к Луктерию присоединился Драпп, вождь сенонов, после того как собственное племя отказалось его принять.

И серьезных лидеров у галлов оставалось все меньше. Гутруата карнуты выдали Цезарю сами, опасаясь репрессий за его сокрытие. Поскольку он истребил всех римлян в Кенабе, его судьбу решал не только Цезарь, но и представительный армейский совет. Цезарь настаивал на участии мятежника в триумфальном шествии в Риме, но армия была против. Гутруата выпороли и обезглавили.

Вскоре после этого Коммий во второй раз встретился с Гаем Волусеном Квадратом. Когда Цезарь ушел на юг с кавалерией, в Галлии Белгике остался командовать Марк Антоний. Он быстро разделался с белловаками, потом разбил лагерь в Неметоценне, на земле атребатов. Те были так напуганы, что отказались иметь что-либо общее с Коммием, своим царем. Коммий же, встретившись с группой единомышленников, германских сигамбров, стал искать утешения в кровавом разбое, особенно тесня нервиев, уже не способных сопротивляться. Всегда лояльный к римлянам Вертикон воззвал о помощи, и Антоний послал к нему большой отряд конников, возглавляемый Волусеном.

Время ничуть не уменьшило ненависти Волусена к Коммию. Зная, кто верховодит среди разбойников, он расправлялся с ними с особой жестокостью и гнал врага и сигамбров, как пастух гонит стадо овец. Наконец они встретились. Произошел яростный поединок. Противники с копьями наперевес бросились навстречу друг другу. Коммий победил. Волусен рухнул на землю с копьем Коммия в бедре. Бедро было раздроблено, плоть разорвана, нервы и кровеносные сосуды повреждены. Большинство людей Коммия были убиты, но Коммий ускакал на быстроногом коне, пока все внимание было обращено на тяжелораненого Волусена.

Его отвезли в Неметоценну. Армейские хирурги потрудились на славу. Ногу ампутировали выше раны, и Волусен остался жив.

А Коммий написал Марку Антонию.

Марк Антоний, сейчас я верю, что Цезарь не имел ничего общего с предательским вероломством этого зверя Волусена. Но я поклялся никогда более не видеть римлян. Боги были ко мне добры. Они свели меня с моим врагом, и я ранил его так тяжело, что он, даже если оправится, навсегда лишится ноги. Я удовлетворен.

Но я очень устал. Мой народ так боится Рима, что не дает мне ни пищи, ни воды, ни крыши над головой. Разбой – позорное занятие для царя. Я всего лишь хочу, чтобы меня оставили в покое. В качестве залога моей верности предлагаю тебе детей, пятерых мальчиков и двух девочек. Не все от одной матери, но все – атребаты, и все достаточно молоды, чтобы воспринять римское воспитание.

Я хорошо служил Цезарю до того, как Волусен предал меня. По этой причине прошу послать меня куда-нибудь, где я мог бы доживать свою жизнь без необходимости снова брать оружие в руки. Куда-нибудь, где нет римлян.

Письмо понравилось Антонию, у которого были старые взгляды на храбрость, службу, истинный воинский дух. Он считал Коммия Гектором, а Волусена Парисом. Какое удовольствие получит Рим или Цезарь, если Коммия протащить за колесницей, а после убить? Никакого. Антоний был уверен, что Цезарь думает так же, и отправил Коммию с его же посланцем ответ.

Коммий, я принимаю твоих заложников, ибо считаю тебя честным человеком, которого ввели в заблуждение. Твои дети будут представлены Цезарю. Я уверен, что он обойдется с ними как с отпрысками царской крови.

Я отсылаю тебя в Британию. Твое дело, как ты доберешься туда, но в письмо вложена подорожная, которую ты можешь использовать либо в Итии, либо в Гесориаке. Британию ты хорошо знаешь, с тех пор как был на службе у Цезаря. Думаю, там у тебя больше друзей, чем врагов.

Рим так далеко простирает свое влияние, что не могу придумать для тебя другого прибежища. Будь уверен, что римлян ты там не увидишь. Цезарь не любит Британию. Vale.

Последнее столкновение произошло в землях кадурков, у оппида Укселлодун.

Гай Фабий пошел к сенонам, а Гай Каниний Ребил – на юг, к Аквитании, зная, что скоро прибудет подкрепление в дополнение к его двум легионам. Фабий должен был возвратиться, как только убедится, что сеноны больше не поднимут головы.

Хотя и Драпп, и Луктерий имели опыт боев под Алезией, они так и не усвоили, что по римским военным меркам осажденная крепость, как правило, обречена. Услышав о поражении андекавов, они заперлись в Укселлодуне, городе, расположенном на очень высокой горе, стоящей в излучине реки Олтис. К сожалению, там не было постоянного водоснабжения, но поблизости имелось два источника воды. Одним являлась река, другим – родник, бьющий у подножия горы.

Имея только два легиона, Ребил не пытался повторить тактику Цезаря под Алезией. Олтис – могучая река, ее невозможно перегородить дамбой или пустить по новому руслу, и потому о строительстве кругового периметра следовало забыть. Чтобы изучить обстановку, Ребил занял позицию на удобной высоте и принялся за строительство трех лагерей.

Кое-чему Алезия все-таки научила Луктерия с Драппом. Они теперь понимали, что им необходим огромный запас провизии, чтобы выдержать осаду. Оба знали, что Укселлодун нельзя взять штурмом, каким бы гениальным ни был Цезарь, ибо скала, на которой стоял город, была окружена другими скалами, слишком сложными для подъема. Не помогла бы и осадная терраса наподобие той, что была построена у Аварика. Стены Укселлодуна были так высоки и так неприступны, что никакие устрашающие римские инженерные приспособления не могли преодолеть их. При необходимом запасе еды Укселлодун был способен держаться до тех пор, пока не кончится срок наместничества Цезаря.

Поэтому надо было заняться заготовкой провианта. И вот, пока Ребил строил свои лагеря, Луктерий и Драпп тайно вывели из крепости две тысячи человек. Эти кадурки принялись рьяно запасать зерно, солонину, бекон, бобы, нут, овощи, кур, уток, гусей, крупный скот, а также свиней и овец. Но к сожалению, основная посевная культура кадурков не годилась в пищу: они славились своим льном и делали лучшее за пределами Египта льняное полотно. Пришлось фуражирам вторгнуться во владения петрокориев и других соседних племен, которым не очень нравилось отдавать чужакам последнее. Чего не давали, то отбирали, и, когда были реквизированы все мулы с телегами, Драпп и Луктерий отправились обратно.

Пока длилась эта экспедиция, воины, засевшие в крепости, очень затрудняли римлянам жизнь. Из ночи в ночь они делали вылазки, причем столь успешные, что Ребил уже не чаял довести строительство укреплений до конца.

Огромный продовольственный обоз остановился в двенадцати милях от Укселлодуна. И люди Драппа получили задание его охранять. Связные из крепости уверяли, что римлянам ни о чем не известно. Луктерий, хорошо знавший местность, взялся доставить провиант в город. «Теперь никаких телег, – сказал он. – Все переправим на мулах. Глубокой ночью и, по возможности, в обход римских лагерей».

К Укселлодуну через леса вело множество троп. Луктерий подвел мулов, нагруженных изрядной частью собранных припасов, почти к самой крепости и велел погонщикам остановиться. Только в четыре часа пополуночи он решил тронуться с места, соблюдая величайшую осторожность. Копыта четвероногих были обмотаны тряпками, а чтобы животные не ревели, люди руками сжимали им морды. Луктерий был уверен, что отряд движется в абсолютной тишине. Он надеялся, что часовые на ближайшей римской башне (кстати, находившейся ближе, чем рассчитывал Луктерий) давно уже впали в дремоту.

Но римские часовые на башнях не спали. Их жестоко наказывали за сон на посту – забивали дубинками до смерти.

Если бы пошел дождь или поднялся ветер, Луктерию удалось бы пройти. Но ночь была такой тихой, что караульные слышали отдаленный шум реки Олтис. А потом к нему примешались и другие странные звуки: глухие шлепки, скрипы, приглушенный шепот, шуршание.

– Разбуди командующего, – сказал дежурный центурион одному из солдат. – Только без шума.

Опасаясь внезапной атаки, Ребил выслал вперед разведчиков и быстро поднял своих людей. И перед самым рассветом напал на кадурков. Так тихо, что погонщики даже не поняли, что происходит. В панике они бросили мулов и устремились в Укселлодун. Почему Луктерий не побежал с ними, осталось тайной. Хотя ему удалось скрыться в лесу, он так и не попытался известить Драппа о случившемся.

Ребил допросил пленного и послал германцев к основному обозу. Убиев-всадников сопровождали убии-пехотинцы – смертоносная комбинация. Сражения как такового не было. Драпп и его люди были взяты в плен, а все продовольствие, с таким трудом собранное, перешло в руки римлян.

– И я очень этому рад! – на следующий день сказал Ребил, тепло приветствуя Фабия. – Твоих людей теперь есть чем кормить.

– Приступаем к блокаде, – ответил Фабий.

Когда до Цезаря дошла весть об успехе Ребила, он поспешил к нему с кавалерией, наказав Квинту Фуфию Калену привести следом два легиона обычным маршем.

– Я не думаю, что Ребилу с Фабием что-либо угрожает, – сказал Цезарь. – Если на пути ты встретишь сопротивление, Кален, позабудь про жалость. Настало время покорить Галлию раз и навсегда.