Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

– Опускай ее, но осторожно, чтобы у нее не сломалась шея, – приказал Литавик. – Иначе все удовольствие будет испорчено!

Рианнон не сопротивлялась, хотя все происходило очень долго. Невидящим взглядом она смотрела на дальнюю стену, а кожа лица ее постепенно меняла цвет, становясь из кремовой серой. Но язык оставался во рту, а слепые глаза не вылезали из орбит. Иногда ее губы двигались, беззвучно произнося имя сына.

Все из-за этих волос! Они стали растягиваться. Сначала пола коснулись пальцы повешенной, потом ступни. Жертву, еще живую, сбросили на пол, как мешок с песком, и принялись вешать вновь.

Когда лицо Рианнон стало иссиня-черным, Литавик сел к столу и велел принести себе канцелярские принадлежности. Написав письмо, он отдал его управляющему.

– Поезжай в Бибракту, – сказал он. – Говори людям Цезаря, что едешь с письмом от Литавика, и они не тронут тебя. Цезарь тоже тебя не убьет, ты понадобишься ему как проводник к моему дому. Ступай. Под моей кроватью лежит кисет с золотом. Возьми его. И скажи моим людям, чтобы собирались и уезжали к Валетиаку: он примет их. Но тела во дворе никто не должен трогать. Я хочу, чтобы все оставалось как есть. И она, – он указал на тело повешенной, – пусть висит. Пусть Цезарь найдет ее в таком виде.

Вскоре после отъезда управляющего уехал и сам Литавик. На своем лучшем коне, в своей лучшей одежде, правда без накидки, зато сопровождаемый тремя вьючными лошадьми, основной поклажей которых были золото, драгоценности и меховой плащ. Он направлялся к Юре – горной цепи, разделявшей земли секванов и гельветов. Гельветы, конечно же, будут рады ему. Он – враг Рима, а все дикари не любят Рим. Ему только стоит сказать, что Цезарь назначил награду за его голову, и от Галлии до Галатии все будут им восхищаться. Так все и было до Юры. Затем у истоков Данубия он повстречался с людьми, которые называли себя вербигенами. И те взяли его в плен. Вербигенам было наплевать и на Рим, и на Цезаря. Они отобрали у Литавика все имущество. А заодно и голову.

– Я рад, – сказал Цезарь Требонию, – что мне суждено видеть мертвой только ее. Свою дочь и мать мертвыми я не видел.

Требоний не знал, что сказать, как выразить свои чувства. Колоссальное возмущение, боль, горе, ярость переполняли его, когда он смотрел на бедняжку с почерневшим лицом, висевшую на собственных волосах, которые так растянулись, что она уже стояла на полу, чуть согнув колени. О, это несправедливо! Этот человек так одинок, так не похож на других. Он благороден, он выше всех, кто его окружает! С Рианнон ему было интересно, она забавляла его, он обожал ее пение. Нет, он не любил ее, любовь была бы ярмом. Требоний знал Цезаря достаточно хорошо, чтобы понимать это. Что сказать? Как могут слова облегчить такое потрясение, вызванное величайшим оскорблением, бессмысленной, безумной жестокостью? О, это несправедливо! Несправедливо!

С того момента, как Цезарь въехал во двор дома Литавика, на лице его не дрогнул ни один мускул. Потом они вошли в дом и увидели Рианнон.

– Помоги мне, – сказал он Требонию.

Они сняли повешенную с крюка. Ее одежда и драгоценности нетронутыми лежали в повозке. Рыжую одели для похорон, пока несколько германских солдат копали могилу. Кельтские галлы не признавали обряда сожжения, так что ее положили в землю вместе со всеми убитыми слугами у ее ног, ведь она была царской крови.

Гот, командир четырех сотен убиев, ждал снаружи.

– Мальчика здесь нет, – сказал он. – Мы обыскали каждую комнату в доме и все другие строения, каждый колодец, каждую конюшню – проверили все. Мальчика нигде нет.

– Спасибо, Гот, – улыбнулся Цезарь.

Требоний не сводил с него глаз. Как он держится! И какой же ценой ему даются эта вежливость и это спокойствие?

Больше ничего не было сказано, пока не закончились похороны. Поскольку друидов в округе не отыскалось, Цезарь сам провел обряд.

– Когда ты хочешь начать поиски Оргеторига? – спросил Требоний, когда они отъехали от пустого дома.

– Никогда.

– Что?!

– Я не хочу его искать.

– Но почему?

– Тема исчерпана, – отрезал Цезарь.

Он посмотрел на Требония, как всегда. Холодно и несколько отрешенно. Потом отвел взгляд.

– Мне будет не хватать ее песен, – сказал он и больше никогда не упоминал ни о Рианнон, ни о своем исчезнувшем сыне.

Косматая Галлия
Январь – декабрь 51 г. до Р. Х.

Тит Лабиен

Когда новость о поражении и пленении Верцингеторига дошла до Рима, сенат объявил двадцатидневный праздник. Но это не могло залатать бреши, которую Помпей и его новые союзники boni пробили в позициях Цезаря, отлично сознавая, что у того нет ни времени, ни сил противостоять им. Он был, правда, хорошо информирован о римских делах, но ему прежде всего следовало выиграть войну в Галлии. И хотя такие превосходные люди, как Бальб, Оппий и Рабирий Постум, рьяно пытались разогнать сгущавшиеся над головой Цезаря тучи, у них не было ни его политического чутья, ни его огромного авторитета. Драгоценные дни проходили в бесплодном обмене письмами.

Вскоре после того, как Помпей стал консулом без коллеги, он женился на Корнелии Метелле и окончательно перешел в лагерь boni. Первое свидетельство его новых идеологических обязательств появилось в конце марта, когда он возвел прошлогодний декрет сената в ранг закона. Достаточно безобидного на первый взгляд, но Цезарь оценил его возможности, как только прочел письмо Бальба. Отныне консул или претор должен был ждать пять лет после окончания срока своей службы, прежде чем он сможет управлять провинцией. Серьезная неприятность, потому что сразу появилась уйма потенциальных наместников из числа тех, кто в свое время отказался взять провинцию после своего пребывания претором или консулом. Теперь каждый из них обязан был исполнять обязанности наместника, если прикажет сенат.

Еще хуже был закон, по которому все кандидаты на должности претора или консула обязаны были регистрироваться лично. Каждый член оппозиции яростно протестовал. А как же Цезарь? Как же закон десяти плебейских трибунов, позволяющий ему баллотироваться на второй консульский срок in absentia? «О! – воскликнул Помпей. – Извините, я совершенно об этом забыл!» И он тут же внес в свой проект дополнение, делающее исключение для Цезаря. Но дополнение почему-то не было приписано на бронзовой таблице, что автоматически лишило его законной силы.

Цезарь узнал, что он не может зарегистрироваться in absentia, когда осаждал Аварик. Потом была Герговия, потом измена эдуев, потом еще что-то. Колесо вертелось. Возле Декетии ему сообщили, что сенат попал в сложное положение, обсуждая, кого посылать в провинции. Недавние преторы и консулы не годились, они теперь должны были ждать пять лет. Сенаторы чесали в затылке, спрашивая себя, где взять наместников, а консул без коллеги смеялся. «Проще простого! – сказал Помпей. – Тот, кто ранее отказался от предлагаемой должности, пусть едет в провинцию. И совсем не важно, хочет он этого или нет». Поэтому Цицерону велели ехать в Сицилию, Бибулу – в Сирию. Домоседы, естественно, пришли в ужас.

В самом разгаре строительства фортификационного кольца вокруг Алезии Цезарь получил письмо, в котором говорилось, что новый тесть Помпея Метелл Сципион избран коллегой своего зятя до конца года. И – более веселая весть! Катон проиграл выборы на должность консула. Несмотря на всю свою хваленую неподкупность, Катон не сумел привлечь выборщиков. Наверное, потому, что представители первого класса, голосующие в центуриатных комициях, хотели, чтобы у них все же оставалась возможность (за некоторое вознаграждение) попросить консулов о той или иной услуге.

Итак, наступил новый год, а Цезарь все еще оставался в Косматой Галлии. Целый ряд неотложных забот не давал ему перейти Альпы, чтобы следить за римскими событиями из Равенны. Два враждебных Цезарю консула – Сервий Сульпиций Руф и Марк Клавдий Марцелл – вступили в должность, и это не сулило ничего хорошего. Впрочем, немного утешало то, что четверо из десяти новых плебейских трибунов принадлежали Цезарю, им хорошо заплатили. Зато Марк Марцелл, младший консул, уже поговаривал, что он намерен лишить Цезаря полномочий, провинций и армии, хотя согласно закону, который провел Гай Требоний и по которому Цезарь получил второй пятилетний срок наместничества, запрещалось даже обсуждать этот вопрос до марта следующего года. То есть Цезарь в конституционном порядке имел пятнадцать месяцев форы. Но, похоже, законность существовала лишь для мелкой рыбешки. Boni плевали на все, метя в такую мишень, как Цезарь.

Методично разделываясь с чередой неприятностей, омрачавших сейчас его жизнь, Цезарь не имел возможности сделать даже то, что должен был сделать. А именно пригласить в Бибракту надежных людей, таких, например, как Бальб или плебейский трибун Гай Вибий Панса, сесть с ними за стол и лично проинструктировать их. Способы выправить ситуацию у него имелись, но разговор о них мог идти только с глазу на глаз. Помпей, обласканный boni и получивший в жены очередную аристократку, ликует. Но он уже не у дел, а новый консул Сервий Сульпиций весьма осторожный boni, в отличие от вспыльчивого Марцелла.

Однако, вместо того чтобы плести политические интриги, Цезарь отправился покорять битуригов, ограничившись письмом в сенат. В свете его ошеломляющих успехов в Галлиях, написал он отцам, внесенным в списки, ему кажется справедливым и правильным, если к нему отнесутся так же, как к Помпею. Ведь выборы того в консулы без коллеги были проведены в обход всех принятых правил, ибо он в тот момент являлся наместником обеих Испаний. Но ему позволили сделаться консулом, невзирая на этот пост, занимаемый им по сей день. Поэтому не соблаговолят ли почтенные отцы, принимая во внимание этот случай, продлить срок наместничества Цезаря в Галлиях и Иллирии, пока он не станет в свою очередь консулом? Что разрешено Помпею, должно быть разрешено и Цезарю. В письме не упоминалось, как, собственно, Цезарь собирается обойти закон Помпея относительно того, что кандидаты в консулы должны лично регистрировать свою кандидатуру в Риме. Молчание Цезаря на этот счет непреложно свидетельствовало о его уверенности, что этот закон к нему неприменим.

Минимум три нундины должны были пройти с момента отправки послания до того времени, когда можно было ждать ответа. И Цезарь заполнил паузу тем, что принялся деятельно вынуждать галлов просить у Рима пощады. Его кампания представляла собою серию форсированных маршей. Он жег, убивал, грабил, обращал в рабство, молниеносно перемещаясь от поселения к поселению. Сегодня он здесь, завтра – в полусотне миль от разоренной деревни, опережая предупредительный крик. Он уже хорошо понимал, что Косматая Галлия отнюдь не сочла себя побежденной. Всюду предпринимались попытки с помощью череды мелких восстаний навязать Цезарю роль человека, вынужденного гасить десять пожаров в десяти разных местах. Но любое восстание против Рима предполагает убийства римлян, а тех – увы! – под рукой не имелось. Пополнением запасов провизии занимались отныне сами легионеры на марше.

Цезарь поочередно подчинил себе несколько сильных племен, начав с битуригов, весьма недовольных отправкой их вождя в Рим для принудительного участия в триумфальном шествии. Он двинул на них всего два легиона: тринадцатый, за несчастливый номер, и пятнадцатый, состоящий из новобранцев. Этот легион с неких пор стал его кадровой базой. Рекрутов обучали, по возможности закаляли, а потом распределяли по другим легионам, когда появлялась нужда. Сегодняшний пятнадцатый был сформирован благодаря прошлогоднему закону Помпея, согласно которому в армию в случае надобности мог рекрутироваться любой римский гражданин в возрасте от семнадцати до сорока лет. Закон оказался удобным для Цезаря, который теперь набирал добровольцев без оглядки на сенат, недовольный ростом численности его войска.

На пятый день февраля Цезарь возвратился в Бибракту. Земли битуригов лежали в руинах, большинство мужчин племени были мертвы, а женщины и дети взяты в плен. В Бибракте его ожидала депеша сената – ответ на посланное недавно письмо. Он, конечно, не очень надеялся на положительный отклик, но в душе все-таки верил, что разум восторжествует. Отказать ему было бы верхом безрассудства со стороны отцов-сенаторов.

Ответ был «нет». Сенат не готов отнестись к Цезарю, как к Помпею. Если он хочет баллотироваться через три года, ему придется, как и любому другому римскому наместнику, сложить свои полномочия, сдать провинции, армию и лично зарегистрировать свою кандидатуру в Риме. После чего он, без сомнения, в скором времени сделается старшим консулом. Сенату эта уверенность недорого стоила. Все знали, что, если Цезаря допустят до выборов, дело решится именно так. Цезарь всегда возглавлял список избранных магистратов. И не за взятки. Он просто не осмеливался их давать. Слишком много пристальных глаз следило за ним в надежде найти хоть какой-нибудь повод для обвинения.

Именно в этот момент, глядя на скупые холодные строки, Цезарь придумал план, не допускавший случайностей.

«Они не хотят позволить мне стать тем, кем я должен стать. Кем мне предназначено быть. Но их устраивает такой псевдоримлянин, как Помпей. Они кланяются Помпею, пресмыкаются перед ним, ежечасно, ежеминутно его прославляют, внушая этому олуху мысль о его значимости и в то же время посмеиваясь над ним. Что ж, это его удел. Однажды он узнает, что думают о нем в действительности. Придет время, и маски спадут. Помпей лопнет, как мыльный пузырь. А сейчас он полон спеси. Как Цицерон, ополчившийся на Катилину. C ним, с презренным арпинским мужланом, boni тогда заключили союз, чтобы избавиться от подлинного аристократа. А теперь они заключили союз с Помпеем, чтобы избавиться от меня. Но я этого не допущу. Я им не Катилина! Они хотят снять с меня шкуру лишь потому, что мое превосходство подчеркивает степень их собственной несостоятельности. Они думают, что могут заставить меня пересечь померий, чтобы зарегистрировать свою кандидатуру и, сделав это, лишиться империя, который защищает меня от судебных преследований. Они все будут там, в помещении для голосования, готовые наброситься с дюжиной сфабрикованных обвинений за измену, за вымогательство, за подкуп, за казнокрадство и даже за убийство, если они найдут кого-нибудь, кто поклянется, что видел, как я пробрался в Лаутумию и задушил Веттия. Мне уготована участь Габиния и Милона. Обвиненный в таком множестве преступлений и не имеющий возможности оправдаться, я вынужден буду бежать, чтобы никогда более не показываться в Италии. Меня лишат гражданства, описания моих деяний изымут из исторических книг, а люди вроде Агенобарба и Метелла Сципиона ринутся в мои провинции пожинать лавры, подобно Помпею, присвоившему то, что сделал Лукулл.

Этому не бывать. Я этого не допущу, чего бы мне это ни стоило. И буду делать все, чтобы мне разрешили зарегистрироваться in absentia. Я сохраню свой теперешний империй, пока не получу консульских полномочий. Я не хочу, чтобы меня считали человеком, попирающим закон. Никогда в жизни я не поступал незаконно. Все делалось в соответствии с тем, что предписывают mos maiorum. Мое самое большое желание – получить второе консульство, не преступая закона. Став консулом, я смогу отмести все облыжные обвинения, опираясь на тот же закон. Они знают это, и это их страшит. Проигрыш для них подобен смерти, ибо тогда им придется признать, что я превосхожу их не только в знатности, но и в умственном отношении. Ибо я – один, а их много. Если они проиграют мне на законном основании, им ничего не останется, кроме как броситься с ближайшей скалы.

Однако надо предвидеть и самые плохие варианты. И подготовиться к действиям, обеспечивающим успех любой ценой, вне рамок закона. Глупцы! Они всегда недооценивали меня.

О Юпитер Всеблагой Всесильный, если ты желаешь, чтобы к тебе обращались, называя тебя этим именем, если же нет – я буду славить тебя под любым другим именем, какое ты хочешь услышать. Ты – любого пола, который ты предпочитаешь, ты сила всех римских богов! О Юпитер Всеблагой Всесильный, заключи со мной союз, помоги мне добиться победы! Если ты сделаешь это, клянусь, что почту тебя величайшими и наилучшими жертвами…»

Поход против битуригов занял сорок дней. Как только Цезарь вернулся в расположение своих войск под Бибрактой, он построил тринадцатый и пятнадцатый легионы и каждому солдату подарил по пленной женщине из этого племени. Затем преподнес каждому рядовому по двести сестерциев, а каждому центуриону по две тысячи. Из своего кошелька.

– Это моя благодарность за вашу поддержку, – объявил он. – То, что Рим вам платит, – это одно, но сейчас я, Гай Юлий Цезарь, премирую вас лично. В этом походе трофеев у нас было немного, как, собственно, и сражений, но я оторвал вас от зимнего отдыха и заставил делать по пятьдесят миль каждые сутки. И все это – после ужасной зимы и напряженной войны с Верцингеторигом. Но ворчали ли вы, когда я послал вас на марш! Жаловались ли вы, когда я велел вам свершить то, что под силу лишь Геркулесу? Нет! Сбивались ли с шага, роптали ли из-за еды, позволили ли мне хотя бы на миг в вас усомниться? Нет! Нет, нет и нет! Ибо вы – люди Цезаря, и Рим никогда не видел ничего похожего! Вы – мои парни! Пока я жив, вы – мои любимцы!

Они приветствовали его во всю силу своих легких. И за то, что назвал их своими парнями, и за деньги, и за рабынь, которые тоже были оплачены им, ибо выручка от продажи рабов принадлежала исключительно главнокомандующему.

– Я получил письмо от Куриона. Оно прибыло в том же пакете, что и письмо Цезарю от сената, – тихо сказал Децим Брут. – Они не позволят ему баллотироваться без личного присутствия. Сенат настроен лишить его полномочий, и как можно скорее. Они хотят предать его позору и навечно изгнать из Италии. Того же хочет и Магн.

Требоний презрительно фыркнул:

– Это меня не удивляет! Помпей не стоит гвоздя из его сапога.

– Да, как и все остальные.

– Разумеется.

Требоний повернулся и покинул плац. Децим шел рядом.

– Думаешь, он решится на это?

Децим Брут не стал вилять:

– Я думаю… я думаю, надо быть сумасшедшими, чтобы провоцировать его. Но если ему не оставят выбора, да, он пойдет на Рим.

– И что же будет, если пойдет?

Светлые брови вскинулись.

– А ты что думаешь?

– Он их раздавит.

– Согласен.

– Тогда нам надо выбирать, Децим.

– Это тебе надо выбирать. Мне не надо. Я – его человек до мозга костей.

– Как и я. Но он не Сулла.

– За что мы должны быть ему благодарны.

Вероятно, из-за этого разговора Децим Брут и Гай Требоний были молчаливы за обедом. Они возлежали вдвоем на lectus summus, Цезарь один – на lectus medius, и Марк Антоний – на lectus imus, напротив них.

– Ты очень щедр, – сказал Антоний, с хрустом вонзая в яблоко зубы. – Ты оправдываешь свою репутацию, но… – Он сильно наморщил лоб, глаза его полузакрылись. – Но ты раздал сегодня около ста талантов. Я прав?

В глазах Цезаря блеснул огонек. Антоний забавлял его. Ему нравилось, что он охотно разыгрывал из себя дурачка.

– Клянусь Меркурием, Антоний, твои математические способности феноменальны. Ты в уме сумел вычислить сумму. Думаю, настало время взять наконец на себя обязанности квестора, чтобы дать возможность бедному Гаю Требатию заняться делом, которое ему больше по душе. Вы не согласны? – обратился он к задумчивой парочке.

Гай Требоний и Децим Брут, усмехнувшись, кивнули.

– Да клал я на эти обязанности! – взревел Антоний, сделав жест, который заставил бы упасть в обморок большую часть женского общества в Риме, но оставил совершенно равнодушными присутствующих.

– Необходимо кое-что знать о деньгах, Антоний, – сказал Цезарь. – Я понимаю, в твоем представлении это некая жидкая субстанция, что течет как вода между пальцами, о чем свидетельствуют твои колоссальные долги, но все же деньги весьма полезны как для будущих консулов, так и для полководцев.

– Не делай вид, что не понял меня, – резко бросил Антоний, смягчая дерзость обезоруживающей улыбкой. – Ты только что раздал сотню талантов людям двух из твоих одиннадцати легионов и каждому до последнего подарил по рабыне, а это еще тысяча сестерциев, если ее продать. Но очень немногие сделают это, поскольку ты постарался, чтобы они получили самых молоденьких, самых аппетитных. – Он повернулся на ложе и стал массировать свои толстые икры. – А девять легионов не получили ни обола. Возникает вопрос: намерен ли ты одарить чем-либо остальных?

– Это было бы неразумно, – серьезно ответил Цезарь. – Кампания обещает быть долгой. В следующий раз со мной отправятся два других легиона. Потом еще два других. И еще.

– Умно!

Антоний протянул руку, взял чашу и одним глотком осушил ее.

– Дорогой мой Антоний, – заметил Цезарь. – Не заставляй меня изымать из зимнего рациона вино. Сдерживайся, или я сдержу тебя сам. Советую тебе разбавлять вино водой.

– Одного я не понимаю, – сказал хмуро Антоний. – Откуда у тебя это пренебрежение к лучшему из даров, преподнесенных богами мужчинам. Вино – это панацея.

– Это не панацея. И не дар богов, – медленно ответил Цезарь. – Скорее это проклятие, вылетевшее из ящика Пандоры. Оно отупляет, даже если пить изредка. А мысль отупевшего человека подобна мечу, неспособному разрубить волос.

Антоний захохотал:

– Вот и ответ, Цезарь! Ты – меч, разрубающий волос. И более ничего!

Через восемнадцать дней Цезарь снова был готов покинуть Бибракту, на этот раз чтобы урезонить карнутов. Требоний и Децим Брут ехали с ним. Антония, к его большому огорчению, оставили присматривать за порядком. Квинт Цицерон привел из Кабиллона шестой легион, а Публий Сульпиций прислал четырнадцатый из Матискона. Но сам не пришел, так как Цезарю не требовались дополнительные легаты.

– Я прибыл, потому что брат просит меня сопровождать его в апреле в Киликию, – сказал Квинт Цицерон.

– Похоже, тебя не очень радует такая перспектива, Квинт, – тихо заметил Цезарь. – Мне будет тебя не хватать.

– И мне тебя тоже. Три года в Галлии были лучшими в моей жизни.

– Рад слышать это, потому что легкими эти годы не назовешь.

– Согласен. Но может, именно тем они и хороши. Я… я ценю твое доверие, Цезарь. Были случаи, когда я заслуживал нагоняя, как в деле с сигамбрами, но ты никогда меня не ругал. Не вынуждал чувствовать себя неудачником.

– Дорогой Квинт, – Цезарь тепло улыбнулся, – мне не в чем тебя упрекнуть. Ты замечательно со всем справлялся. И я хотел бы, чтобы ты оставался со мной до конца. – Улыбка исчезла, взгляд вдруг стал отстраненным. – Каким бы этот конец ни был.

Озадаченный Квинт Цицерон вопросительно глянул на Цезаря, но его лицо опять стало невозмутимым. Естественно, старший брат Цицерон очень подробно описал младшему события в Риме, но Квинт не знал Цезаря так хорошо, как знали его Требоний и Децим Брут. И он не был в Бибракте, когда тот награждал солдат тринадцатого и пятнадцатого легионов.

Таким образом, Цезарь пошел в Кенаб, а Квинт Цицерон с тяжелым сердцем отправился в Рим. Перспектива стать легатом брата не сулила ни выгод, ни удовольствия. Снова оказаться под каблуком Марка! Снова нотации, поучения, наставления. Нет, порой родственные связи – это настоящие оковы! О да…

Был конец февраля, приближалась зима. Кенаб лежал в руинах, и там не было никого, кто мог бы оспорить намерение Цезаря использовать оппид в своих целях. Он устроил лагерь в крепостных стенах, разместил некоторых солдат в уцелевших домах, а остальных для максимального утепления заставил обложить дерном палатки и забросать их сверху соломой.

А потом поехал в Карнут – повидать главного друида.

Тот выглядел постаревшим. Лицо изможденное, светлые золотистые волосы припорошены сединой, голубые глаза потухли.

– Глупо было противостоять мне, Катбад, – сказал победитель.

О, это был истинный победитель! От макушки до пят! Неужели в мире нет ничего, что могло бы ослабить невероятную уверенность, исходящую от этого человека? Эта уверенность сияла над ним, как нимб, плотно окутывая мускулистое худощавое тело. Почему боги допустили, чтобы в Галлию был послан именно он? Ведь в Риме так много бездарных лентяев!

– У меня не было выбора, – ответил Катбад, гордо вскидывая подбородок. – Я полагаю, ты пришел, чтобы взять меня в плен и повести за собой на своем триумфальном параде.

Цезарь улыбнулся:

– Катбад, Катбад! Ты принимаешь меня за глупца. Одно дело взять в плен противника на поле боя или непокорного царя. Но делать своими жертвами жрецов – полное безумие. Надеюсь, ты заметил, что ни один друид не был схвачен и что никому из них не запретили исцелять страждущих и давать нуждающимся советы.

– Почему наши боги стоят за тебя?

– Я думаю, они заключили союз с Юпитером Всеблагим Всесильным. В мире богов, как и у нас, действуют свои законы. Очевидно, боги почувствовали, что силы, соединяющие их с галлами, каким-то таинственным образом ослабевают. Не по причине оскудения религиозного рвения в галлах. Просто грядут перемены, Катбад! Земля вращается, люди меняются, времена приходят и уходят. Может быть, они пресытились человеческими жертвоприношениями. Боги тоже подвержены переменам, Катбад.

– Ты человек весьма практичный, ты политик. Как можешь ты рассуждать о религии?

– Я всем сердцем предан своим богам.

– А душой?

– Мы, римляне, не верим в души так, как вы, друиды. Все, что остается после тела, – только лишенная сознания тень. Смерть – это сон, – сказал Цезарь.

– Тогда ты должен бояться ее больше, чем мы, верящие, что будем жить после смерти.

– Я думаю, мы меньше боимся ее. – Голубые глаза вдруг наполнились болью, горечью, гневом. – Да и зачем желать продолжения? Ведь жизнь – это юдоль слез, цепь нескончаемых испытаний. Каждая завоеванная пядь земли оплачена милями поражений. Право на жизнь завоевывается, Катбад. Но какой ценой! Какой ценой! Знай, никто и никогда не победит меня. Я никому этого не позволю. Я верю в себя, и я знаю, как проживу свою жизнь.

– Тогда в чем же юдоль слез? – спросил Катбад.

– В способах. В людском упрямстве. В отсутствии проницательности. В неумении расчислить, как поступить лучше, милосерднее. Семь долгих лет я пытался заставить галлов понять, что победа останется не за ними, что для будущего благополучия своей земли им следует подчиниться. А как поступают они? Бросаются в пламя, как мотыльки. Заставляют меня убивать, обращать в рабство, разрушать хутора, деревни и города. Я хотел бы сделать свою политику более мягкой и мирной, но мне этого не дают! Как тут быть?

– Ответ прост, Цезарь. Они не уступят, значит уступи ты. Это ведь ты внушил галлам мысль, что они должны когда-нибудь стать единым, могущественным и сильным народом. А раз уж они усвоили это, ничто не способно заставить их думать иначе. Мы, друиды, будем петь о Верцингеториге многие тысячи лет!

– Они уступят, Катбад! Должны уступить, ибо я им не уступлю. Вот почему я и пришел к тебе с просьбой. Уговори их не перечить мне больше. Иначе у меня не останется выбора и я поступлю со всей Галлией, как поступил с битуригами. Но сам я этого не хочу. В ней тогда никого не останется, кроме друидов. Что это за удел?

– Я не буду их уговаривать, – сказал Катбад.

– Тогда я начну с Карнута. Это единственное место, где до сих пор ничего не тронуто. Ваши сокровища священны и неприкосновенны. Но бросьте мне вызов – и я разграблю Карнут. Сами друиды, их жены и дети останутся невредимыми. Но Карнут потеряет все, что в нем накоплено за столетия.

– Тогда начинай. Грабь Карнут.

Цезарь вздохнул:

– Воспоминания о жестокости – плохое утешение в старости, но я сделаю то, к чему меня принуждают.

Катбад засмеялся:

– О, все это чушь! Цезарь, ты ведь хорошо знаешь, что тебя любят все боги! Зачем же ты мучаешь себя напрасными мыслями? Ты не доживешь до старости, боги этого не допустят. Они заберут тебя в зените славы. Я это провижу.

Цезарь засмеялся.

– Вот за это благодарю тебя! Карнут спасен! – Все еще продолжая смеяться, он пошел к выходу и бросил через плечо: – Но Галлия – нет!

Весь первый месяц этой тяжелой зимы Цезарь гонял карнутов с места на место. Многие из них погибли, замерзнув в своих полях, а не от рук седьмого и четырнадцатого легионов. Они потеряли кров и не находили пристанища, ибо галлы стали вести себя по-другому. Там, где еще год назад любой беженец мог рассчитывать на приют, все двери демонстративно захлопывались, а хозяева отворачивались от просящих. Изнурение давало себя знать. Страх побеждал дух непокорства.

В середине апреля, в самом разгаре зимы, Цезарь оставил седьмой и четырнадцатый легионы в Кенабе на попечение Гая Требония, а сам отправился посмотреть, что происходит у ремов.

– Белловаки, – просто объяснил Дориг. – Коррей остался со своими людьми дома, вместо того чтобы идти на общий сбор в Карнут, а две тысячи, которые он послал с Коммием, и его четыре тысячи атребатов вернулись от Алезии невредимыми. Теперь Коррей и Коммий заключили союз с Амбиоригом, который возвратился с другого берега большой реки. Они рыскали по всем торфяникам Галлии Белгики в поисках людей: нервиев, эбуронов, менапиев, атуатуков, кондрусов – и дальше к югу и на запад, подбивая авлерков, амбианов, моринов, веромандуев, калетов, велиокассов. Некоторые из этих народов не пошли в Карнут, некоторые остались невредимыми благодаря умению быстро бегать. По слухам, их собралось очень много.

– Вас атаковали? – спросил Цезарь.

– Еще нет, но я этого жду.

– Тогда я выступлю первым. Ты всегда соблюдал договоры с нами, Дориг. Теперь мой черед действовать.

– Я должен предупредить тебя, Цезарь, что сигамбры весьма недовольны тем, как развиваются отношения между тобой и убиями. Убии жиреют, поставляя тебе кавалерию, а сигамбрам это не нравится. Рим, говорят они, должен оказывать внимание всем германцам.

– Означает ли это, что сигамбры готовы перейти Рейн, чтобы помочь Коррею и Коммию?

– Не исключено. Коммий и Амбиориг очень деятельны.

На этот раз Цезарь вызвал к себе одиннадцатый легион из Агединка и послал к Лабиену за восьмым и девятым. Гаю Фабию дали двенадцатый и шестой легионы с наказом охранять границы владений ремов по реке Матрона. Явились разведчики и сообщили, что Галлия Белгика просто кипит, так что римские легионы пришлось снова перераспределить. Седьмой от Требония перешел к Цезарю, тринадцатый передвинулся к битуригам под командованием Тита Секстия, а к Требонию двинулся пятый, «Жаворонок», взамен седьмого.

Но когда Цезарь и его четыре легиона вступили на земли белловаков, они увидели, что там почти безлюдно. В домах оставались слуги, женщины, дети, а воины ушли на большой сбор. А впереди, доложили разведчики, есть единственная сухая возвышенность, окруженная болотистыми лесами.