Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

Брундизий – Рим

Разведка Цезаря работала весьма эффективно, в отличие от бездействовавшей разведки Помпея. И курьеры его не тратили время на престарелых тетушек, кабаки или шлюх. Когда Помпей со своими двумя легионами покинул Брундизий, Цезарь перестал о нем думать. Сначала – Италия. Потом – Испания. И лишь в последнюю очередь – Помпей с его великим войском защитников Республики.

С Цезарем теперь были тринадцатый, двенадцатый и восьмой – очень сильный – легионы. Плюс еще три легиона, составленные из перешедших на его сторону рекрутов, плюс триста конников, прискакавших к нему из Норика. Они явились приятным сюрпризом. Норик, расположенный севернее Иллирии и добывавший пригодную для изготовления стали руду, римской провинцией не был, хотя его сильно романизированные племена тесно сотрудничали с Италийской Галлией. Добытую руду сплавляли по впадавшим в Адриатику рекам, на которых стояли промышленные городки, основанные еще дедом Брута. Там варили лучшую в мире сталь для клинков, а гарантом спокойствия в тех местах уже многие годы был Цезарь, за что в Норике его очень ценили. Он прекрасно управлял Италийской Галлией и Иллирией и всегда защищал права тех, кто жил по ту сторону реки Пад.

Триста всадников из Норика были приняты с радостью, поскольку триста хороших всадников хватило бы для любой кампании, которую Цезарь ожидал в Италии. И это означало, что ему не надо посылать в Дальнюю Галлию за германской кавалерией.

К тому времени как он пошел назад из Брундизия вверх по полуострову, он многое узнал. Узнал, что Агенобарб и Лентул Спинтер что-то опять против него затевают. И что известие о его милосердной политике, распространяясь по всей Италии быстрее пламени в сухом бору, полностью погасило панику в Риме. И что ни Катон, ни Цицерон не уехали из Италии, и что Гай Марцелл-младший тоже остался, хотя и скрытно. И что консуляр Маний Лепид и его старший сын, также прощенные в Корфинии, охотно займут свои места в римском сенате, если Цезарь им таковое предложит. И что Луций Вулкаций Тулл хотел бы войти в обновленный сенат. И что консулы, убегая из Рима, не прихватили с собой государственную казну.

Но один человек не выходил у него из ума – Цицерон. Хотя Цезарь снова послал ему полное увещеваний письмо, а затем то же самое сделали Бальб и Оппий, старый упрямец упорно стоял на своем. Нет, он ни за что не вернется в Рим! Нет, он не займет свое место в сенате! Нет, он публично не станет расточать похвалы милосердной политике Цезаря, хотя приватно ее одобряет! Нет, ни Аттик, ни Бальб, ни Оппий ему теперь не указ!

И все же, вступив в конце марта в Кампанию, Цезарь совершил хитрый ход, не позволявший упрямцу уклониться от встречи. Он поселился у Филиппа в Формиях. На вилле, соседствующей с виллой Цицерона.

– Меня принуждают! – гневно вскрикивал тот, расхаживая по кабинету. – Словно у меня нет других дел. Тирон все болеет. Мой сын взрослеет, и я хочу отметить его совершеннолетие в Арпине. А еще эти несносные ликторы! И посмотрите на мои глаза! Слуге требуется полчаса каждое утро, чтобы промыть мне глаза, слипшиеся от гноя!

– Да, видок у тебя еще тот! – сказала Теренция, не желавшая потакать вечному нытью мужа. – Однако лучше со всем этим покончить. Думаю, после встречи тебя оставят в покое.

И Цицерон, облачившись в лучшую тогу, поплелся следом за ликторами к соседу. Подступы к великолепной вилле Филиппа напоминали сельскую ярмарку. Всюду палатки, толкотня, теснота. И в самом доме сновало не меньше народу. Интересно, где же при таком скопище мог обустроить своего гостя Филипп?

Но вот и Цезарь. О боги, он совсем не меняется! Сколько лет они не виделись? Около девяти? Однако, решил Цицерон, садясь в кресло и принимая чашу разбавленного фалернского, он все-таки изменился. От глаз его всегда веяло холодом, но теперь этот взор леденил. Он всегда излучал силу, но не такую грозную. Он всегда умел запугать, но не с такой ошеломляющей легкостью. «Передо мной властелин, – подумал в ужасе Цицерон. – Превосходящий Митридата с Тиграном в силе, величии, славе».

– Ты выглядишь усталым, – заметил Цезарь. – И сильно щуришься.

– Воспаление глаз. То проходит, то обостряется. Ты прав, я устал.

– Мне нужен твой совет, Марк Цицерон.

– Советы – неблагодарная вещь, – сказал Цицерон, пытаясь отделаться банальной фразой.

– Я согласен. И все же проблемы от этого никуда не уйдут. Я должен ступать очень мягко, как кот по яйцам. – Цезарь подался вперед и улыбнулся. Глаза его потеплели. – Разве ты не поможешь мне поставить нашу Республику на ноги?

– Нет. Поскольку ты сам сбил ее с ног!

Улыбка ушла из серых глаз, но на губах задержалась.

– Не я все это затеял, Цицерон, а мои противники. Мне не доставляло удовольствия переходить Рубикон. Я сделал это, чтобы сохранить свое dignitas, после того как враги над ним насмеялись.

– Ты предатель, – твердо сказал Цицерон.

Губы превратились в жесткую прямую линию.

– Цицерон, я пригласил тебя сюда не для препирательств. Я нуждаюсь в твоей поддержке, ибо очень ценю твою проницательность. Давай пока опустим тему так называемого правительства в изгнании и обсудим Рим и Италию, которые остались на моем попечении. Я поклялся, что буду обращаться и с Римом, и с Италией – которые, по-моему, одно и то же – с величайшей мягкостью. Ты знаешь, что я много лет отсутствовал. Ты должен понимать, что я нуждаюсь в помощи.

– Я осознаю одно: ты – предатель!

Показались зубы.

– Марк, не будь же глупцом!

– Кто из нас глупец? – спросил Цицерон, расплескивая вино. – «Ты должен понимать» – это язык царей, Цезарь. Ты пытаешься отмести очевидное. Все население полуострова «понимает», что тебя не было несколько лет!

Глаза закрылись, на щеках цвета слоновой кости зажглись два ярких пятна. Цицерон невольно поежился: Цезарь вот-вот потеряет терпение. Ну что ж, пусть теряет, корабли сожжены!

Но ничего не произошло. Глаза открылись.

– Марк Цицерон, я иду на Рим, где намерен собрать сенат. Я хочу, чтобы ты присутствовал на первом его заседании. Хочу, чтобы ты помог мне успокоить народ и снова наладить работу сената.

– Ха! – фыркнул Цицерон. – Сенат! Твой сенат! Если бы вышло по-твоему, знаешь, что бы я там сказал?

– Нет, но хочу узнать. Говори.

– Я предложил бы этому сенату издать указ, запрещающий тебе приближаться к Испании. Все равно – с армией или без. Я предложил бы сенату запретить тебе даже смотреть в сторону Греции или Македонии. А еще предложил бы заковать тебя в кандалы. До тех пор, пока в Риме не соберется настоящий сенат, чтобы судить тебя как врага государства! – Цицерон ласково улыбнулся. – В конце концов, Цезарь, ты ведь законник! Тебе не понравится, если мы казним тебя без суда!

– Ты витаешь в облаках, Цицерон, – спокойно сказал Цезарь. – Так не получится. Твой настоящий сенат убежал, его нет. А это значит, что единственным в Риме сенатом будет тот, который составлю я.

– О! – воскликнул Цицерон, со стуком ставя чашу на стол. – Это говорит царь! Что я здесь делаю? Мой бедный, несчастный Помпей! Выставленный из дома, из города, из страны! Он разорвет тебя на куски, когда придет время!

– Помпей – ничто, – медленно произнес Цезарь. – Но я искренне надеюсь, что меня не заставят это продемонстрировать.

– Ты действительно думаешь, что можешь побить его?

– Я это знаю. Но повторяю еще раз: надеюсь, до этого не дойдет. Отбрось фантазии, Цицерон, взгляни на вещи реально. Единственный настоящий солдат в вашей армии – Тит Лабиен, но он тоже ничто. Я не хочу открытой войны, разве это не было очевидно с самого начала? Люди не гибнут, Цицерон. Крови пролилось очень мало. Но что мне делать с такими упрямцами, как Агенобарб и Лентул Спинтер? Я простил их, однако они вновь что-то против меня замышляют вопреки данному слову!

– Ты их простил! А по какому праву? Чьей властью? Ты – царь, Цезарь, ты рассуждаешь как царь! Но у тебя нет никаких полномочий! Ты теперь обычный сенатор-консуляр. И то лишь потому, что настоящий сенат не объявил тебя врагом народа. Хотя, перейдя Рубикон, согласно закону ты стал предателем! И то, что ты кого-то прощаешь, не имеет значения. Никакого значения! Да!

– Я попытаюсь еще раз, Марк Цицерон, – сказал, глубоко вздохнув, Цезарь. – Ты поедешь в Рим? Ты займешь свое место в сенате? Ты окажешь мне помощь?

– Я не поеду в Рим. Я не займу места в твоем сенате. Я не окажу тебе помощи, – ответил Цицерон с сильно бьющимся сердцем.

Цезарь помолчал. Потом снова вздохнул:

– Очень хорошо, я все понял. Я оставляю тебя, Цицерон. Тщательно обдумай мое предложение. Неразумно продолжать отвергать меня. Воистину неразумно. – Он встал. – Если ты не желаешь быть моим советником, я найду того, кто даст мне совет. – Ледяной взгляд. – И поступлю так, как мне подскажут, как бы далеко ни пришлось при этом зайти.

Он повернулся и удалился, предоставив визитеру самому добираться до выхода. Цицерон брел по коридорам огромной виллы, прижимая обе руки к диафрагме, чтобы избавиться от подступившего к горлу удушающего комка.

– Ты был прав, – сказал Цезарь Филиппу, удобно располагаясь на ложе в комнате, которую ему удалось придержать для себя.

– Он отказался?

– Уперся. – Сверкнула улыбка. Искренняя, веселая. – Бедный старый кролик! Я видел, как его сердце бьется о ребра под складками тоги. И восхищен его смелостью, ведь она вовсе не свойственна бедным старым кроликам. Очень хочу, чтобы он образумился. Знаешь, все-таки он мне нравится, несмотря на все его глупости.

– Что ж, – спокойно сказал Филипп, – мы с тобой всегда можем найти опору в величии наших предков, а у него их нет.

– Я думаю, именно поэтому он и не может отойти от Помпея. Он страшится неравенства между нами. В этом смысле Помпей больше подходит ему. Помпей демонстрирует всему Риму, что предки не обязательны. Однако я бы хотел, чтобы Цицерон уяснил, что древняя родословная может быть помехой. Будь, например, я пиценским галлом, половина этих олухов не сбежала бы за Адриатику. Тогда, по их мнению, я не мог бы стать римским царем. А представитель рода Юлиев может. – Он вздохнул, сел на край ложа и посмотрел на Филиппа. – Луций, поверь, у меня нет никакого желания царствовать. Я просто хочу иметь то, что мне положено, вот и все. Ничего этого не произошло бы, если бы они уступили.

– Я понимаю, – сказал Филипп, осторожно зевнув. – Я тебе верю. Кто в здравом уме захочет править сутягами, склочниками и твердолобыми идиотами, заполнившими весь нынешний Рим?

В разгар их хохота вошел мальчик и терпеливо стал ждать у дверей. Удивившись его внезапному появлению, Цезарь нахмурился.

– Ба, да я тебя знаю! – сказал он через миг и похлопал по ложу, приглашая присесть. – Что ж, мой внучатый племянник, садись.

– Я бы хотел быть твоим сыном, Цезарь, – сказал Гай Октавий.

Он сел, повернулся к родичу и улыбнулся.

– Ты вырос, Гай, – сказал ему Цезарь. – Последний раз, когда я тебя видел, ты еще плохо стоял на ногах. А теперь, похоже, становишься настоящим мужчиной. Сколько тебе лет?

– Тринадцать.

– Значит, тебе хотелось бы стать моим сыном? А ты не подумал, что подобное заявление может быть оскорбительным для твоего отчима?

– Это так, Луций Марций?

– У меня есть еще сыновья. Двое. Я с удовольствием отдам тебя Цезарю.

– Который, если говорить честно, не имеет сейчас ни времени, ни желания обзаводиться сыном. Боюсь, Гай Октавий, ты все же останешься лишь моим внучатым племянником.

– Тогда не мог бы ты называть меня просто племянником?

– Почему бы и нет?

Мальчик поджал под себя ноги, кивнул:

– Я видел, как уходит Марк Цицерон. Вид у него был несчастный.

– Тому есть причины, – сурово сказал Цезарь. – Ты знаешь его?

– Только в лицо. Но я читал его речи.

– И что ты думаешь о них?

– Что он большой враль.

– Тебе это нравится?

– И да и нет. Иногда ложь полезна, но неразумно строить на ней всю свою жизнь. Во всяком случае, это не для меня.

– Так на чем же ты будешь строить свою жизнь, племянник?

– Я буду скрытным. Буду меньше болтать, больше думать, чтобы не повторять одни и те же ошибки. А Цицерон всецело во власти слов. Его всегда заносит. По-моему, это глупо.

– А ты не хочешь стать великим военачальником?

– Очень хочу, но не думаю, что у меня есть способности.

– Но ты не хочешь строить свою карьеру и на умении хорошо говорить. Сможешь ли ты, скрывая свои мысли, достичь каких-либо высот?

– Да. Ведь главное – это понять, как действуют окружающие, прежде чем браться за что-нибудь самому. Экстравагантность, – добавил глубокомысленно мальчик, – это недостаток. Она выделяет человека из общей массы, но она же собирает вокруг него врагов, как овечья шерсть колючки.

В уголках глаз Цезаря залучились морщинки, но губы не дрогнули.

– Ты имеешь в виду экстравагантность или исключительность?

– Экстравагантность.

– У тебя хороший учитель. Ты ходишь в школу или учишься дома?

– Дома. Мой педагог – Афинодор Канонит. Он из Тарса.

– А что ты думаешь об исключительности?

– Исключительность – свойство весьма выдающихся, неординарных людей. Таких как ты, дядя Цезарь, потому что… – Мальчик наморщил лоб. – Потому что ты – это ты. И все, что подходит тебе, не подходит другим.

– Включая тебя?

– О, определенно. – Большие серые глаза с обожанием посмотрели на Цезаря. – Я не ты, дядя Цезарь. И никогда таким не буду. Но у меня есть свой стиль.

– Филипп, – смеясь, сказал Цезарь, – я настаиваю, чтобы этого мальчика прислали ко мне в качестве контубернала, как только ему стукнет семнадцать.

В конце марта Цезарь остановился на Марсовом поле (на покинутой вилле Помпея), не желая пересекать римский померий. В его планы не входило вести себя так, словно он признает, что лишился империя. Через своих плебейских трибунов Марка Антония и Квинта Кассия он предложил сенату собраться на Апрельские календы в храме Аполлона, после чего пригласил к себе Бальба с его племянником Бальбом-младшим, Гая Оппия, Аттика и Гая Матия, своего давнего друга.

– Кто теперь где? – спросил он у них.

– Маний Лепид и его сын после того, как ты простил их в Корфинии, вернулись в Рим. Думаю, они явятся на собрание, – сказал Аттик.

– Лентул Спинтер?

– Заперся на своей вилле вблизи Путеол. Это может кончиться тем, что он сбежит к Помпею, но в Италии тебе его нечего опасаться, – сказал Гай Матий. – Похоже, двух встреч с Агенобарбом ему хватило. Сначала Корфиний, потом Этрурия. Он предпочел затаиться.

– А Агенобарб?

Ответил Бальб-младший:

– После Корфиния он выбрал Валериеву дорогу, несколько дней отдувался в Тибуре, потом поехал в Этрурию. Там снова начал вербовку. Небезуспешную, надо сказать. Капитал на это у него есть, и немалый. Он вывез все свои деньги из Рима еще до того, как ты перешел Рубикон.

– Фактически, – спокойно сказал Цезарь, – импульсивный Агенобарб действовал наиболее разумно из всех. Если не брать в расчет Корфиний.

– Правильно, – подтвердил Бальб-младший.

– И что он намерен делать со своими новыми рекрутами?

– Он нанял две небольшие флотилии, одну – в гавани Коссы, другую – на острове Игилий. И кажется, хочет покинуть Италию. А поплывет, возможно, в Испанию. Я был в Этрурии, там ходят такие слухи.

– А что в Риме? – спросил Цезарь у Аттика.

– Намного спокойнее после Корфиния, Цезарь. Народ понял, что ты идешь не убивать. Всех поражает эта бескровная война.

– Будем молиться, чтобы так шло и дальше.

– Беда в том, что твои враги необъективны, – сказал Гай Матий, вспоминая те дни, когда они вместе играли во дворе инсулы Аврелии. – Вряд ли кого-нибудь из них – кроме, может быть, самого Помпея – заботит, сколько крови пролито. Им бы только уничтожить тебя.

– Оппий, расскажи о Катоне.

– Он уехал на Сицилию, Цезарь.

– Ну что ж, он ведь назначен ее наместником, так?

– Так, но его не очень-то жаловали сенаторы, оставшиеся в Риме после того, как ты перешел Рубикон. Поэтому они в обход Катона решили назначить специального человека, чтобы обезопасить запасы зерна. Выбрали Луция Постумия. Но Постумий не согласился под предлогом, что нельзя ущемлять интересы ранее избранного Катона. Уговоры продолжились. Наконец Постумий сказал, что поедет, но только в том случае, если с ним поедет Катон. Естественно, Катон отказался, он ведь большой домосед. Однако Постумий настаивал, и Катон сдался. А Фавоний вызвался сопровождать эту парочку. Сам. Никто его не просил.

Цезарь улыбнулся:

– Луций Постумий, а? О боги, у них просто дар выбирать не того, кого нужно! По-моему, он пустозвон и в придачу зануда.

– Да, – кивнул Аттик. – Ты прав. Он долго выпендривался, перед тем как уехать. Сначала сказал, что не шевельнется, пока молодой Луций Цезарь и Луций Росций не вернутся от тебя. Потом ждал возвращения Публия Сестия.

– Вот тебе на! И когда же он убыл?

– В середине февраля.

– С войском, наверное, ведь на Сицилии нет легиона?

– Без войска. Сначала полагали, что Помпей переправит туда двенадцать когорт Агенобарба, но тебе известно, куда они подевались. А все люди Помпея теперь в Диррахии.

– Не очень-то они думают об Италии, а?

Гай Матий пожал плечами:

– А им это надо? Они знают, что ты не позволишь стране голодать.

– По крайней мере, Сицилию я возьму без труда, – сказал Цезарь.

Подняв брови, он посмотрел на старшего Бальба:

– Неужели и правда никто не притронулся к государственным капиталам? Мне в это трудно поверить, но…

– Но, Цезарь, это абсолютная правда. Казна набита слитками доверху.

– Надеюсь, что и деньгами.

– Ты воспользуешься казной? – спросил Гай Матий.

– Придется, мой старый друг. Войны стоят дорого, но потом окупаются, а гражданские войны не приносят трофеев.

– Однако, – нахмурился Бальб-младший, – как ты потащишь все это за собой? Столько повозок? С монетами, с золотом, с серебром?

– Ты полагаешь, я не осмелюсь оставить деньги в Риме? – спросил задумчиво Цезарь. – Но именно так я и поступлю. А что мне мешает? Помпей, добираясь до Рима, не перескочит через меня. Я возьму ровно столько, сколько мне нужно, – около тысячи талантов монетами. Впереди у меня три кампании: на Сицилии, в Африке и на Востоке. Но финансы Италии не должны пострадать. Казна останется под контролем законно организованного правительства, в которое войду я и те сенаторы, что сейчас в Риме.

– Думаешь, тебе это удастся? – спросил Аттик.

– Очень на это надеюсь, – был ответ.

Но когда первого апреля состоялось заседание сената в храме Аполлона, людей было так мало, что кворума не набралось. Ужасный удар для Цезаря. Из консуляров пришли только Луций Вулкаций Тулл и Сервий Сульпиций Руф, причем последний был настроен враждебно. К тому же выяснилось еще одно непредвиденное обстоятельство: кроме Марка Антония и Квинта Кассия, на скамье плебейских трибунов сидел Луций Цецилий Метелл – ярый boni, готовый заблокировать любое вынесенное на обсуждение предложение. И Цезарь теперь ничего не мог с этим поделать. Ведь именно для защиты прав народных избранников его тринадцатый легион пересек Рубикон.

Несмотря на отсутствие кворума, что не позволяло принимать законы, Цезарь наконец заговорил о вероломстве boni и о своем совершенно законном марше в Италию. Он подробно остановился на отсутствии жертв, а также на милосердии, проявленном в Корфинии.

– А теперь о том, что надо сделать немедленно, – сказал он в заключение. – Сенат должен послать делегацию к Гнею Помпею в Эпир. Делегаты будут официально уполномочены вести переговоры о мире. Я не хочу гражданской войны, будь это в Италии или в другом месте.

Присутствующие – их набралось не более сотни – зашевелились. Вид у всех был разнесчастный.

– Очень хорошо, Цезарь, – сказал Сервий Сульпиций. – Если ты думаешь, что делегация чему-то поможет, мы ее, безусловно, пошлем.

– Могу я узнать имена десяти желающих ехать?

Но все промолчали.

Сжав губы, Цезарь посмотрел на городского претора Марка Эмилия Лепида. Младший сын человека, покусившегося в свое время на римскую государственность и умершего то ли от сердечного приступа, то ли от пневмонии, патриций Лепид всемерно пытался восстановить в правах свой некогда очень влиятельный род. Этот видный мужчина с перерубленной мечом переносицей лишь недавно сообразил, что ни ему, ни его брату Марку Эмилию Лепиду Павлу никогда не снискать доверия boni. Приход Цезаря был настоящим спасением для него.

Он встал, готовый сделать то, о чем с ним чуть раньше приватно поговорили:

– Отцы, внесенные в списки, проконсул Гай Цезарь просит, чтобы ему предоставили свободный доступ к фондам римской казны. Я предлагаю разрешить ему это. Естественно, не без выгоды для казны. Гай Цезарь хочет взять ссуду под десять обычных процентов.

– Я налагаю вето на твое предложение, Марк Лепид, – объявил Луций Метелл.

– Луций Метелл, это же выгодно Риму! – воскликнул Лепид.

– Ерунда! – презрительно фыркнул Луций Метелл. – Во-первых, твое предложение при отсутствии кворума так и так не пройдет. Во-вторых, что гораздо важнее, приняв его, мы фактически узаконим все действия Цезаря при существующих разногласиях между ним и настоящим правительством Рима. Если у Цезаря нет своих средств, пусть прекратит захватническую войну. Я налагаю вето.

Лепид, обладавший быстрым умом, возразил:

– Сейчас действует senatus consultum ultimum, во время которого вето не принимаются во внимание, Луций Метелл.

– Ах, – широко улыбнулся Луций Метелл, – но это положение ввел прежний сенат! Цезарь пришел, чтобы защитить права и жизнь плебейских трибунов, и это его сенат, его правительство. Следует полагать, что краеугольным камнем его правительства является право плебейских трибунов налагать вето.

– Благодарю за то, что освежил мою память, Луций Метелл, – сказал Цезарь.

Распустив сенат, Цезарь созвал в цирке Фламиния народ. Собрание оказалось более многочисленным, к тому же пришедшие не испытывали любви к boni. Толпа внимательно выслушала речь Цезаря и выказала готовность во всем его поддержать. Особенно после того, как Цезарь пообещал продолжить бесплатную раздачу зерна, как это делал Клодий, и выдать каждому римлянину по триста сестерциев.

– Но, – сказал Цезарь, – я не хочу поступать как диктатор. И продолжу переговоры с сенатом, пока не добьюсь положительных результатов. А потому прошу вас не принимать в настоящее время никаких радикальных решений.

Это оказалось ошибкой. Ситуация зашла в тупик. Сервий Сульпиций ратовал за мирное разрешение кризиса, но никто из сенаторов не изъявлял желания ехать к Помпею, а Луций Метелл налагал вето каждый раз, когда Цезарь требовал денег.

На рассвете четвертого апрельского дня Цезарь пересек римский померий и вошел в город в сопровождении двенадцати ликторов (одетых в темно-красные туники, с топориками в фасциях – только диктатору разрешалось такое внутри священных границ города). С ним шли два плебейских трибуна и praetor urbanus Лепид. Марк Антоний и Квинт Кассий были в полном боевом облачении и с мечами.

Цезарь шел прямо к храму Сатурна, в чьих подвалах хранилось основное богатство Рима.

– Начинайте, – прозвучал короткий приказ.

Лепид кулаком ударил по бронзе.

– Откройте городскому претору! – крикнул он.

Правая створка дверей приотворилась, наружу высунулась голова.

– Да? – произнесла она с тихим ужасом.

– Впусти нас, tribunus aerarius.

Вдруг, словно ниоткуда, возник Луций Метелл, загородивший дверной проем:

– Гай Цезарь, ты пересек померий и лишился всех своих полномочий.

Собралась небольшая толпа, она все росла.

– Гай Цезарь, ты не имеешь права ни на единый сестерций из храма! – громко крикнул Луций Метелл. – Я наложил вето на твой доступ к государственной казне Рима и вновь его подтверждаю – здесь и сейчас! Возвращайся на Марсово поле, или ступай в официальную резиденцию великих понтификов, или вообще иди куда хочешь. Я не стану против этого возражать. Но я не дам тебе войти в это здание!

– Отойди, Метелл, – сказал Марк Антоний.

– Не отойду!

– Отойди, Метелл, – повторил Марк Антоний.

Но Метелл смотрел только на Цезаря:

– Твое присутствие здесь – прямое нарушение всех законов Рима, записанных на таблицах! Ты не диктатор! Ты даже не проконсул! В лучшем случае ты – частное лицо, а в худшем – враг Рима! Если ты не прислушаешься ко мне и войдешь в эти двери, все, кто это видит, будут знать, что на самом деле ты – враг римского народа!

Цезарь слушал с равнодушным видом. Марк Антоний схватился за меч.

– Отойди, Метелл! – заорал он. – Я – законно избранный плебейский трибун, и ты должен повиноваться приказу!

– Ты – человек Цезаря, Антоний! Не нависай надо мной, как палач! Я не отойду!

– Хорошо, – сказал Антоний, сгребая Метелла в охапку. – Тогда я тебя переставлю. Помешаешь снова – и я действительно казню тебя.

– Квириты, будьте свидетелями! Против меня применили вооруженную силу! Мне не дали выполнить мой долг! Моей жизни угрожают! Запомните это хорошо! Придет день, и всех этих людей будут судить за измену!

Антоний поднял его и отставил в сторону. Сделав свое дело, Луций Метелл отошел в толпу, крича о своем поруганном статусе и призывая всех присутствующих в свидетели.

– Сначала ты, Антоний, – сказал Цезарь.

Антония, никогда не служившего городским квестором, охватил трепет. Вжав в плечи голову, хотя притолока ему не мешала, он переступил через высокий порог.

Квинт Кассий, Лепид и Цезарь последовали за ним. Ликторы остались на улице.

Узкий проход между стенами из потемневших туфовых блоков едва освещался скудными струйками света, с трудом пробивающегося через зарешеченные оконца. Коридор заканчивался обычной дверью, ведущей в «муравейник», где служащие казначейства работали при свете ламп, среди паутины и бумажных клещей. Но Марка Антония и Квинта Кассия эта дверь ничуть не интересовала. Их интересовали темные помещения по обеим сторонам коридора за железными решетками, там в глубине что-то тускло мерцало во мраке: в одном помещении – золото, в другом – серебро. И так до самой двери «муравейника».

– То же самое и впереди, – сказал Цезарь. – Одно хранилище за другим. Таблицы с законами хранятся отдельно.

Он вошел в канцелярию и прошагал через тесно заставленное столами пространство к конторке, где работал старец почтенного вида.

– Твое имя? – спросил он.

Старший хранитель сокровищ сглотнул:

– Марк Куспий.

– Что в твоем ведении?

– Тридцать миллионов сестерциев монетами, тридцать тысяч талантов серебром в слитках достоинством в один талант, пятнадцать тысяч талантов золотом в слитках достоинством в один талант. Все опечатано казначейской печатью.

– Отлично! – мягко произнес Цезарь. – Больше тысячи талантов монетами. Сядь, Куспий, и составь документ. Городской претор и двое плебейских трибунов будут свидетелями. Запиши, что Гай Юлий Цезарь, проконсул, занял у римского казначейства тридцать миллионов сестерциев монетами для финансирования своей справедливой борьбы за дальнейшее процветание римского государства. Условия – на два года из десяти простых процентов.

Пока Марк Куспий писал, Цезарь сидел на краю стола. Потом наклонился, подписал документ и кивнул свидетелям.

Квинт Кассий озадаченно скреб подбородок.

– В чем дело, Кассий? – спросил Цезарь, протягивая Лепиду перо.

– О Цезарь, ни в чем. Просто я никогда не думал, что золото и серебро имеют запах.

– Тебе этот запах нравится?

– Очень.

– Странно. По мне, так он удушлив.

Документ был подписан и засвидетельствован. Цезарь с улыбкой отдал его старику:

– Сохрани это, Марк Куспий.

Он встал со стола:

– А теперь слушай и хорошенько запомни. Содержимое этих подвалов отныне и навсегда переходит в мое ведение. Ни один сестерций не должен исчезнуть отсюда без моего разрешения. И чтобы тебе было проще исполнить этот приказ, у дверей казначейства будет дежурить охрана, которая никого не впустит сюда, кроме постоянных работников и моих доверенных лиц – Луция Корнелия Бальба и Гая Оппия. Отсутствующий сейчас в Риме Гай Рабирий Постум, банкир, не сенатор, также облекается правом бывать здесь. Это понятно?

– Да, благородный Цезарь, – ответил tribunus aerarius, облизнув губы. – А городские квесторы?

– Никаких городских квесторов, Куспий. Только те люди, которых я назвал.

– Вот, значит, как это делается, – сказал Марк Антоний на подходе к Марсову полю.

– Нет, Антоний, так это не делается. Меня к этому вынудили. В глазах Луция Метелла я преступник, и он попытается убедить в этом весь Рим.

– Червяк! Я убил бы его!

– И сделал бы мучеником? Нет уж, благодарю! Если я верно о нем сужу, то он вскоре сам обесценит событие, денно и нощно болтая о том, что случилось. Трепать языком неразумно.

Цезарь вдруг вспомнил юного Гая Октавия с его убежденностью в пользе молчаливости и улыбнулся. Этот мальчишка далеко пойдет.

– Людям он надоест, как надоел Марк Цицерон, неумолчно доказывая, что Катилина изменник.

– Все равно жаль. – Антоний сделал гримасу. – И почему это, Цезарь, в любое хорошее дело вечно суется какой-нибудь Луций Метелл?

– Если бы таких не было, Марк, этот мир функционировал бы гораздо исправнее. Впрочем, если бы этот мир функционировал исправно, в нем не нашлось бы места таким, как я.

На вилле Цезарь собрал своих легатов в огромном кабинете Помпея.

– У нас есть деньги, – сказал он будничным тоном, присаживаясь к столу. – Это значит, что завтра, в Апрельские ноны, я выступаю.

– В Испанию, – с удовольствием добавил Антоний. – Я жду не дождусь этого, Цезарь.

– Успокойся, Антоний. Ты останешься здесь.

Антоний нахмурился, свирепо сжал зубы:

– Это несправедливо! Я хочу на войну!

– В мире много несправедливостей, но, Антоний, у меня нет времени оберегать тебя от них. Ты мне нужен в Италии. Как мой, э-э-э, неофициальный начальник конницы. Все, что находится в миле от Рима и далее, будет подвластно тебе. Особенно бдительно следи за оставленными тебе войсками. Займись дополнительным рекрутированием, но не как Цицерон! Я жду от тебя результатов, Антоний. Делай что хочешь, распределяй по-своему силы, но в стране должен быть мир. Смотри, чтобы никто из сенаторов без твоего ведома не покинул страну. Ставь гарнизоны в каждом порту, проверяй все наемные корабли. И следи за поставками зерна. Голод в Италии недопустим. Слушай Аттика. Слушай банкиров. Призываю тебя к здравомыслию. – Взгляд его стал ледяным. – Ты можешь кутить и бражничать, Антоний, но при условии, что я буду доволен тобой. Если нет, я лишу тебя гражданства и выкину из страны.

Антоний молча кивнул.

Настал черед Лепида.

– Лепид, ты – городской претор, оставляю Рим на тебя. Тебе будет легче, чем мне, ведь Луций Метелл уже не сможет препятствовать твоим начинаниям. Его сопроводят в Брундизий, посадят на подходящий корабль и с наилучшими пожеланиями отправят к Помпею. Если возникнет необходимость, бери себе в помощь дежурящих у казначейства солдат. Обычно городской претор имеет право покидать Рим на десять дней, но это не для тебя. Твоя задача – полные зернохранилища, бесперебойная выдача хлеба и спокойные улицы. Ты убедишь сенат дать разрешение отчеканить в монетах сто миллионов сестерциев, а утвержденную директиву передашь Гаю Оппию. Мои собственные программы развития города, разумеется, будут оплачены мной. Вернувшись, я ожидаю найти Рим процветающим, хорошо управляемым и всем довольным. Это понятно?