Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 52 страниц)

– Нет! – резко возразил Катон. – Я не приму никаких почестей за исполнение своих обязанностей, так что не трудитесь обсуждать это, а тем более голосовать. Я только прошу, чтобы рабу Никию, который был управляющим у Птолемея Кипрского, дали вольную и римское гражданство. Без его помощи мне ничего не удалось бы сделать.

Филипп, красивый смуглый мужчина, весьма удивился, но спорить не стал. Он провел гостя в изящно оформленную столовую, усадил его на locus consularis – почетное место на своем ложе – и представил своим сыновьям, возлежавшим на lectus imus. Луцию-младшему, такому же смуглому и красивому, как его отец, было двадцать шесть лет. Квинту исполнилось двадцать три года, он был светлее и не такой привлекательный.

Напротив lectus medius, где возлежали Филипп и Катон, стояли два кресла, отделенные от ложа низким столиком с едой.

– Ты, наверное, не знаешь, – растягивая слова, проговорил Филипп, – что совсем недавно я снова женился.

– Женился? – переспросил Катон.

Он чувствовал себя очень неловко. Он ненавидел эти официальные трапезы, сталкивавшие его с людьми, не имевшими с ним ничего общего ни в философском, ни в политическом отношении.

– Да. На Атии, вдове Гая Октавия, моего покойного друга.

– Атия… Кто это?

Филипп рассмеялся. Его сыновья усмехнулись.

– Если женщина не Порция и не Домиция, Катон, то ты ее не замечаешь! Атия – дочь Марка Атия Бальба из Арриции и младшей из двух сестер Гая Цезаря.

Чувствуя, как ему сводит губы, Катон изобразил подобие заинтересованности:

– Племянница Цезаря?

– Да, это так.

Катон постарался быть вежливым до конца:

– А для кого поставлено другое кресло?

– Для моей единственной дочери Марции, моего цыпленочка.

– Видимо, она еще молода для замужества?

– Вообще-то, ей уже восемнадцать. Она была обручена с молодым Публием Корнелием Лентулом, но он умер. Я еще не подыскал ей нового жениха.

– У Атии есть дети от Гая Октавия?

– Двое, девочка и мальчик. И есть еще падчерица, дочь Октавия от Анхарии, – ответил Филипп.

В этот момент в трапезную вошли две женщины. Обе красивые, но по-разному. Атия, золотоволосая и голубоглазая, отдаленно напоминала жену Гая Мария, движения ее были поразительно грациозны. Марция, черноволосая и черноглазая, очень походила на своего старшего брата, который, как мог заметить Катон, не отрывал глаз от новой супруги отца.

Но Катон ничего не заметил, потому что сам не мог оторвать глаз от Марции, скромно усевшейся в жесткое кресло, но не потупившей взора. Она тоже неотрывно смотрела на гостя.

Они мгновенно влюбились друг в друга. Ни он, ни она не ожидали ничего подобного. Марция понимала, что происходит, Катон – нет.

Она улыбнулась, показывая ослепительно-белые зубы:

– Ты вернулся героем, Марк Катон.

Тут принесли первые блюда. Обычно Катон презирал такое чревоугодие. Фаршированные каракатицы, перепелиные яйца, гигантские оливки, привезенные из Дальней Испании, копченые угри, устрицы, доставляемые в цистернах из Байи, крабы оттуда же, мелкие креветки в чесночном соусе на превосходном оливковом масле и хрустящий, еще пышущий печным жаром хлеб.

– Я ничего особенного не сделал, только выполнил свой долг, – сказал Катон так мягко и ласково, что сам себе удивился. – Рим отправил меня аннексировать Кипр, и я сделал это.

– Но очень честно и очень тщательно.

Дополнением к сказанному был обожающий взгляд.

Катон залился краской, опустил голову и сосредоточился на поглощении устриц и крабов, которые, признаться, были очень вкусны.

– Попробуй креветок, – сказала Марция, взяв его руку и поднося ее к блюду.

Прикосновение вызвало в нем взрыв восторга. Благоразумие приказывало отстраниться, но он ему не подчинился. И не отнял руки, делая вид, что поглощен выбором.

«Какой же он привлекательный! – думала Марция. – Какой благородный нос! Какие красивые серые глаза, такие суровые, но озаренные внутренним светом. Какой волевой рот! И аккуратно подстриженные мягкие, вьющиеся рыжевато-золотистые волосы. Широкие плечи, длинная красивая шея, никакого жира, длинные мускулистые ноги. Спасибо всем богам, что в тоге слишком неудобно есть и мужчины одеты только в туники!»

Катон стиснул в пальцах пару креветок, сгорая желанием сунуть одну в великолепный восхитительный ротик. О, пусть продлится это мгновение!

И оно длилось и длилось. А остальные члены семейства удивленно переглядывались. Их удивление относилось не к Марции. В ее добродетели и покорности родительской воле не сомневался никто. Нет, удивлял всех один лишь Катон. Кто бы мог подумать, что он может говорить так тихо и мягко и так упиваться прикосновением женской руки? Из всех присутствующих только Филипп был достаточно стар, чтобы помнить, как незадолго до восстания Спартака двадцатилетний Катон сходил с ума от любви к Эмилии Лепиде, дочери Мамерка, вышедшей замуж за Метелла Сципиона. Эта история, решил Рим, что-то в нем убила. И в двадцать два года он женился на Атилии, но относился к ней холодно, с нескрываемым безразличием. А когда та улеглась под Цезаря, развелся с ней, запретил видеться с дочерью и сыном. В доме его с тех пор не было женщин.

– Разреши мне омыть твои руки, – произнесла Марция между переменами блюд.

На столе появились жареный ягненок, цыпленок, множество овощей, приготовленных с чесноком и тертым сыром, свинина в перечном соусе и свиные колбаски, слегка поджаренные и обмазанные разбавленным водой медом.

Для Филиппа, знавшего, что гость ценит во всем простоту, это был весьма скудный стол. Для Катона – обильная, трудноперевариваемая пища. Но ради Марции он пробовал то одно, то другое.

– Я слышал, у тебя две сводные сестры и один сводный брат?

Лицо ее осветилось.

– Да. Правда, мне повезло?

– Значит, тебе они нравятся?

– Кому они могут не нравиться?

– А кто тебе нравится больше?

– О, это просто, – улыбнулась она. – Маленький Гай Октавий.

– Сколько ему?

– Шесть, но ведет он себя на все шестьдесят.

Катон засмеялся. Не привычно заржал, а тихо захохотал.

– Наверное, это очаровательно.

Она нахмурилась, обдумывая ответ.

– Нет, он совсем не очаровательный, Марк Катон. Я бы сказала, что он поразительный. По крайней мере, так говорит мой отец. Он невозмутимый, спокойный и всегда о чем-нибудь размышляет. Все у него разложено по полочкам, все обдумывается, взвешивается. – Она замолчала, потом добавила: – И он очень красив.

– Тогда это у него от его двоюродного деда Гая Цезаря, – хрипло сказал Катон, поскучнев.

Она заметила это:

– В некоторых отношениях – да. Интеллект потрясающий. Но одарен он отнюдь не во всех областях. Довольно ленив. Ненавидит греческий и даже не учит.

– Ты хочешь сказать, что Гай Цезарь одарен всесторонне?

– По-моему, все так считают.

– Тогда чем же одарен маленький Гай Октавий?

– Он очень вдумчивый. Ничего не боится. Уверен в себе. Готов рисковать.

– Значит, он действительно пошел в Гая Цезаря.

Марция хихикнула.

– Нет, – возразила она. – Он ни в кого не пошел. Он сам по себе.

Со стола убрали для очередной перемены блюд, и в Филиппе проснулся гурман.

– Марк Катон, – сказал он, – ты имеешь возможность отведать совершенно новый десерт!

Тот посмотрел на салаты, сдобные булочки, пирожные с медом и покачал головой.

– Эй! – прозвучал приказ. – Заносите.

И в столовую внесли нечто бледно-желтое, похожее с виду на сыр, но лежащее на блюде, погруженном в миску со снегом.

– Это делается в горах и только в этот сезон. Мед, яйца и сливки, снятые с молока двухлетних овец. Все взбито в бочонке, помещенном в больший бочонок, наполненный соленым снегом. А после галопом доставлено в Рим. Я называю этот десерт амброзией с Фисцелльских гор.

Но видимо, обсуждение достоинств внучатого племянника Цезаря оставило во рту гостя кислый привкус. Он не стал пробовать амброзию. И даже Марция не смогла его уговорить.

Вскоре обе женщины удалились. Все удовольствие, полученное Катоном от пребывания в притоне эпикурейцев, немедленно испарилось. Он почувствовал тошноту и был вынужден отправиться на поиски отхожего места. Там его вырвало. Как могут люди так жить? Боги, даже уборная у Филиппа обустроена роскошно! Хотя, признаться, неплохо позволить себе помыть руки и прополоскать рот струей холодной воды.

Он возвращался в столовую по колоннаде.

– Марк Катон!

Он остановился, заглянул в открытую дверь и увидел ее.

– Зайди ко мне на минутку.

Это было против всех правил поведения в Риме. Но Катон все же вошел.

– Я только хотела сказать тебе, что мне очень понравилось твое общество, – сказала Марция, разглядывая его губы.

«О, это нестерпимо! Несносно! Смотри мне в глаза, Марция, не смотри на мой рот! Или я не сдержусь. Не продлевай эту пытку!»

Через миг, непонятно каким образом, она оказалась в его объятиях, а их губы слились в поцелуе, более чувственном, чем те поцелуи, что он знал прежде. Но это говорило лишь о строгости его добровольного воздержания. Ранее Катон целовал только двух женщин – Эмилию Лепиду и Атилию. Правда, Атилию довольно редко и без всякого удовольствия. А сейчас пара мягких, но сильных губ вызвала в нем дрожь томления. Марция прильнула к нему, застонала, овладела его языком, прижала его руку к своей груди.

Задыхаясь, Катон оторвался от Марции и убежал.

Он шел в таком смятении, что долго не мог разобраться, какая дверь на узкой улочке Палатина ведет в его дом. Пустой желудок сводило, обжигающий поцелуй не выходил из ума, думать о чем-то другом он не мог.

Афинодор Кордилион и Статилл ждали в атрии, сгорая от любопытства. Им нетерпелось узнать, как все устроено в доме Филиппа, какие яства там подают и о чем говорят.

– Уйдите! – крикнул Катон, пробегая в свой кабинет.

Он ходил по скудно обставленной комнатке до утра, так и не прикоснувшись к вину. Он не хотел ни к кому испытывать привязанности. Он не хотел любви. Любовь – это ловушка, пытка, бедствие, вечный страх. Эмилию Лепиду он любил годы – и что получилось? Она предпочла ему Метелла Сципиона, гладкого и раскормленного индюка. Но чувство к Эмилии Лепиде было ничем в сравнении с его чувством к брату. «О Цепион, ты умер один, так меня и не дождавшись! Один, без дружеского участия, без поддержки, без крепкой руки, сжимающей твою руку». Страдания от потери Цепиона, страшная душевная мука, слезы, вечное одиночество… даже теперь, спустя одиннадцать лет. Всепоглощающая любовь – это предательство по отношению к интеллекту, самоконтролю, стойкости, бескорыстию. Любовь сулит горе, какого ему сейчас просто не вынести. Ведь ему уже тридцать семь, а не двадцать семь и не двадцать.

И все же, как только солнце поднялось достаточно высоко, Катон надел белоснежную, натертую мелом тогу и возвратился в дом Луция Марция Филиппа, чтобы просить руки его дочери. Надеясь в душе, что Филипп скажет «нет».

Филипп сказал «да».

– Этим я убиваю двух зайцев, – без всякого стыда проговорил он, весело встряхивая руку Катона. – Я муж племянницы Цезаря и опекун его внучатого племянника, а теперь тесть Катона. Ну и дела! Это просто великолепно!

Свадьба была тоже великолепная, но радость терзала Катона. Он ее не заслуживал и чувствовал, что поступает неправильно. Нехорошо погружаться в личное с головой. В первую брачную ночь он получил достоверное свидетельство того, что дочь Филиппа – девственница. Это его удивило и заставило призадуматься. Откуда тогда в ней эта сила и страсть, эта опытность? Ничего не зная о женщинах, он не имел понятия, сколько всего давали девушкам разговоры подруг, эротические фрески, статуи, звуки, доносящиеся из-за закрытых дверей, и россказни старших братьев. Он был бессилен против ее ухищрений, сила его чувства к ней совершенно подавляла его. Марцией его одарила Венера, но сам он имел закалку железных когтей Дита, бога подземного царства.

И когда через два года после свадьбы к нему пришел дряхлый старик Гортензий с просьбой позволить ему жениться на дочке Катона или на одной из его племянниц, его не оскорбило и очередное предложение старца – отобрать у него ту, что доводила его до безумия. Это был единственный выход из положения. Он отдаст Марцию Квинту Гортензию, отвратительному старому сластолюбцу, который, вскарабкавшись на нее, будет пускать газы и слюни, натужно пытаясь достигнуть оргазма. Он будет совать ей в рот свой вялый пенис в надежде, что тот хоть на время окрепнет, но отсутствие зубов, волос и общая дряхлость вызовет у нее лишь отвращение. Его дорогая Марция, он даже подумать не мог, что кто-то ее обидит или сделает несчастной. Как он мог приговорить ее к такой судьбе? Но он должен это сделать, иначе он сойдет с ума.

И он сделал это. Действительно сделал. Сплетни, пошедшие по городу, были лишь наполовину верны. Катон не взял от Гортензия ни сестерция, хотя, конечно, Филипп получил миллионы.

– Я развожусь с тобой, – сказал он ей своим громовым медным голосом, – и отдаю тебя замуж за Квинта Гортензия. Я хочу, чтобы ты была ему хорошей женой. Твой отец дал согласие.

Марция осталась стоять, как стояла, но широко расставленные глаза заблестели. Потом она протянула руку и прикоснулась к его щеке. Очень нежно, с бесконечной любовью.

– Я понимаю, Марк, – сказала она. – Правда, понимаю. Я люблю тебя. И буду любить даже после смерти.

– Я не хочу этого! – взревел он, сжав кулаки. – Я хочу покоя, хочу быть самим собой и не хочу, чтобы кто-то любил меня после смерти! Ступай к Гортензию и научись ненавидеть меня!

Но она только улыбнулась.

Это было почти четыре года назад, однако боль не покидала его. Никогда, ни на йоту. Он скучал по ней, он представлял, что с ней выделывает Гортензий. И все еще слышал ее обещание любить его и после смерти. Это одно уже говорило о том, насколько хорошо она его знала. До такой степени, что согласилась на унижение, какого совсем не заслуживала. Попросту не могла заслужить. Но он доказал себе, что может жить без нее. Без наслаждений, без счастья.

Почему же он думает о ней в этот пронизанный горечью день, хотя надо бы думать о Курионе и Цезаре? Почему он так жаждет, чтобы она оказалась рядом, чтобы он мог уткнуться лицом ей в грудь и любить ее всю эту ночь, которая и так будет бессонной? Почему он избегает Афинодора Кордилиона и Статилла? Он налил себе вина и залпом выпил. Факт есть факт, без Марции он пил очень много, но алкоголь не действовал на него и боли не притуплял.

Кто-то постучал в дверь. Катон втянул голову в плечи и попытался проигнорировать стук. Пусть на него ответит Афинодор Кордилион, или Статилл, или кто-то из слуг. Но слуги, похоже, уже улеглись, а оба философа, очевидно, дулись на кормильца, пробежавшего мимо них в кабинет. Катон поставил чашу на стол, поднялся и побрел к двери.

– А, Брут, – сказал он хмуро. – Полагаю, ты хочешь войти?

– Иначе, дядюшка, зачем бы мне быть здесь?

– А мне бы хотелось, чтобы ты был в другом месте, племянник.

– Наверное, очень здорово иметь репутацию грубияна, – сказал Брут, входя в кабинет. – Я много бы дал, чтобы перенять у тебя это качество.

Катон кисло улыбнулся:

– Ты не сумеешь, с твоей-то мамашей. Она оторвет тебе яйца.

– Она уже сделала это много лет назад.

Брут налил себе вина, поискал глазами воду, потом пожал плечами и приложился к напитку. Лицо его исказилось гримасой.

– Ты мог бы потратиться на что-нибудь получше.

– Я пью вино не для того, чтобы его смаковать. Я пью, чтобы надраться.

– Оно очень кислое. И твой желудок, наверное, в дырках, как сыр.

– Мой желудок крепче твоего, дорогой. У меня не было прыщей в тридцать три. И в восемнадцать, кстати.

– Неудивительно, что ты проиграл на консульских выборах, – морщась, парировал Брут.

– Людям не нравится голая правда, но это не значит, что я не буду ее говорить.

– Понимаю.

– Кстати, что привело тебя сюда?

– Сегодняшний скандал на Марсовом поле.

Катон фыркнул:

– Ха! Курион обречен!

– Не думаю.

– Почему?

– Потому что он обосновал свое вето.

– Тут одно обоснование: Куриона купили.

«О, – подумал Брут, – я понимаю, почему без Бибула нам не везет. Я пытаюсь действовать, как Бибул, и терплю неудачу. Как и в большинстве случаев, кроме финансовых вопросов, но откуда у меня этот талант, я не знаю».

Он повторил попытку:

– Дядя, объяснять все тем, что Куриона купили, неумно и к делу совсем не относится. Важна причина, по которой наложено вето. Великолепная комбинация! Цезарь просил нас отнестись к нему так же, как к Помпею. Мы отказали и тем самым вооружили Куриона.

– Как мы могли согласиться на просьбу Цезаря? Я презираю Помпея, но Цезарь гораздо мельче его. Помпей был силой во времена Суллы, он снискал много почестей, получал специальные назначения, вел очень выгодные для Рима войны. Он удвоил наши доходы.

– Это было давно. Десять лет назад. А с тех пор Цезарь затмил его в глазах плебса и прочих римлян. Сенат может заигрывать с иноземцами, раздавать посты, но все это ерунда. Слово народа – вот что имеет значение. А народ любит Цезаря, нет, обожает.

– Тупость и глупость! – огрызнулся Катон.

– Я с этим согласен. Но факт есть факт. Предложив сенату отнестись к Помпею, как к Цезарю, Курион победил. Мы, противники Цезаря, оказались не правы. Он упрекнул нас в мелочности, в сведении счетов. А наши мотивы стали казаться простой ревностью.

– Это не так, Брут.

– Тогда что заставляет boni так поступать?

– Я уже четырнадцать лет в сенаторах, Брут. Я видел истинное лицо Цезаря, – спокойно ответил Катон. – Он – Сулла! Он хочет стать царем Рима. А я поклялся отдать все свои силы, чтобы помешать этому. Оставить при Цезаре армию равносильно самоубийству. Мы подарили ему три легиона с подачи Публия Ватиния. И что сделал Цезарь? Он набрал еще несколько легионов. И содержал их, пока не сдался сенат.

– Я слышал, – сказал Брут, – что он, будучи консулом, получил огромную взятку от Птолемея Авлета и провел декрет, подтверждающий право Авлета на египетский трон.

– Это так, – с горечью сказал Катон. – Я говорил с Птолемеем Авлетом, когда он посетил Родос после того, как александрийцы скинули его с престола. Ты, кстати, тогда прохлаждался в Памфилии. Поправлял здоровье, вместо того чтобы помогать мне.

– Нет, дядя, в то время я был на Кипре, – возразил Брут. – Составлял черновую опись сокровищ Птолемея Кипрского. Ты же сам не дал мне долечиться, ты помнишь?

– Ну, как бы то ни было, – сказал Катон, игнорируя справедливое замечание, – Птолемей Авлет примчался ко мне в Линд. Я посоветовал ему вернуться в Александрию и примириться с народом, предупредил его, что в Риме он разорится на взятки. Но конечно, он не послушался. И поехал в Рим, где растратил все свои деньги. Заплатил Цезарю шесть тысяч талантов золотом за два декрета. Цезарь взял себе четыре тысячи, а по тысяче получили Марк Красс и Помпей. На эти деньги, ловко пущенные в оборот мерзавцем Бальбом, Цезарь вооружил незаконно набранные легионы.

– Куда ты гнешь? – грустно вопросил Брут.

– Просто объясняю тебе, что к чему. Я поклялся тогда не допустить, чтобы Цезарь командовал мало-мальски значительным войском. Но с четырьмя тысячами талантов он проигнорировал депеши сената. И в результате имеет одиннадцать легионов, контролируя все наши сухопутные рубежи: Иллирию, Италийскую Галлию, Ближнюю и Косматую Галлии. Он подомнет под себя Республику, если не остановить его, Брут!

– Очень хочется согласиться, но я так не думаю. Стоит Цезарю кашлянуть – и вы уже бьете тревогу. Кроме того, Курион нашел превосходный рычаг. Он отзовет вето на условиях, которые для всех римлян и даже для половины сената звучат очень разумно: лишить Помпея всего вместе с Цезарем.

– Но мы не можем этого сделать! – взревел Катон. – Помпей – пиценский мужлан. Он хочет все подмять под себя, с чем я, конечно, не могу смириться, но его низкое происхождение никогда не позволит ему сделаться единоличным властителем Рима. И потому его легионы – наша единственная защита против армии, преданной Цезарю. Мы не можем согласиться с условиями Куриона и не можем позволить сенату принять их.

– Это понятно. Однако в наших действиях все усмотрят мелочное упрямство и низость.

Лицо Катона исказилось в ухмылке.

– Но мы победим!

– А что, если Цезарь во всеуслышание подтвердит, что готов отказаться от полномочий, если на это же пойдет и Помпей?

– Думаю, именно так он и поступит. Но это ничего не значит. Потому что Помпей никогда не сдаст своих позиций.

Катон снова наполнил чашу и залпом ее осушил. Брут сидел хмурый, не прикасаясь к вину.

– Только посмей сказать, что я много пью! – рявкнул Катон.

– Я и не думаю, – возразил с достоинством Брут.

– Тогда почему ты так косо смотришь?

– Я… – Брут помолчал, потом решился сказать: – Гортензий очень болен.

Катон весь напрягся:

– А какое отношение это имеет ко мне?

– Он просит тебя прийти.

– Ну и пусть себе просит.

– Дядя, я думаю, ты должен увидеться с ним.

– Он не мой родич.

– Но четыре года назад ты сделал ему огромное одолжение.

– Отдав ему Марцию? Это не одолжение.

– Но он так считает. Я только что от него.

Катон поднялся:

– Ну хорошо, схожу. Ты со мной?

– Да, – устало выдохнул Брут. – Хотя мне надо бы двигаться к дому. Мать хочет знать, чем кончилось заседание.

Красные глаза под распухшими веками заблестели.

– Моя сводная сестра дилетант в политике. Не говори ей ничего лишнего, она все равно поймет все не так. И поделится своим мнением с Цезарем. Он ведь ее любовник.

Брут издал странный звук:

– Цезаря нет в Риме уже много лет.

Катон обернулся:

– Значит ли это то, что я думаю, Брут?

– Да. Она сошлась с Луцием Понтием Аквилой.

– С кем?!

– Ты меня слышал.

– Но он же годится ей в сыновья!

– Определенно, – сухо подтвердил Брут. – Он на три года моложе меня. Но это их не остановило. Дело скандальное. Или станет скандальным, если о том проведает Рим.

– Будем надеяться, не проведает, – сказал Катон, открывая входную дверь. – Удалось же ей в течение многих лет держать в секрете связь с Цезарем.

Дом Квинта Гортензия Гортала был одним из самых больших и самых красивых на Палатине. Он стоял на немодной когда-то стороне с видом на долину Мурции и Большой цирк и дальше на Авентинский холм. Кроме сада перистиля, на землях вокруг дома были роскошные мраморные пруды, в которых резвились дорогие сердцу хозяина рыбки.

После свадьбы Гортензия с Марцией Катон ни разу сюда не заглядывал. Постоянные приглашения отобедать и выпить вина отклонялись. Он не хотел видеть Марцию.

А теперь, вероятно, увидит. Гортензию, должно быть, уже за семьдесят. Многолетняя война между Суллой и Карбоном и последующее диктаторство первого помешали его карьере. Он очень поздно выбился в консулы, а до того вел разгульную жизнь, и теперь это привело к деградации его некогда мощного интеллекта.

Катон и Брут вошли в просторный атрий. Кроме слуг, там никого не было. Не было и признаков присутствия Марции, когда их проводили в комнату отдыха – так Гортензий называл помещение, более походившее на гостиную, чем на кабинет или спальню. Удивительные фрески неэротического характера украшали ее стены. Гортензий решил воспроизвести настенную роспись разрушенного дворца критского царя Миноса. Чернокудрые стройные мужчины и женщины заскакивали на тучных буйволов, висели, как акробаты, на их крученых рогах. Ни зеленых, ни красных красок, только синие, желтые и коричневые тона. Вкус Гортензия был безупречен во всем. Как же он, наверное, наслаждался Марцией!

В комнате стоял стойкий запах старости, экскрементов и еще чего-то неуловимого, предвещавшего приближение смерти. На большой кровати, покрытой синим и желтым лаком в египетском стиле, лежал Квинт Гортензий Гортал, некогда блиставший в судах.

Он исхудал так, что напоминал мумию, безволосую, иссохшую. Но слезящиеся глаза сразу узнали Катона. Тонкая, в темных пятнах рука с удивительной силой стиснула руку гостя.

– Я умираю, – жалобно всхлипнул Гортензий.

– Смерть приходит ко всем нам, – заявил Катон, славившийся своей бестактностью.

– Я боюсь ее!

– Почему? – спросил Катон с непроницаемым видом.

– Вдруг греки правы и меня ждет наказание?

– Ты имеешь в виду удел Сизифа и Иксиона?

Обнажились беззубые десны. Чувство юмора еще не покинуло умирающего.

– Я не очень подхожу для того, чтобы затаскивать на гору камни.

– Подумай сам. Сизиф и Иксион оскорбили богов. А ты, Гортензий, оскорблял лишь людей. За это не обрекают на муки.

– Да? А ты не думаешь, что богам угодно, чтобы люди относились друг к другу так же, как к ним?

– Люди не боги, поэтому – нет.

– Колесницы с душами умерших влекут две лошади, – успокоительно сказал Брут. – Черная и белая.

Гортензий хихикнул:

– В том-то и дело, Брут. Обе мои лошади черные. – Он повернул голову, посмотрел на Катона. – Я хотел видеть тебя, чтобы поблагодарить.

– Поблагодарить меня? За что?

– За Марцию. Она дала мне больше счастья, чем может заслуживать старый грешник. Самая замечательная и заботливая из жен. – Взгляд его блуждал по комнате. – Я был женат на Лутации, сестре Катула, ты знаешь. Она родила мне детей. Сильная, своевольная и черствая. Она презирала моих рыбок. Никогда не смотрела на них. А Марция тоже любит смотреть на моих рыбок. Вчера она принесла мне Париса, моего любимца, в чаше из горного хрусталя….

Это было уже чересчур. Катон наклонился, чтобы, повинуясь традиции, поцеловать страшные, тонкие, как ниточка, губы.

– Я должен идти, Квинт Гортензий, – сказал он, выпрямляясь. – Не бойся смерти. Она милосердна. И иногда предпочтительнее, чем жизнь. Она несет облегчение, хотя ее приход может быть сопряжен со страданиями. Мы терпеливо сносим их, а потом наступает покой. Пусть твой сын будет с тобой, чтобы держать тебя за руку в последний момент. Никто не должен умирать в одиночестве.

– Я лучше буду держать твою руку. Ты – величайший из римлян.

– Тогда я буду возле тебя, когда придет время, – сказал Катон.

Популярность Куриона на Форуме росла с той же скоростью, с какой он утрачивал ее в сенате. Он все не отзывал свое вето и с особенным удовольствием озвучил в сенате письмо Цезаря, в котором тот заверял почтенных отцов, что будет счастлив сложить с себя полномочия, сдать провинции и распустить армию, если то же самое сделает и Помпей. Помпею ничего не оставалось, как заявить, что он не может опуститься до одолжения человеку, который игнорирует волю сената и народа Рима.

Его заявление дало Куриону основание утверждать, что Помпей стремится к абсолютной власти. А Цезарь нет. Он в этом случае ведет себя как преданный слуга Рима. И вообще, что это за стремления? К чему они приведут?

– Цезарь намерен уничтожить Республику и сделаться царем Рима! – крикнул Катон, не в силах больше молчать. – Он поднимет свои легионы и пойдет с ними на Рим!

– Ерунда! – с презрением возразил Курион. – Почему вас не беспокоит Помпей? Цезарь готов от всего отказаться, а Помпей – нет! Поэтому кто из них намерен поднять армию, чтобы устроить переворот? Конечно, последний!

И так – каждый раз. Март закончился. Апрель почти прошел, а Курион все не снимал вето. Его шумно приветствовали на улицах. Он становился героем. С другой стороны, Помпей в народном мнении все больше и больше начинал походить на негодяя, а boni – на кучку злобных фанатиков, мечтающих свалить Цезаря, чтобы поставить над всеми Помпея.

В ярости от подобного поворота общественного мнения Катон писал Бибулу в Сирию чуть ли не каждый день, но получил ответ лишь в последний день апреля.

Катон, мой дорогой тесть и любимый друг, я попытаюсь подумать, как справиться с нашей проблемой. Но здесь произошли такие события, которые заставляют меня рыдать. Я потерял обоих моих сыновей, их убили в Александрии.

Ты, конечно, знаешь, что Птолемей Авлет умер в мае прошлого года, задолго до того, как я прибыл в Сирию. Его старшая дочь, семнадцатилетняя Клеопатра, взошла на египетский трон. Но от нее как от женщины потребовали, чтобы она вышла замуж за близкого родственника – брата, двоюродного брата или дядю. Чтобы сохранить чистоту царской крови, хотя нет сомнений, что кровь самой Клеопатры нечистая. Ее мать была дочерью понтийского царя Митридата, в то время как мать ее младшей сестры и двух младших братьев была родной сестрой Птолемея Авлета.

Я постараюсь не отвлекаться, но, наверное, мне нужно выговориться, а здесь нет никого, с кем я мог бы побеседовать. А ты – отец моей любимой жены, мой друг, и кому же, как не тебе, позволительно излить горе?

Прибыв в Антиохию, я велел Гаю Кассию Лонгину паковать вещи. Надменный, самоуверенный молодой человек. Поверишь ли, он имел наглость сделать то же, что сделал Луций Пизон в конце срока своего правления в Македонии! Он выплатил жалованье армии и распустил ее, прежде чем убежать со всеми награбленными сокровищами Марка Красса, включая золото Иерусалима и золотую же статую Атаргатис, вывезенную из храма в Бамбике.

При постоянной парфянской угрозе (Кассий победил Пакора, сына парфянского царя Орода, загнав его в ловушку, и парфяне ушли, но, конечно же, ненадолго) я остался с единственным приведенным с собой легионом. Как ты понимаешь, не густо. Цезарь набрал свое войско, пользуясь законом Помпея, требующим, чтобы все мужчины от семнадцати до сорока лет проходили военную службу. Но по причинам, которых мне не понять, люди предпочли Цезаря Бибулу. Я вынужден был вербовать солдат насильно. Войско какое-то у меня собралось, но оно не было настроено драться с парфянами.

Я решил, что неплохо бы попытаться одолеть парфян изнутри, и купил парфянского аристократа Орнадапата, велев ему нашептывать Ороду, что его сын Пакор хочет свергнуть отца. Кстати, недавно это сработало. Ород казнил Пакора. Восточные цари страшатся семейных переворотов.

Но до того я нажил себе головную боль, раздумывая, как защитить провинцию, не имея приличного войска. И ухватился за предложение царевича Антипатра, занимающего высокую должность при еврейском дворе. Он посоветовал мне отозвать из Египта легион Авла Габиния, застрявший там после возведения Птолемея Авлета на отнятый у него трон. Антипатр сказал, что солдаты в нем сплошь ветераны. Они еще семнадцатилетними ушли на Восток с Флакком и Фимбрией, чтобы прижать Митридата. А после сражались под командованием Суллы, Мурены, Лукулла, Помпея, Габиния. Тридцать четыре года суровой воинской службы. Каждому перевалило за пятьдесят. Это, конечно, возраст, но также и огромнейший боевой опыт. Они были расквартированы под Александрией, но не были собственностью Египта. Являясь римлянами, они подчинялись лишь Риму.

Таким образом, в феврале этого года я наделил моих сыновей Марка и Гнея полномочиями пропреторов и послал их в Александрию к Клеопатре (ее супругу и брату Птолемею XIII только-только исполнилось девять). Они должны были убедить царицу отдать принадлежащий, собственно говоря, нам легион. Я полагал, что эта поездка многое даст моим сыновьям. С одной стороны, задание легкое, с другой – важный дипломатический ход. Рим ведь еще не вступил в официальные отношения с новой правительницей Египта. Моим сыновьям, таким образом, доставалась роль первых послов.