Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

По прибытии к Укселлодуну он одобрил ведущееся там строительство, но его появление явилось в некотором роде сюрпризом. Ни Ребил, ни Фабий не ожидали, что Цезарь прискачет к ним лично, но были искренне рады ему.

– Мы с Ребилом не инженеры, и вообще среди нас нет никого, кого можно было бы так назвать, – сказал Фабий.

– Вы хотите отрезать их от воды? – спросил Цезарь.

– Думаю, Цезарь, это следует сделать. Иначе мы будем ждать, когда они вымрут от голода, а все указывает на то, что еды у них хватает, несмотря на попытку Луктерия доставить дополнительный провиант.

– Все верно, Фабий.

Они стояли на скальном выступе, откуда хорошо было видно, где защитники крепости берут воду. Одна тропа спускалась к реке, вторая шла к роднику. По отношению к первой уже были приняты меры. Ребил и Фабий поставили отряд лучников там, где они могли расстреливать водоносов, оставаясь недосягаемыми для вражеских стрел, летящих со стен.

– Этого недостаточно, – сказал Цезарь. – Выставь баллисты и разбивай тропу камнями. А еще поставь скорпионы.

Единственным источником воды для Укселлодуна стал родник, отрезать подступ к которому для римлян было гораздо сложнее: он находился под самыми высокими укреплениями и к нему был подход только из ворот у основания стен. Штурм ничего бы не дал. Место слишком гористое, его не взять ни когорте, ни двум.

– Думаю, мы завязли, – опечаленно вздохнул Фабий.

Цезарь усмехнулся:

– Чепуха! Первое, что мы сделаем, – это прямо отсюда начнем строить насыпь из земли и камней, а закончим вон там, в пятидесяти шагах от родника. Надо пойти вверх по склону, что даст нам платформу футов на шестьдесят выше того места, где мы стоим. На ней мы возведем осадную башню в десять этажей высотой, и оттуда скорпионы будут разить каждого, кто попытается подобраться к воде.

– Это днем, – мрачно возразил Ребил. – А они ходят к ручью по ночам. Кроме того, наши люди будут вести строительство на виду у врага, что превратит их в мишени.

– Для этого, как тебе известно, существуют мантелеты. Важно работать так, чтобы все выглядело как можно внушительней, – небрежно добавил Цезарь. – Словно это наш единственный шанс взять Укселлодун. Так должны думать и наши солдаты. – Он помолчал, глядя на родник. Струя воды била под сильным давлением. – Но, – продолжил он, – все это лишь завеса. Я видел много подобных источников, особенно в Анатолии. Мы его осушим. Он питается добрым десятком подземных потоков. Мы начнем копать туннель и будем каждый встретившийся поток отводить в Олтис. Сколько времени на это уйдет, я не знаю, но, когда последний поток отведут, родник иссякнет.

Фабий и Ребил в благоговейном ужасе уставились на него.

– Может быть, тогда обойтись без наземного фарса?

– И дать им понять, что происходит на самом деле? Ребил, эта часть Галлии славится горными разработками. Я думаю, в крепости есть люди, работавшие в рудниках. И не хочу повторения того, что случилось, когда мы блокировали атуатуков: подкопы с разных сторон петляли и сталкивались, как ходы сумасшедших кротов. Здесь копать нужно тайно, посвящая в дело лишь тех, кто будет копать. Вот почему и насыпь, и осадная башня должны выглядеть очень убедительно. Я не хочу терять людей – и мы постараемся избежать потерь, – но я хочу покончить с этим как можно скорее.

Пандус пошел вверх по склону, потом стала подниматься осадная башня. Пораженные обитатели Укселлодуна ответили градом стрел, пик, камней. Осознав, что это мало чему помогает, они вышли из ворот и атаковали. Сражение было яростным, ибо римляне искренне верили в необходимость возводимых фортификаций и отчаянно их защищали. Вскоре башня загорелась, а мантелеты начали дымиться. Поскольку фронт был очень узким, большинство римских солдат не принимали участия в сражении. Легионеры, собравшиеся на ближайших высотах, громкими криками поддерживали своих товарищей, а кадурки со стен цитадели – своих. В разгар сражения Цезарь велел своим людям обогнуть цитадель с двух сторон, поднимая как можно больше шума, словно вот-вот начнется масштабный штурм.

Хитрость удалась. Кадурки, напуганные новой угрозой, отступили, и это позволило римлянам потушить огонь. Десятиэтажную башню подремонтировали, но использовать не успели. Подкопы неуклонно продвигались вперед. Один за другим потоки, питающие родник, были отведены в Олтис. И источник, издревле бивший из подошвы горы, впервые иссяк.

Это было как гром с ясного неба, и что-то жизненно важное в защитниках крепости умерло. Ибо стало ясно: кельтские боги, пораженные мощью Рима, покинули свой народ. Они теперь улыбаются Цезарю. Что толку биться с тем, на чьей стороне боги?

Укселлодун сдался.

На следующее утро Цезарь созвал совет, состоявший из всех легатов, префектов, военных трибунов и центурионов, присутствовавших при последней битве галлов. Включая Авла Гирция, прибывшего с двумя легионами Квинта Фуфия Калена после осушения родника.

– Я буду краток, – сказал Цезарь.

В полном боевом облачении и с жезлом на правом предплечье, он сидел в курульном кресле. Свет из большого открытого проема за спинами пяти сотен собравшихся в зале совещаний бил ему в лицо. Цезарю не было и пятидесяти, но длинную шею испещряли глубокие морщины, хотя линия подбородка по-прежнему оставалась четкой. Морщины пересекали его лоб, веером расходились из внешних уголков глаз, прорыли борозды с обеих сторон носа, подчеркивая высоту резко очерченных скул, рассекая кожу под ними. В ходе кампании он обычно не прикрывал свои редкие волосы, но сегодня надел corona civica из дубовых листьев, потому что хотел произвести нужное впечатление. Когда он входил в этом венке в сенат, все должны были вставать и аплодировать ему, даже Бибул и Катон. Благодаря этому венку он стал сенатором в возрасте двадцати лет. Благодаря ему каждый солдат, когда-либо служивший под его началом, знал, что Цезарь раньше сражался в первых рядах с мечом и щитом, но и люди его галльских легионов тоже много раз видели его в первых рядах, сражавшимся с ними вместе.

Он выглядел усталым, но не от истощения физических сил. Он всегда был очень крепок. Нет, это была эмоциональная, душевная усталость. Все понимали это. И удивлялись.

– Сейчас конец сентября. Лето, – сказал он отрывисто. – Еще два-три года назад мы решили бы, что война в Галлии кончена. Но теперь все сидящие здесь знают, что это не так. Когда народы Косматой Галлии признают свое поражение? Когда они смирятся под легкой римской рукой, поняв, что ничто им более не грозит, что они находятся под надежной защитой? Галлия – это буйвол, ослепленный укусами насекомых и раздираемый гневом. Он мечется в ярости туда-сюда, натыкаясь на стены, скалы, деревья, постепенно слабея, но не смиряясь, пока не умрет, разбившись обо что-нибудь.

В зале стояла мертвая тишина. Никто не шевелился, не кашлял. Все знали, что сейчас последует самое важное.

– Как нам успокоить этого буйвола? Как убедить позволить исцелить его раны?

Тон его сделался тверже, а взгляд – мрачнее.

– Каждый из вас, включая самого молодого центуриона, знает об ужасных трудностях, которые ждут меня в Риме. Сенат жаждет моей крови, моих костей, моей души… и моего dignitas, достоинства и общественного положения. Это и ваше dignitas, потому что вы – мои люди. Костяк моей любимой армии. Если я упаду, упадете и вы. Если я буду опозорен, не миновать позора и вам. Такова нависшая над нами угроза. Но не в том суть моего разговора с вами. Это к слову, не больше, чтобы заострить ваше внимание на том, что я собираюсь сказать.

Он глубоко вздохнул:

– В третий раз мои полномочия не продлят. Через год, в Мартовские календы, мое командование закончится. Может закончиться, хотя я приложу все силы, чтобы этому помешать. И потому оставшийся год мне нужен для управления, а не для войны. Чтобы превратить Косматую Галлию в настоящую римскую провинцию. Я хочу навсегда покончить с напрасной, бесцельной, опустошительной для галлов войной. Я не испытываю никакого удовольствия, глядя на поле сражения после очередной нашей победы. Ибо там лежат тела римлян. А также тела многих галлов, белгов и кельтов. Умерших напрасно, за пустую мечту, для воплощение которой у них не хватило бы ни ума, ни образования, ни прозорливости. Что, несомненно, обнаружил бы Верцингеториг, если бы победил.

Цезарь поднялся и остался стоять, заложив за спину руки и нахмурившись.

– Война должна кончиться в этом году. И это будет не короткое затишье, а прочный мир. Мир, который переживет и нас с вами, и наших детей, и детей их детей. Если этого не случится, германцы вторгнутся в Галлию и ее история будет другой. Как и история нашей Италии, ибо германцы не остановятся на достигнутом. Последний раз, когда они активизировались, Рим выставил против них Гая Мария. Я считаю, что теперь Рим полагается на меня. Косматая Галлия – вот естественная граница между ними и нами, а вовсе не Альпы. Мы должны удерживать их на той стороне Рейна, чтобы наш мир, включая и Галлию, процветал.

Он прошелся по залу, остановился и обвел всех долгим, серьезным, внимательным взглядом из-под светлых бровей.

– Большинство из вас служат со мной достаточно долго, чтобы знать, что я за человек. По природе я не жесток. Мне не доставляет удовольствия причинять кому-либо боль и отдавать карательные приказы. Но я пришел к выводу, что Косматая Галлия нуждается в жестоком уроке. Таком ужасном, чтобы память о нем не изгладилась в поколениях и охлаждала любые горячие головы. По этой причине я и пригласил вас сегодня сюда. Чтобы сообщить вам о своем решении, а не для того, чтобы попросить у вас позволения. Я – главнокомандующий, и решения принимаю я один. Вы не в ответе за решение, которое я принял. Греки считают, что в преступлении виновен только тот, кто совершил преступное деяние. Поэтому вина вся на мне. Ничья совесть не пострадает. Я часто говорил вам, что воспоминания о собственной жестокости – плохое утешение в старости, но после встречи с друидом Катбадом подобная перспектива меня уже не страшит.

Он возвратился к курульному креслу и сел, приняв официальную позу.

– Завтра я встречусь с защитниками Укселлодуна. Думаю, их около четырех тысяч. Да, их даже больше, но четырех тысяч достаточно. Тех, кто смотрит на нас с особой ненавистью. Я отрублю им обе руки.

Он сказал это очень спокойно. Эхом сказанному был слабый вздох. Как хорошо, что тут нет ни Гая Требония, ни Децима Брута! Зато есть Гирций, и глаза его полны слез. Как вынести этот взгляд? Цезарь сглотнул подступивший к горлу ком и продолжил:

– Я не стану искать охотников среди римлян. Думаю, они сыщутся среди местных жителей. Добровольцы. Восемьдесят человек. Каждый отрубит сотню чужих рук, сохранив при этом свои. Механики сейчас трудятся над специальным инструментом, который я придумал. Это что-то вроде вертикально поставленного ножа шириной в полфута. Лезвие надо поставить поперек тыльной стороны запястья – и стукнуть по лезвию молотком. Запястье предварительно будет перевязано ремнем, чтобы остановить ток крови. Обрубок после ампутации окунут в смолу, чтобы остановить кровь. Кто-то умрет, но большинство выживут.

Теперь он говорил быстро, легко, ибо перешел к практической части вопроса:

– Эти четыре тысячи безруких людей будут потом приговорены бродить и просить подаяние по всей обширной Галлии. И всякий, кто увидит безрукого нищего, подумает об Укселлодуне. Когда легионы отправятся на зимовку, каждый из них прихватит с собой часть калек. Таким образом, безрукие попадут во все области все еще неспокойной страны. Ибо урок не пойдет впрок, если его свидетельство не увидят повсюду.

Цезарь на мгновение замолчал.

– А в заключение я поделюсь с вами информацией, собранной моими отважными, но не овеянными воинской славой штабными помощниками. Восемь лет войны в Косматой Галлии встали ей в миллион мертвых воинов. Еще миллион галлов проданы в рабство. Около полумиллиона галльских детей и женщин умерли, четверть миллиона лишились крова. Все население Италии имеет меньшую численность. Ужасный результат бычьей слепоты в гневе. Это нужно остановить! И сейчас же. Прямо здесь, в Укселлодуне. Когда я сложу свои полномочия, в Косматой Галлии будет царить мир.

Кивком он распустил совет. Все расходились молча, пряча глаза. Гирций остался.

– Не говори ничего! – отрывисто сказал Цезарь.

– Я и не думаю, – ответил тот.

После Укселлодуна Цезарь решил объехать все племена Аквитании – области Косматой Галлии, меньше других участвовавшей в войне и поэтому все еще способной выставить серьезное войско. С собой он взял несколько безруких калек как живое свидетельство решимости Рима покончить с бунтарством.

Поездка прошла мирно. Вожди разных племен, косясь на безруких, лихорадочно приветствовали высокого гостя, подписывали любые договоры и приносили клятвы верности Риму. В целом Цезарь был удовлетворен. Ибо арверны выдали ему Луктерия, а это означало, что ни один народ Галлии больше не приютит сторонников Верцингеторига. Еще это означало, что в триумфе Цезаря защитник Укселлодуна все же будет представлен. Драпп, царь сенонов, отказался принимать пищу и умер, так и не смирившись с римским присутствием в Галлии.

Луций Цезарь в конце октября приехал в Толозу. Его распирало от новостей.

– Месяц назад сенат провел заседание, – сообщил он хмуро молчавшему Цезарю. – Признаюсь, меня разочаровал старший консул. Я думал, он умнее, чем его сотоварищ.

– Сервий Сульпиций действительно умнее, чем Марк Марцелл, но он не менее других хочет моего поражения, – сказал Цезарь. – Что там было?

– Сенат решил, что в Мартовские календы следующего года непременно будет обсуждаться вопрос о твоих провинциях. Марк Марцелл заявил, что война в Косматой Галлии определенно закончилась и, значит, нет никаких причин продлевать срок твоих полномочий. Новый закон о пятилетнем ожидании, сказал он, обеспечил целый список потенциальных наместников, способных немедленно тебя заменить. А проволочки, задержки и прочее лишь продемонстрируют слабость сената. И в конце своей речи прибавил, что тебя следует проучить. Ты – слуга сената, а не его господин. Тут все закричали, а Катон, я думаю, кричал громче всех.

– А он и должен кричать громче всех, поскольку Бибул в Сирии. Продолжай, Луций. По твоему лицу видно, что худшее впереди.

– О да! Издан указ, что любой плебейский трибун, который наложит вето на обсуждение твоих провинций в следующие Мартовские календы, будет считаться предателем. Его арестуют и отдадут под суд.

– Это абсолютно незаконно! – резко сказал Цезарь. – Никто не может препятствовать плебейскому трибуну выполнять его обязанности! Или отказывать ему в праве вето, если в это время не действует senatus consultum ultimum. Значит, именно это сенат намерен сделать в следующие Мартовские календы? Действовать в соответствии с senatus consultum ultimum?

– Может быть, хотя этого сказано не было.

– Это все?

– Нет, – ответил Луций. – Сенат принял еще один указ. Он сохранит за собой право назначать дату, когда твои ветераны будут демобилизованы.

– О, я понимаю! Все дело во мне, не так ли, Луций? До сих пор в истории Рима никто не имел права решать, когда демобилизовать ветеранов, кроме их командира. Надо полагать, к следующим Мартовским календам сенат намерен распустить всех моих ветеранов.

– Похоже на то, Гай.

Цезарь, по мнению Луция, повел себя странно. Он даже улыбнулся:

– Неужели они и впрямь думают раздавить меня такими мерами? Черта с два, Луций!

Он встал, протянул руку кузену:

– Благодарю за новости. Искренне благодарю. Но хватит об этом. Давай отрешимся от всей этой возни.

Однако Луций Цезарь не был готов завершить разговор. Послушно следуя за Цезарем, он поинтересовался:

– Что ты собираешься делать?

– Все, что необходимо, – прозвучало в ответ.

Распределение легионов на зиму было закончено. Гай Требоний, Публий Ватиний и Марк Антоний с четырьмя легионами отправились в Неметоценну приглядывать за атребатами. Два легиона ушли к эдуям в Бибракту. Два встали у туронов, к западу от карнутов, а еще два легиона обосновались рядом с арвернами в землях лемовиков. То есть римская армия взяла Галлию под контроль. Цезарь же, в сопровождении Луция объехав Провинцию, избрал местом зимовки Неметоценну.

В середине декабря его солдат ждал сюрприз. Цезарь увеличил жалованье рядовых с четырехсот восьмидесяти сестерциев в год до девятисот, а также сообщил, что трофейная доля каждого отныне становится больше.

– За чей счет? – спросил Гай Требоний у Публия Ватиния. – Казны? Конечно нет!

– Определенно нет, – согласился Ватиний. – Он всегда скрупулезно соблюдает закон. Нет, это из его кошелька, из его доли.

Требоний кивнул, а немного прихрамывающий Ватиний нахмурился. Его не было, когда Цезарь получил ответ сената на свою просьбу, чтобы к нему относились так же, как к Помпею.

– Я знаю, он сказочно богат, но это громадные суммы. Он может себе позволить такую щедрость, Требоний?

– Думаю, да. Только продажа рабов принесла ему двадцать тысяч талантов.

– Двадцать тысяч? Юпитер! Красс считался первым богачом Рима, а оставил только семь тысяч талантов!

– Марк Красс хвастал своим богатством, но ты когда-нибудь слышал, чтобы Помпей Магн говорил, сколько денег у него? Почему, ты думаешь, банкиры вьются вокруг Цезаря и преданно глядят ему в рот? Бальб первым примкнул к нему. Оппий – вторым. Это еще когда ты был юнцом. А такие воротилы, как Аттик, сделали выбор совсем недавно.

– Рабирий Постум обязан ему шансом начать новую жизнь, – напомнил Ватиний.

– Да, но это стало возможным, лишь когда Цезарь начал стремительно богатеть. Германские сокровища, осевшие у атуатуков, были воистину сказочными. Его доля в них тоже была баснословной. – Требоний усмехнулся. – А на случай нужды существуют сокровища Карнута. Это – его резерв. Цезарь отнюдь не дурак. Он знает, что следующий наместник Косматой Галлии попытается наложить на них лапу в первую очередь. Но готов спорить, там уже ничего не останется.

– Из Рима пишут, что его вскоре намерены лишить должности. О боги, куда уходит время? Мартовские календы стремительно приближаются! До них три месяца. И что будет тогда? Как только он лишится своего империя, его тут же привлекут к сотне судов. И с ним покончат, Требоний.

– Весьма вероятно, – спокойно отозвался Требоний.

Но Ватиний тоже был не дурак.

– Он ведь не допустит, чтобы это произошло?

– Нет, не допустит.

Наступило молчание. Ватиний внимательно всматривался в мрачное лицо собеседника, покусывая губу. Наконец их глаза встретились.

– Значит, я прав, – сказал Ватиний. – Он укрепляет свою связь с армией.

– Верное наблюдение.

– И пойдет на Рим.

– Только если его вынудят. По природе Цезарь не авантюрист. Он любит все делать in suo anno – в свое время, никаких специальных и чрезвычайных назначений, десять лет между консульствами, все законно. Если он вынужден будет идти на Рим, Ватиний, это убьет в нем что-то. Он это знает, и его это не прельщает. Ты думаешь, он боится сената? Или кого-то еще? Хваленого Помпея Магна, например? Нет! Они повалятся, как мишени на плацу перед германскими копьеносцами. Он знает это. Но вовсе к этому не стремится. Он хочет лишь того, что ему полагается, но – на законном основании. Марш на Рим – это крайняя мера, и он будет до последнего момента противиться этому. Его послужной список идеален. И он хочет, чтобы все так и оставалось.

– Он всегда стремился к идеалу, – печально промолвил Ватиний и содрогнулся. – Юпитер! Как он с ними поступит, если они его спровоцируют?

– Я даже думать о том не хочу.

– Не лучше ли нам принести жертву богам, чтобы те образумили boni?

– Я это делаю не первый месяц. Мне кажется, boni давно бы образумились, если бы не одно обстоятельство.

– Катон? – тут же воскликнул Ватиний.

Требоний отозвался эхом:

– Катон.

Опять помолчали. Ватиний вздохнул.

– Я – его человек. И в радости, и в беде, – сказал он.

– И я.

– А кто еще?

– Децим, Фабий, Секстий, Антоний, Ребил, Кален, Базил, Планк, Сульпиций, Луций Цезарь, – перечислил Требоний.

– А Лабиен?

Требоний покачал головой:

– Нет.

– Так решил Лабиен?

– Нет. Цезарь.

– Но он не говорит ничего плохого о Лабиене.

– Он и не скажет. Лабиен все еще надеется стать младшим консулом при Цезаре, хотя знает, что тот не одобряет его методов. Но в донесениях сенату личное не проскальзывает, как надеется Лабиен. Однако после принятия окончательного решения все изменится. Если Цезарь пойдет на Рим, он преподнесет boni подарок – Тита Лабиена.

– Ох, Требоний, только бы не дошло до гражданской войны!

Цезарь тоже молился об этом, даже когда придумывал способы, как справиться с boni, не выходя за рамки mos maiorum – неписаной конституции Рима. Консулами на следующий год были избраны: старшим – Луций Эмилий Лепид Павел, младшим – Гай Клавдий Марцелл, двоюродный брат теперешнего младшего консула Марка Марцелла. Он также был двоюродным братом еще одного Гая Марцелла, которого прочили провести в консулы через год. Чтобы их различать, первого обычно называли Гай Марцелл-старший, а второго – Гай Марцелл-младший. На Гая Марцелла-старшего, непримиримого противника Цезаря, надежды не было. Павел – другое дело. Сосланный за участие в мятеже своего отца Лепида, он, вернувшись в Рим, завоевал популярность, восстанавливая базилику Эмилия – одно из самых красивых на Римском форуме зданий. Когда тело Публия Клодия исчезло в пылающих недрах курии Гостилия, почти законченная базилика Эмилия тоже сгорела. У Павла не было денег, чтобы начать строительство снова.

Павел мало что значил, и Цезарь знал это. Но тем не менее он его купил. Стоило иметь своего старшего консула. В декабре Павел получил через Бальба от Цезаря тысячу шестьсот талантов. Базилику Эмилия принялись восстанавливать в еще большем блеске. Более перспективным приобретением был Курион, хотя он и обошелся всего в пятьсот талантов. Он сделал все, что от него требовалось, и выставил свою кандидатуру на выборах в самый последний момент, что не помешало ему занять первую строку в списке избранных плебейских трибунов.

Делалось и еще кое-что. Все главные города Италийской Галлии, Ближней Галлии и Италии получили большие суммы денег на строительство общественных зданий или перестройку рыночных площадей. Этим Цезарь упрочил в них свою и без того немалую популярность. Он подумывал провести подобные акции в обеих Испаниях, в Греции и в провинции Азия, но потом решил, что овчинка не стоит выделки. Помпей, имевший там намного больше влияния, все равно не разрешил бы своим клиентам его поддержать.

На все эти затраты Цезарь шел, вовсе не имея в виду перспективу гражданской войны. Наоборот, таким образом он надеялся свести эту угрозу на нет, полагая, что в решительный час симпатизирующие ему местные плутократы дадут знать boni, что им не понравится, если с Цезарем плохо обойдутся. Гражданская война была крайней мерой, и Цезарь искренне считал, что эта мера до того отвратительная, даже для boni, что до нее дело не дойдет. Победить можно было, сделав для boni невозможным идти против желания большинства жителей Рима, Италии, Иллирии, а также Италийской и Ближней Галлии.

Цезарь понимал весь идиотизм положения, но даже в самом пессимистическом состоянии духа не мог поверить, что небольшая группа сенаторов скорее предпочтет развязать братоубийственную войну, чем принять неизбежное и дать Цезарю то, что ему полагается по праву. Второе консульство, свободное от преследований, звание Первого Человека в Риме и первую строчку в исторических книгах. Это его долг перед семьей, своим dignitas и потомками. Он не оставит сына, но это не обязательно, если сын не сможет подняться выше отца. А подобного никогда не случалось с сыновьями великих людей. Все знают это. Сыновья великих не достигают величия. Тому подтверждение – Марий-младший и Фавст Сулла.

А между тем надо было подумать о новой римской провинции. О Косматой Галлии. Осесть в каком-нибудь месте, просеять местных жителей в поисках лучших из них. И разумно решить некоторые проблемы. Например, избавиться от двух тысяч галлов, которые, по мнению Цезаря, будут верны Риму не дольше, чем продлится его наместничество. Одну тысячу составляли рабы, которых он не мог продать из боязни вызвать кровавую бойню в тех местах, куда они попадут, а то и нешуточное восстание, вроде восстания Спартака. Вторую – свободные галлы, в большинстве своем вожди, на которых не произвел впечатления даже вид безруких жертв Укселлодуна.

Дело кончилось тем, что он отвел их в Массилию и погрузил под охраной на корабли. Тысячу рабов послали в Галатию – к царю Дейотару, галлу, всегда нуждавшемуся в хороших кавалеристах (без сомнения, Дейотар даст им свободу с условием поступления в его конницу). Тысячу свободных галлов Цезарь направил каппадокийскому царю Ариобарзану. Оба отряда были подарками. И небольшим приношением на алтарь Фортуны. Удача, конечно, есть знак благоволения высших сил, но всегда приятно сознавать, что и сам ты не промах. Банально объяснять успех только счастливым стечением обстоятельств. Никто лучше Цезаря не знал, что за удачей лежит море раздумий и кропотливого титанического труда. Но если войска гордятся его удачливостью, то пускай, он не возражает. Пока они думают, что их полководцу сопутствует удача, они не ведают страха. Он с ними, и, значит, им нечего опасаться. Как только солдаты решили, что удача покинула бедного Марка Красса, дни его были сочтены. Никто не свободен от предрассудков, но люди необразованные суеверны вдвойне. И Цезарь играл на этом, ничуть не смущаясь. Ибо если удача даруется богами, то и в отмеченном ею человеке многим начинает видеться нечто божественное. Пусть солдаты считают, что их командующий лишь немного уступает богам.

А в конце года пришла весточка от Квинта Цицерона, старшего легата в штате своего великого брата, наместника Киликии.

Цезарь, не надо мне было столь спешно тебя покидать. Ибо я наказан за то, что привык к твоим молниеносным перемещениям. Я полагал, что мой дорогой братец Марк помчится в Киликию. Но ошибся. Он выехал из Рима в начале мая и за два месяца сумел добраться лишь до Афин. Почему он так лебезит перед Магном? Я знаю, что это как-то связано с его юностью, точнее, со службой в армии Помпея Страбона, но думаю, что долг его перед сыном Страбона не может быть столь велик. Представь, что я вынес в Таренте, в доме Помпея Магна, где мы останавливались на два дня. Нет, при всем желании я не смогу полюбить этого человека.

В Афинах, где мы ждали Гая Помптина (знаешь, я мог бы командовать много лучше, чем он, но брат мне не доверяет), нас догнала весть, что Марк Марцелл выпорол жителя твоей колонии Новый Ком. О Цезарь, это позор! Мой брат тоже пришел в ярость, хотя больше был озабочен парфянской угрозой и потому до приезда Помптина отказывался выезжать из Афин.

Еще один месяц ушел на то, чтобы достичь границы Киликии возле Лаодикеи. Чудное место, с поразительными террасами, спускающимися с утесов! Теплые чистые озерца на уступах местные жители превратили в роскошные маленькие мраморные бассейны, настоящий подарок для таких путников, как Марк и я, измученных жарой и пылью. Мы с наслаждением провели там несколько дней, отмокая в воде (кажется, она укрепляет кости) и резвясь, словно рыбки.

Но потом, продолжив путь, мы пришли в ужас от состояния, в какое привели некогда процветающую Киликию Лентул Спинтер, а за ним Аппий Клавдий. «Руины, опустошение!» – вскричал патетически брат. В том не было преувеличения. Провинцию ограбили, изнасиловали. Все и вся реквизировано под видом сбора налогов. В том числе и сынком твоей дорогой подруги Сервилии. Извини, что говорю тебе это, но Брут, кажется, прекрасно спелся со своим тестем в части деяний, попирающих все понятия о законности. Хоть мой брат и не любит задевать важных людей, он в письме Аттику заявил, что считает поведение Аппия Клавдия недостойным. И что ему теперь ясно, почему тот его избегал.

Мы пробыли в Тарсе всего несколько дней. Марк стремился воспользоваться сезоном кампаний, как и Помптин. Парфяне совершали набеги вдоль Евфрата, а царь Каппадокии Ариобарзан не имел возможности дать им отпор. В Киликии мы нашли остатки армии, состоящей всего из двух легионов. Почему настолько малочисленную? Из-за отсутствия средств. Нетрудно понять, по чьей вине. Аппий Клавдий присвоил львиную долю армейского жалованья, поскольку платил легионам вполовину меньше того, что записано в книгах, не восполняя личный состав. А у царя Ариобарзана теперь нет средств, чтобы содержать приличное войско, из-за того что молодой Брут, этот столп римской порядочности, одолжил ему денег под астрономические проценты. Мой брат вознегодовал.

Как бы то ни было, все следующие три месяца мы проводили кампанию в Каппадокии. И продолжаем ее проводить. Нудное занятие, доложу я тебе. Помптин дурак! Он тратит многие дни, чтобы взять кое-как укрепленное поселение, которое ты бы взял самое большее часа за три. Но брат не знает, как ведутся войны, поэтому он удовлетворен.

Бибул, направляясь в Сирию, явно не торопился. Это значит, что мы все еще ожидаем, пока он приведет себя в порядок, чтобы развернуть совместные действия с обеих сторон горного хребта Аман. Прибыв в Антиохию в квинтилии, он очень холодно обошелся с Гаем Кассием, сразу же отослав его в Рим. Конечно, при нем два его сына: Марк Бибул, лет двадцати с небольшим, и Гней Бибул – ему девятнадцать. Вся эта тройка Бибулов разинула рот, узнав, что Кассий весьма искусно справлялся с парфянами. Например, его победа в низовьях реки Оронт заставила Пакора и его армию спешно вернуться домой.

Такой воинственный пыл Бибулу, похоже, не по нутру. Он справляется с парфянами по-другому. Чем разрабатывать и осуществлять какие-то никому не нужные операции, он нанял парфянина по имени Орнадапат, чтобы тот нашептывал царю Ороду, что его любимый сын Пакор спит и видит, как бы занять трон папаши. Умно, но не восхищает, не так ли?

Цезарь, я очень скучаю по Косматой Галлии. По той войне, которую мы вели. Такой стремительной, настоящей, без козней и интриг. А здесь, мне кажется, я трачу больше времени на препирательства с дурнем Помптином, чем на что-нибудь более полезное. Пожалуйста, напиши мне. Мне так нужна поддержка.

Бедный Квинт Цицерон! Прошло некоторое время, прежде чем Цезарь смог сесть и ответить на его печальное послание. Это так типично для Цицерона – предпочесть подлизу-ничтожество, каковым является Гай Помптин, своему брату. Ибо Квинт Цицерон совершенно прав. Он намного более способный военачальник, чем Помптин.