Текст книги "За Сибирью солнце всходит..."
Автор книги: Иван Яган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Подходила пора летней сессии в университете, а я увяз в проверке рацпредложений по горло. Днем, как ни выручал Вениам, все равно приходилось делать обычную газетную работу, на проверку урывал час-другой. Ночами дома готовился к сессии, по субботам ездил в местный институт сдавать по направлению из университета экзамены и зачеты по неспециальным предметам.
Вчера после работы пошел сдавать зачет по новейшей истории. Разыскал преподавателя со странной фамилией Эйсболт, к которому направили, а тот:
– Вы хорошо подумали, к кому идете? Подготовились?
– Готовился. Серьезно готовился.
– Ну, подумайте еще.
– Так я бы не пришел, если бы...
– Тогда ладно... Сбегайте пока в буфет, купите мне два пирожка, вот вам деньги... А то я еще не обедал, а уже вечер.
Я сбегал, купил три пирожка. Преподаватель стал есть и диктовать вопросы: «Первый: Испания накануне первой мировой войны, гражданская война в Испании. Второй: Вашингтонская конференция тысяча девятьсот сорок девятого года. Третий: Антанта».
– Готовьтесь, пока я съем пирожки, – закончил он.
Я стал готовиться. Вопросы, кажется, знал неплохо. Преподаватель ел и весело посматривал на меня, а я с тревогой следил, как неумолимо быстро тают пирожки, пожалел даже, что не купил четыре. Вот уже один остался, вот и его надкусил. Ам! – и нет полпирожка. Вторую половину Эйсболт взял в рот всю, поднялся, стал вытирать пальцы бумагой.
– Ну-с, посмотрим, что вы знаете, – потирает руки экзаменатор. – Давайте-ка будем отвечать на первый вопрос.
Я начал. Веселость свою Эйсболт словно с пирожками проглотил. Теперь физиономия у него стала такая, будто человека мучит изжога. Тонкими пальцами он сдавил виски, отчего конопатое лицо вытянулось. Эйсболт угрюмо смотрел на стол, а может, на ботинки, слушал и тихонько покачивал рыжей головой; но не сверху вниз, а из стороны в сторону, словно случилось что-то ужасное.
Мне казалось, что отвечаю правильно. Перед глазами еще стояли страницы учебника с заглавиями и цифрами, датами. А преподаватель отрицательно качает головой, но не прерывает. От этого еще труднее отвечать.
– Все у вас по первому вопросу?
– Все.
– Давайте второй.
Ответил по второму и по третьему. Замолчал. Наконец Эйсболт поднял голову, грустно посмотрел на меня и сказал:
– То, что вы рассказывали, молодой человек, это все художественный свист... Попробуем дать вам дополнительные вопросы. Скажите, когда началась вторая мировая война?
– Началом второй мировой войны следует считать день нападения гитлеровской Германии на Польшу.
– И какой же это день?
– 1 сентября 1939 года... Кажется, так...
– Нет, я спрашиваю, какой это день точно?
– Этого я вам не скажу.
– Дорогой, а кому вы скажете, если не мне? Ведь я вам должен зачет ставить.
Я молчал.
– Вот видите, молодой человек, как плохо быть самоуверенным. У нас халтура не пройдет, наш институт – заведение солидное. У меня еще ни один очник с первого раза не сдавал. А вы, к тому же, заочник. Не могу я вам поставить зачет...
Я забрал зачетку и вышел. В коридоре столкнулся носом к носу с Серегой Квочкиным.
– Здорово, Андрей! Ты что сдавал?
– Новейшую.
– Сдал?
– Нет.
– Кому сдавал?
– Эйсболту.
– В который раз ходил?
– Первый.
– Ф-фи-ть! – свистнул он. – Это только ягодки! Я вот в пятый раз иду... Он считает, что каждый преподаватель должен быть с какой-то странностью. А своей странностью считает – не ставить зачет с первого раза. И главное, его ничем не возьмешь...
– Что значит – «ничем не возьмешь»?
– Ха! Я его уже в ресторан водил, коньяком поил – и ни фига...
– И что, он пошел с тобой в ресторан?
– Как миленький! Даже для виду не стал отказываться.
– И что же?
– Что... Накачал его, он начал обниматься, на «ты» перешли. Я ему зачетку подсовываю, говорю: мне «удочки» хватит. А он, гад, отшвырнул зачетку и говорит: «Меня не купишь. Я очникам только с третьего захода «удочки» ставлю, а ты заочник... История, брат, наука сложная. И наш институт – заведение солидное...» Видал таких? Как он сейчас настроен?
– Плохо. Не обедал еще.
– А, была не была! Пойду. Я тут ему балычка припас, – Квочкин похлопал ладошкой побоку портфеля. – Ты, земеля, подожди меня десяток минут.
Квочкин скрылся за дверью аудитории, а я, ошеломленный услышанным, стоял и не знал, как поступить: уйти или дождаться Квочкина. Победило любопытство: что же будет? И неужели такое может быть: коньяк, балык – за оценку? Бр-р-р! Меня передернуло. Вспомнились масляные глаза и неряшливая бородка Центнера, отвислые губы делопута Савича из литейки. Но здесь – педагог, кандидат наук...
Прохаживаюсь по коридору, словно в забытьи, отрешенно рассматриваю портреты великих писателей, ученых, наглядную агитацию, расписания лекций, объявления, но ни на чем не могу сосредоточить внимание. Даже себя перестал ощущать и осознавать, как бы потерялся для самого себя. Вот она, странная жизнь! Может быть, я в ней ничего не понимаю, может быть, в ней поровну зла и добра? Да и как точно определить, где зло, где добро? Оказывается, ты, газетчик, еще только начинаешь нюхать эту жизнь. До службы, что ты знал? Несправедливость мачехи? Но тогда все представлялось сугубо личным делом, замыкалось в семейном кругу. Остальное вспоминается светло: семилетка, вечерняя школа, работа. Как ни трудна флотская жизнь, в ней все ясно и определенно, от побудки до отбоя. Вся жизнь матроса подчинена Уставу, а в нем нет ни единой строчки, ни единого слова, которое бы оскорбило тебя, в котором бы была какая-нибудь несправедливость. Главная справедливость Устава в том, что он – закон для всех без исключения. А сила Устава в том, что его требования выполняются всеми беспрекословно. Потому-то экипаж корабля подобен отлаженному часовому механизму, потому-то через пять минут после объявления боевой тревоги крейсер может загрохотать всеми стволами своих башенных и зенитных орудий, торпедных аппаратов... Ах, если бы и в этой жизни все было отлажено так четко...
Размышления мои были прерваны тихим скрипом двери, из которой задом, осторожно пятился Квочкин. Тихонько прислонив дверь, он повернулся ко мне; на его лице еще не растаяла подобострастная улыбка, предназначавшаяся преподавателю. Я к нему с вопросом:
– Ну как, принял?
– Принял... Балык.
– А экзамен?
Квочкин обреченно махнул рукой:
– Говорит, нужен еще один заход... Вот мошенник!..
И я неожиданно для себя разразился неудержимым смехом. Я смеялся, взвизгивая и ойкая, хватаясь руками за живот, скорчившись, умываясь слезами. Когда приступ стал утихать, я, утирая слезы, глянул на Квочкина.
– Серега, да ты ведь сам мошенник из мошенников. Вы же с Эйсболтом два сапога... Но он старый, а ты молодой... Честное слово, развеселил ты меня.
Квочкин ничуть не обиделся и тут же перевел разговор на другую тему.
– А, ну его к лешему! Пойдем, земеля, куда-нибудь, пивка поищем.
Пять минут назад я ни за что не пожелал бы идти с Квочкиным «искать пивка», но сейчас зашевелилось любопытство. Что он за человек, Квочкин? Кажется, весь на виду, а в то же время – загадка. Без тени смущения говорит о взятках, о каких-то «достал», «выбил» и считает столь постыдные вещи нормальными. Весь в заботах о себе. Что же у него там, внутри, в глубине? А может быть, это и все, что снаружи, и нет никакой глубины, одна пустота? Пожалуй...
Мы вышли из института, зашли в сквер напротив, заглянули в верандочку – пива нет. Квочкин предложил пойти на набережную.
– Пойдем, старик, в «Пингвин», там у меня свои люди. Дюжину бутылок пива всегда найдут, и без очереди... А я иногда читаю твои штучки в областной газете. Ничего, земеля! Язычок у тебя подвешен, шарабанчик микитит.
– Ты-то как, Серега, живешь? Не звонишь, не приезжаешь.
– Я, земеля, теперь в сфере обслуживания тружусь.
– Кого же ты обслуживаешь?
– Всех, и в первую очередь – себя. В облпотребсоюзе, я в отделе...
Я не расслышал, в каком отделе работает Серега Квочкин. Смотрю на него: пополнел, посвежел. Одет франтовски: заграничная темно-зеленого цвета синтетическая куртка со множеством пуговиц, замочков и цепочек. Последней моды рубаха, в крупную мережку, галстук завязан в большой узел. Коричневые замшевые туфли. Артист – и только. Но держится Серега все так же просто, балагурит и все время торопится.
– Я, земеля, как-то звонил тебе, но не застал. А потом в командировку улетел. У меня вся жизнь теперь на колесах да в воздухе. Командировки. Хата без меня скучает. Ты знаешь, где я теперь живу? О, не знаешь! На набережной, в девятиэтажном. Третий этаж, балкон, окна на реку.
– Как это ты успел так быстро получить?
– Я не получил, а купил. Кооперативную.
– На какие шиши?
– Предки помогли. Да и сам подкопил.
– У тебя что, оклад большой?
– Держи карман шире. Сто сорок рэ. Но рацуха выручает.
– Это что такое – рацуха?
– Да ты что, земеля! На заводе работаешь и не знаешь. Рацуха – это рационализация. Усек?
– Не совсем. Откуда у вас-то рационализация? В облпотребсоюзе?
– У нас все есть, Андрюха. Личные творческие планы каждого работника, соцсоревнование между отделами, ударники коммунистического труда, план по металлолому и тэ дэ.
– А ты, случайно, не ударник?..
– Обязательно!
Обо всем этом Квочкин говорит с нескрываемой иронией, почти издевательски. Мне уже хочется с ним расплеваться и – будь здоров, но заинтересовала меня его «рацуха». На заводе кое-кто рационализацию именовал «рацией», но такой откровенно рваческой, жульнической формы этого слова не слышал. Спрашиваю Квочкина:
– Ну и как же тебя выручает рацуха?
– Могу просветить. Это все проще пареной репы. У вас на заводе есть БРИЗ?
– Есть.
– И у нас есть. Только у вас в БРИЗе есть штатные работники, а у нас нет. Так вот, на общественных началах я являюсь руководителем бюро рационализации. За это мне каждый месяц подбрасывают сотнягу! А как же! Там волокиты – дай бог. Каждый месяц – отчет, квартал – отчет. Главное – надо уметь отчитываться. А у меня еще и основная работа есть.
– А откуда, скажи, платят тебе ту сотнягу? – спрашиваю.
– Хо! Да оформили по совместительству каким-то там маляром. Словом, как говорят, старший помощник младшего дворника... Да дело не в этом. Деньги не пахнут. Но ведь это не все, земеля. Рацуха выручает меня еще и натурально.
– Конкретней.
– Сам подаю идеи.
– Разве идеи относятся к разряду рационализации? Оплачиваются?
– А это как оформить. Скажем, родилась, у меня идея что-то там улучшить в доставке-отправке. Бардак-то в нашем деле – ого-го! Достать, выбить, разместить, сбыть, реализовать... Миллиончиками ворочаем... Так вот, родилась у меня идея. Но я со своей идеей – шишка на ровном месте: ни приказать, ни наказать. Поэтому я иду к начальству и дарю ему идею. Потом оформляю рацпредложение. Автор – начальство, я – соавтор.
– А как потом осуществляются идеи?
– Начальство издает приказ или командует устно: то-то изменить, то-то отменить, заменить, применить. Это в общих чертах. Усек?
– Усек.
– Вот отсюда у меня и припек. Отсюда коопжилье... Да пустая хата еще у меня. Присматриваю гарнитурчик добрый. Тебе не надо? Могу организовать...
В павильоне на набережной продавали бочковое. Серега выбрал столик, усадил меня, сказал: «Айн момент, земеля» и пошел к буфету. Пробрался сквозь толпу мужиков, кивнул буфетчице, та ответила ему улыбкой. Серега вернулся ко мне. Уверенно сказал:
– Сейчас, земеля, все будет в ажуре, организовал.
И действительно, вскоре к столу подошла буфетчица с четырьмя кружками пива. Потом принесла четыре яйца, две порции селедки. Пока она обслуживала нас, толпа рычала и кому-то грозила. Я хотел встать и уйти, но Серега сумел удержать меня.
– Не обращай внимания, земеля, пусть воркуют. Они тут с утра топчутся и каждый день. А мы с тобой – люди занятые, раз в полгода-то можно по-человечески. Может, покрепче чего взять?
– Что ты! Ты же знаешь, какой я питок. Помнишь, на сессии было?.. До сих пор мороз по коже дерет, как вспомню...
Дело было на зимней сессии в университете. Будущие журналисты сдали самый трудный экзамен – историю философии. По этому случаю пошли в ресторан. Сначала выпили по бокалу шампанского, потом начали пить «Старку». После первой рюмки мне захотелось спать. Но, как известно, в ресторане спать негде. Тогда я стал наблюдать за товарищами и удивляться: как они могут столько пить и как это им не хочется спать? Сидят, спорят, здраво рассуждают. А у меня никакой связи в мыслях нет, полное отупение. Я наклонился к соседу, Валерке Петухову:
– Валера, ты сколько уже выпил?
– А что?
– Крепкий ты... Тебе спать не хочется?
Валерка обнял меня, потормошил и посоветовал:
– Ты, чтобы не хотелось спать, разговаривай. Видишь, ребята разговаривают и не пьянеют. Давай-ка мы с тобой выпьем, и наступит перелом...
Выпили и наступил перелом. Я, как потом мне рассказывали, стал тамадой. Взял бутылку, предложил:
– Ребята, давайте выпьем за это...пере...пере... А-а-а, вы меня не понимаете...
– Андрей, ты поясней скажи, за какое такое «пере» предлагаешь выпить. Может, не за «пере», а за «пре» – преподавателя философии, прекрасных женщин?
– Нет, братцы, – заплетаясь, продолжал я, – нет, вы меня не поняли. Давайте выпьем за пере...
– ...лом! – добавил Валерка.
– Молодес-с, Валера, правильно! – Выпили. Вскоре покинули ресторан.
По пути в общежитие решили зайти на почтамт: кто-то захотел дать домой телеграмму, что сдал «самый-самый». Пока галдели, дурачились – хвать – меня нет! Оглядели на почте все углы, за всеми дверями смотрели – нет. Кто-то из ребят сказал, будто видел, как я направился к автобусной остановке. Приехали в общежитие – нет меня. У многих хмель из головы давно выветрился. Не на шутку взволновались. Еще не хватало, чтобы на курсе ЧП произошло под конец сессии.
Часа в два ночи, когда ребята уже потеряли всякую надежду на мое возвращение и собрались спать, я пришел. Громкое «ура» чуть не разнесло на куски восьмиместную комнату и потрясло тридцатикомнатный коридор. Это я уже и сам помню.
– Андрей, подлец ты этакий! Жив!
– Ты как же это посмел товарищей бросить одних в чужом городе?!
– Постой-постой! Да ты никак в собачьей конуре ночевал с каким-нибудь Полканом! Ты почему весь в шерсти?!
Я уже протрезвел немного, но вид! Весь измят и в самом деле вывалян с ног до головы в шерсти. Я устало сел на свою койку и начал вспоминать события вечера..
От почтамта я действительно пошел на автобус. Уехал куда-то на край города. А потом попал в трамвай. В трамвае напротив меня сидела старушка с большим узлом на коленях. Мне очень хотелось спать, трамвай качал и убаюкивал. Незаметно моя голова склонилась на бабкин узел, который был очень мягкий и от него пахло овечьей шерстью. Старуха, видно, добрая попалась, позволила «бедному хлопчику» вздремнуть. А мне того и надо было: минут двадцать поспал – голова посвежела...
На следующий день весь курс хохотал надо мной. Но только одна половина курса была уверена, что я вправду спал в конуре, другая половина знала, как было на самом деле...
Вот и сейчас: выпили по две кружки пива, и я почувствовал, что хмелею. А Серега собрал кружки, пошел к буфету, подает их через головы мужиков.
– Феня, повторим, пожалуйста! – Снова загудела толпа, но Серега, не споря, получил через головы четыре кружки и с достоинством вернулся к столику.
– Тяни, земеля, присаливай. Вот так, – Серега берет из солонки мелкую соль и посыпает ею края кружки. – Нагоняй жажду, Андрюха.
Но мне уже не хотелось пива, не хотелось слушать Серегины разговоры о гарнитурах, о балконах, выходящих на реку. Мне надо было ехать домой, на край города, в свой поселок.
– Пойдем, Серега, уже поздно. Мне далеко ехать.
– Как? А пиво?
– Да я не могу больше.
– Ну смотри. А я останусь, допью.
Мне показалось, что Квочкин даже обрадовался, что ему одному предстоит допить четыре кружки пива. Протянул ему руку.
– Будь здоров, Серега! – Тот подал руку, не поднимаясь с места.
– Бывай, земеля! Заходи. Ты теперь знаешь, где я живу. Правда, меня трудно дома поймать. Все дела, командировки...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Комиссия парткома работает уже полмесяца. Об этом знает весь завод. Но еще трудно, даже невозможно разобраться в тех спорах и разговорах, которые ведутся в цехах среди рабочих и инженеров, как невозможно неискушенному человеку увидеть что-либо упорядоченное в суматохе растревоженного муравейника. К концу дня члены комиссии приходят ко мне в редакцию, спорим, советуемся, как лучше систематизировать собранный материал. Я больше всего боюсь одного – чтобы не возникли разногласия среди членов комиссии, чтобы проверка не превратилась в собирание только отрицательных фактов. Об этом мне каждый раз напоминает секретарь парткома Сеньков, когда я захожу доложить о ходе проверки. Андрей Яковлевич каждый раз встречает меня одним и тем же вопросом:
– Ну что хорошего, Андрей Петрович?
– Да хорошего пока мало.
Сеньков гладит глянцевую лысину с темной бородавкой на макушке, и я замечаю на лице и в глазах секретаря парткома такое выражение, будто Андрей Яковлевич отлично знает, где есть что-то хорошее, но до поры не говорит об этом.
– Вижу, Андрей Петрович, что ваши блокноты распухли от обнаруженных отрицательных примеров. Вы теперь с ребятами думайте о том, что можно предложить вместо этого явно порочного метода организации рационализаторской работы. Вы, наверное, еще не представляете, какой сложный и трудный вопрос мы должны решить. Я еще позавчера тоже не представлял, думал – это наше внутреннее дело. А вчера поговорил с товарищами с других заводов. И у них система та же. Они утверждают, что, пожалуй, не под силу нам перевернуть эту улежавшуюся глыбу. Ведь, оказывается, корень зла не только на заводах кроется. Вы знаете, что план по рационализации заводам устанавливают Главки?
– Знаю, и считаю это ошибкой и нелепостью. Такое творческое дело, как рационализация, невозможно запланировать «сверху».
– А вот ведь планируют. Планируют, исходя из... количества работающих. Мне это тоже представляется ошибкой. Но если мы сегодня закроем дорогу халтуре и рвачеству, наш завод резко снизит показатели по рационализации. Я имею в виду тот «липовый» экономический эффект, ту «массовость» и так далее. Они снизятся, естественно. И Главк никогда не согласится с тем, что передовой показательный завод вдруг окажется отстающим. Думаю, что и с дирекцией еще придется потягаться... Поэтому мы должны противопоставить халтуре, «липе» настоящую рационализацию, действительно эффективную и отвечающую требованиям дня... Вы в десятом цехе давно были?
– Давно. Но ведь этот цех, кажется, числится в отстающих по рационализации.
– Зато он передовой по росту производительности труда, по стабильности кадров и культуре производства, по механизации и автоматизации процессов.
– Вы думаете, к этому причастны рационализаторы?
– Да, думаю. Там толковый начальник цеха, грамотный, прогрессивный инженер, принципиальный человек. Он вчера был у меня и высказал несколько добрых мыслей в связи с работой нашей комиссии. Кстати, вы знакомы с комплексной бригадой рационализаторов этого цеха?
– Нет, не знаком.
– Советую познакомиться. Ее возглавляет Александр Александрович Гребнев.
– Гребнев?!
– А что вы так удивлены?
– Да ведь с него все и началось, Андрей Яковлевич! Это ведь он натолкнул меня...
– С него началось, им, пожалуй, и кончится. Сходите.
...Комиссия работала, но не дремал и начальник заводского БРИЗа Аркадий Петрович Центнер. Он по нескольку раз на день вызывал к себе цеховых уполномоченных, о чем-то совещался с ними. С каждым днем все труднее становилось найти в цехе уполномоченных. Они буквально прятались, закрыв документы в столах, а без документов члены комиссии не могли работать. Дело продвигалось все медленнее. Наконец, я не выдержал и пошел в БРИЗ.
– Аркадий Петрович, вам же известно, что комиссия работает по поручению парткома. Почему вы не даете возможности ей работать нормально?
– Я, товарищ Зайцев, тоже работаю. И вы мне тоже не даете делать свое дело нормально. Я подчиняюсь только главному инженеру. А если вам кажется, что я мешаю, то это потому, что вам искать нечего. Это похоже на следствие ОБХСС, а не на подготовку к парткому. Лично я вам без разрешения главного никаких документов не дам и не намерен давать показания.
По независимому тону Центнера я понял, что начальник БРИЗа заручился поддержкой главного инженера, что у них на днях состоялся совет. И все-таки к главному надо было идти обязательно, потому что предстояло не только закончить проверку в цехах, но и получить цифры в целом по заводу: процент рацпредложений, оплачиваемых как «за инициативу», сумма премий «за содействие»; нужно было по ведомостям проверить сумму гонорара самых «активных рационализаторов», вроде Савича, установить общую сумму гонорара, выплачиваемую заводом рационализаторам в течение года. Все это надо уточнить, а Центнер заперся. Надо идти к главному инженеру.
Когда я пришел на завод, нынешний главный, Ерохин, был начальником термического цеха. Цех считался передовым, а потому газетчику здесь было что взять. Ерохин всегда встречал меня приветливо, здоровался за руку, даже старался заводить разговор на незаводские темы. Мне нравился этот простецкий человек, симпатичный даже внешне. Но вот Ерохина как растущего инженера и руководителя назначили главным инженером завода, а я так и остался «литрабом». Теперь главный с высоты своего положения перестал подавать руку газетчику, стал ограничиваться кивком головы и невнятным «...сьте», да и то не всегда. Я стал замечать, что Ерохину будто неудобно всерьез говорить со мной. Присмотрелся – главный теперь и с начальниками цехов, бывшими однокашниками, держится не так, как раньше. Ходить стал торопливей (всегда дела!), идет – смотрит под ноги (о чем-то важном размышляет!). Однажды при встрече я остановил Ерохина:
– Всеволод Сергеевич, вы почему перестали со мной здороваться? Я же не требую, чтобы вы первым здоровались, это мой долг – долг младшего по возрасту. Но вы не даете мне этого сделать, отворачиваетесь.
Ерохин растерянно посмотрел на меня, тронул рукой за плечо: «Закрутился, ей-богу, извини». И побежал дальше.
Вскоре после этого разговора Ерохин позвонил мне по телефону:
– Слушай, Андрей Петрович, ты можешь зайти ко мне на минутку? Хочу посоветоваться об одном деле...
– Какой вопрос, конечно, зайду! Сейчас иду.
Чуть было не сказал «бегу», потому что такого дружеского тона в голосе Всеволода Сергеевича давно не слышал. Подумалось: «Подействовало, видать, замечание».
Я не узнал Всеволода Сергеевича. Привычное выражение уверенности и достоинства сменилось какой-то растерянностью и стыдливостью на лице, в глазах, в движениях рук. Он встал из-за стола, пошел мне навстречу, пожал руку и обнял за плечи.
– Понимаешь, нужна твоя помощь.
– В чем я должен помочь вам, Всеволод Сергеевич?
– Хочу выступить со статьей в областной газете. Понимаешь?
– Понимаю. – Как было не понять его. Пожалуй, ему, растущему руководителю, есть о чем порассуждать на страницах газеты. Может быть, Всеволод Сергеевич хочет написать или уже написал о результатах внедрения на заводе новой системы планирования и экономического стимулирования? А может быть, он хочет «пробить» с помощью газеты вопрос об увеличении суммы капиталовложений на жилищное строительство? Есть такая проблема у завода. Мало ли что может волновать главного инженера. Хороший руководитель должен прибегать к помощи печати. Но, видать, боится Ерохин за литературное качество своего материала.
– Понимаю, – повторил я. – Вы хотите, чтобы я просмотрел ваш материал?
– Да не совсем так, – еще больше засмущался Всеволод Сергеевич и виновато почесал затылок рукой. – Я еще не написал. Не умею писать, даже боюсь за перо браться. Понимаешь?
– Понятно, Всеволод Сергеевич. Тогда давайте ваши материалы, я посмотрю.
– Какие материалы?
– Ну, там... цифры, факты...
– Все дело в том, что нет у меня никаких цифр пока, никаких фактов.
– Понимаю. – Я действительно начал понимать, что Всеволод Сергеевич хочет, чтобы я написал статью за него. Что ж, бывает и так. Надо, конечно, помогать, хотя работа эта не весьма приятна. Хорошо, если тот, за кого пишешь, снабдит тебя свежими мыслями, хорошими фактами. Но даже в этом случае, как правило, стиль статьи получается ничейный, материал выглядит бескровным и холодным... Да уж ладно. Сегодня, глядя на Всеволода Сергеевича, я подумал: наверное, к нему обратились из областной газеты с таким предложением. Тему, видно, дали. Помогу. Вон ведь как ему неловко просить меня. А для меня это дело привычное.
– Хорошо, Всеволод Сергеевич, на какую тему вы хотите выступить? Я постараюсь собрать, что нужно.
Он посмотрел на меня глазами, полными детской наивности, зарумянился еще больше.
– Ей-богу, Андрей Петрович, не знаю, о чем бы написать. Потому-то и хочу с тобой посоветоваться.
– Вам редакция предложила выступить?
– Да нет, не предлагала.
– Тогда я не понимаю...
Всеволод Сергеевич отгадал мои мысли, понял мое недоумение: никто не предлагал, сам писать не может, никакая проблема его на сегодня не волнует. Есть одно у него – желание выступить в газете. Это казалось довольно странным.
– Понимаешь, вижу, выступают в газете другие руководители, хотя, прямо скажу, куда их предприятиям до нашего завода. Дела у нас, смотри, какие! Вот я и думаю: мы что же хуже других?
– Хорошо, – сказал я, – давайте возьмем тему об участии рабочих в борьбе за экономию и бережливость.
– Прекрасно! – Всеволод Сергеевич даже указательный палец воздел к потолку. Сказал так, будто задача, волновавшая его, наполовину решена. – Прекрасно! Не зря говорят: один ум хорошо, а два лучше. Ты уж меня извини, что беспокою, но надо. Понимаешь, надо! Помоги, пожалуйста.
Весь день у меня ушел на сбор материалов. Половину второго дня потратил на писание статьи. После обеда пошел к Всеволоду Сергеевичу показать статью. Шел и думал: «Хорошо, если бы он теперь не пытался вносить свои «коррективы». Дельный совет, конечно, поможет, но...» Когда положил статью на стол главного, тот удивился:
– Уже готова? Ну, ты молодец! Вот что значит...
– Вы прочтите, может, не понравится, может, что добавите...
Всеволод Сергеевич положил красивую седую голову в ладони, локтями уперся в полированный стол, на котором ничего лишнего: ваза с аккуратно заточенными карандашами, перекидной календарь да прозрачный плексигласовый ящичек для бумаги. Не успел я выкурить полсигареты, как Всеволод Сергеевич оторвался от чтения статьи, поднял на меня почти счастливые глаза, полные благодарности и удивления. Показалось, что последнюю страницу он даже не дочитал.
– Здорово! Молодец! Пойдет! Светлая у тебя голова... Да, слушай, ты уж давай это дело доводи до конца. Отвези сам статью в редакцию, у тебя там свои люди. Я тебя очень прошу...
– Тогда подпишите ее.
Всеволод Сергеевич направил перо в левый верхний угол первой страницы, развернул рукопись наискосок: привык так подписывать свои распоряжения и визы на заводских документах, Но сейчас он в нерешительности задержал перо над бумагой. Я помог ему, сказав, чтобы он расписался на последней странице, рядом со своей фамилией и должностью, напечатанными на машинке, Он завидно красиво расписался.
В промышленном отделе областной газеты прочитали статью и сказали: «Ничего, пойдет. Правда, не скоро, где-то в конце месяца. С местом у нас туговато».
Прошло несколько дней. Встретив меня в коридоре заводоуправления, Всеволод Сергеевич поинтересовался:
– Ну, как там наша статейка?
– Обещают опубликовать. В конце месяца.
– А что так долго?
– У них ведь много других материалов. Тоже свой план.
– Ладно, подождем.
К концу подходил месяц, а статья в газете не появлялась. Я ждал теперь ее появления не меньше, наверное, чем Всеволод Сергеевич, в глубине души даже начал чувствовать какую-то вину перед ним. При встречах он вопросительно смотрел на меня. Иногда в его взгляде я улавливал что-то вроде недоверия или сомнения. Держался Ерохин уверенно, как всегда. По взгляду Всеволода Сергеевича и обращению со мной я угадывал его чувства и мысли. Главный прекрасно и твердо знал, что он на голову выше начальника производства, на три головы выше любого начальника цеха и на пять голов выше газетчика. Единственное, что может газетчик – писать статьи. И если такой руководитель, как Всеволод Сергеевич, не может сам писать – то это нисколько не умаляет его достоинства и значения. Это такой же недостаток, как неровный ноготь на мизинце левой ноги.
Когда наступил новый месяц, Всеволод Сергеевич сказал мне:
– Месяц уже прошел, а что-то не вижу в газете моей статейки. Может, не будут печатать?
– Ну как же! Обещали ведь. На днях звонил, говорят, набрана, да из-за официальных материалов снимается. Не беспокойтесь, все будет в порядке.
– Хорошо, подождем, – Всеволод Сергеевич сказал это как-то грустно и обиженно. Конечно, он теперь думает, что я плохо написал статью и поэтому она не появляется.
Мне предстояло ехать на сессию в университет. Главный в это время исполнял обязанности директора завода. Увидев мое заявление на отпуск, вызвал к себе и сказал:
– Вот тут твое заявление на отпуск. На учебу едешь?
– Да, еду, Всеволод Сергеевич.
– А если я тебе не дам «добро», а?
– Как же?
– Да вот так. Ты же подвел меня, не печатается моя статейка.
– Будет статья, Всеволод Сергеевич, на днях...
– Не волнуйся, я ведь шучу. Подпишу я тебе... Давай, поезжай.
Перед отъездом я позвонил в газету.
– В полосе статья, – ответил заведующий отделом, – послезавтра пойдет.
Когда вернулся с сессии и пришел на завод, Всеволод Сергеевич встретил меня ласково, но не так, как в тот день, когда просил «помочь». О статье он ничего не сказал, хотя я видел ее в подшивке.
– Статья-то ваша вышла. Читали? – спросил я.
– Ах, да! Читал. Опубликовали-таки.
Присмотрелся я к нему и вижу, что уже прошло у главного чувство удовлетворения от первой публикации в областной газете. А как он волновался, как ждал появления статьи! Может быть, у него какие новые заботы? Действительно, Всеволод Сергеевич чем-то озабочен.
– Да, слушай, – будто между прочим, спохватился он, – вчера мне перевод за статью пришел. Так что делать-то будем с ними, с деньгами?
Такого оборота я не ожидал. Минуту подумал и сказал:
– Статья, ваша, Всеволод Сергеевич, – деньги ваши. Думаю, делить не будем...
– Я тоже так думаю, – тут же ответил Всеволод Сергеевич. – Ну, ладно, я тороплюсь...
Через месяц Ерохин снова забывал здороваться со мной.
...Выйдя от Центнера, я из редакции позвонил в приемную главного, попросил секретаршу Клаву соединить с Ерохиным.
