Текст книги "За Сибирью солнце всходит..."
Автор книги: Иван Яган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В Шубняке, на Цыганской улице, вожак Гейко Шарко собрал людей на совет. Пришли мужчины и женщины. Больше было женщин. Рассаживались прямо на полу, лицом к вожаку, сидевшему за столом на табуретке. Под себя он положил подушку; большие руки – на столе. Шарко угрюмо молчит, временами бережно поглаживает роскошную белую бороду. Огромная золотая серьга в левом ухе покачивается, и по ее покачиванию легко определить состояние души вожака. И люди табора больше глядят на нее, а не в глаза Шарко.
Вот Шарко решительно шевельнулся, стукнул кулаком по столу. Серьга в его ухе сверкнула.
– Цыгане! Наши отцы и деды, отцы наших дедов жили табором, крепко держались друг за дружку. Мы видели горе и радость, мы кочевали в Белоруссии и в Молдавии, по Уралу и на Алтае, но жили всегда по своим законам, по цыганским. Спросите у стариков, они вам скажут: никто никогда не изменял нашим обычаям, дети всегда слушались отцов и матерей, жены слушались своих мужьев. И нас не покидала удача...
– А теперь тебе разве удачи нет? – сказала молоденькая цыганка, пришедшая позже всех и стоявшая у самого порога.
Ее вопрос своей неожиданностью озадачил вожака. Что ей ответить? Он помолчал, потом спокойным голосом сказал одному из цыган:
– Санько, это твоя девка?
– Моя, – ответил Санько.
– Ей не положено быть здесь, она еще девка. Мы никогда с девками не советовались, пусть старики скажут.
Санько повернулся к двери:
– Надейка, выйди.
– Не выйду! Не ты ли, батя, сам говорил, что вожак дом на наши деньги выстроил? Ты же говорил, что он десять тысяч стоит...
– Санько, заткни рот своей дочери! – уже гаркнул вожак, приподнимаясь.
– Надейка, заткнись, говорю! Подлая, пошла вон!
– Не заткнешь, руку откушу, вожак. У меня зубы свои, а не как у тебя – золотые. Тоже наши деньги...
Наступила тишина. Шарко негодовал, серьга в его ухе бешено плясала. Надейка умолкла, но настроение вожака было испорчено, поколеблена его величественная самоуверенность. Он уперся взглядом в Лукерью Гнучую, руку в ее сторону выбросил:
– А теперь ты, Лукерья, отвечай за свою дочь. Почему твоя Глафира ушла на завод, а муж – на фабрику? На чью голову падет такой позор? Твоя дочь отреклась от нас, ходит теперь с заводскими девками, в ихней одежде. Ты, Лукерья, за это виновата и перед табором, и перед богом. Я вам всем велю: приведите Глафиру. Если не сделаете этого, от нас все дети уйдут. Если Глафира не вернется, и тебе, Лукерья, не будет места среди нас. Разве ты не хочешь оставаться цыганкой? Может, вам всем хочется делать на заводе железки и получать сто рублей в месяц? Может, вы захотели читать книжки да газетки на голодный желудок?
– Ого, у тебя, вожак, брюхо всегда сытое. А у наших баб и ребятишек кишка с кишкой каждый день разговаривают. У русских мужики баб в кино водют да наряжают, а у нас? Сами-то вы наряжаетесь, жрете и выпиваете, а мы как живем?
Это снова перебила разговор Надейка. Она говорила без остановки и сверлила глазами вожака. Среди цыганок кто-то стал одобрительно, хотя и скрыто, поддакивать. И это придало молодой цыганке смелости.
– Не успеешь рубль насобирать, а вы тут же, в свой карман, последнюю копеечку. Так следом и ходите по городу. Погибели на вас нет!
– Будет вам погибель, всем будет от таких слов, как ты говоришь.
– Лучше погибнуть, чем так жить, – отвечала Надейка. Весь табор загудел:
– Замолчи, проклятая!
– Пусть поговорит!
– Санько, ты отец или не отец?
– Бог тебя покарает, бесстыжая! Выгоните ее отсюда!
– А теперь пускай Лукерья за Глафиру скажет.
– Слышала, что сказал вожак?
И опять никто не решился вывести Надейку за дверь. Лукерья поднялась, рванула ворот платья, заодно зацепила связку бус, и они посыпались на пол.
– Все слышала, все! Теперь, вожак, слушай, что я скажу. Вот этими, своими руками задушу стерву! – Выставила вперед руки с тонкими, играющими пальцами. – Задушу гадюку, никого не побоюсь. Покарай меня бог, ты на меня не будешь сердиться. Не будь я цыганка, если не приведу эту назад... Вот тебе святой крест! – истово перекрестилась Лукерья.
– Зря крестишься! – насмешливо говорит Надейка. – Не видать тебе Глафиры. Я ее встречала на днях. Прямо не узнать!
– Мы тоже видели ее, – перебивает вожак. – Косу обстригла, юбку выше колен надела.
– Нет, вожак, неправда, Глаша косу не обстригла, а прическу ей такую сделали, что позавидуешь. А юбка на ней, и правда, выше колен.
– Вот, вот! Страмница, ходит, голыми ногами сверкает. Тьфу!
– Зато теперь у Глаши ноги чистые и красивые... Да что с вами говорить, – продолжала Надейка, с презрением окидывая взглядом всю мужскую часть собрания.
Снова раздались голоса:
– Замолчи, бесстыжая!
– И ты захотела за Глафирой?
– Продолжай говорить, вожак!
Но у вожака уже не было ни пылу, ни уверенности для разговора. Он был потрясен неожиданным бунтом Надейки; на лицах других молодых цыганок он увидел, что они согласны с ней. Поэтому он сказал напоследок:
– Еще раз всем говорю: разыщите приблудную, мы ее сами будем судить, своим судом... А теперь, бабы, оставьте нас одних, мы советоваться будем...
– Пить вы остаетесь! – громко сказала Надейка, выходя первой. За ней с гвалтом удалились другие женщины.
Едва захлопнулась дверь за последней цыганкой, мужчины стали вынимать из карманов бутылки, вожак немедля достал стаканы, поставил на стол.
– А теперь поговорим без баб. Нет от них никакого толку. Скажи, Никандр, сколь твоя сегодня принесла?
– Десятку, – отвечает Никандр.
– Это разве деньги... Ну да ладно, давай.
Никандр протянул вожаку деньги, тот сделал удивленное лицо:
– Где же десятка? Это же пятерка?
– Дак ведь я бутылку взял, да рублевку ей оставил, для ребятишков. Более нету.
– На какие вши мы будем дело вести, если все так будут приносить, как твоя? Вы слыхали, что Костьку в Москве застукали, и весь товар накрылся? На две тыщи! А вчера вон его баба здесь попалась с помадой... Да и не покупает уж никто ни помаду, ни пояски, ни плавки, в магазинах все появляется. Пока на одних карандашах держимся. Не дай бог, выйдет у городских мода бельма подкрашивать или в магазинах карандаши появятся! Что тогда? Вы, что ли, будете думать, как дальше быть?.. Наливай-ка Санько! – Вожак выпил, пожевал колбасу. – Так вот, говорю, Костька попался, кто теперь в командировку поедет вместо него, а? А я сообчение имею, что в Ленинграде должны появиться пуховые одеяла и мохеровые шарфы. Счас как раз сезон – сбыть такой товар здесь. Так кто поедет, а? Мне самому надо ехать.
– Так и поезжай сам, вожак, об чем разговор, – советует Никандр. – Мы тебе и доверяем это дело, нельзя такой случай упускать. Садись в самолет и шпарь.
– А деньги? – спрашивает вожак. – Много вы мне приносите? Ты пятак да он пятак, здорово не раскатишься.
– Да, – соглашается один из мужчин, – с деньгами, вожак, худо, сами видим. Ну, ничо, сегодня мы дадим бабам разгону, чтобы завтра всех ребятишек с собою взяли. Да смотрите, мужики, а то ведь бабы вам не все деньги отдают. Следить надо за имя пошибче.
Мужики загомонили:
– Дак следим, следом по городу ходим.
– Разве уследишь.
– Сто глаз имей – все одно не уследишь, прячут куда-то.
Захмелевшему вожаку про деньги уже не хочется говорить. Суровость сошла с его лица, оно стало задумчивым, грустью наполнились глаза.
– Ладно, – хлопнул легонько по столу ладошкой, – ладно, это еще не беда – деньги. Другое – беда. Молодые-то куда клонют, а! Глафира ушла. Попомните мое слово и твоя Надейка уйдет, Санько. Уйде-е-т! Слыхали, она уже Глафире позавидовала. Да-а-а... Я так думаю: надо для них поинтересней дело искать. Как пишут в газетах, мало работаем с людьми. Мало! Убить – не моги, сразу за решеткой будешь, запугать – ничем не запугаешь. А они нас уже пужают, и нам страшно. Когда такое-то было? Наливай-ка, Санько! Да подайте мне гитару.
Сняли со стены гитару, подали вожаку. Он выпил еще, крякнул и выдохнул:
– Эх, жизня пошла! – Перебирал струны, ни к кому не обращаясь. – Коня украдешь – продать некому. Да и кони все государственные, отвечать за них пуще надо, чем за хозяйских, бывало. Жену побьешь – отвечай. Кузнецкое наше ремесло никому уже не надобно, все на заводах делают. В деревне, и в той кузнецов не надо, сами все. Тьфу! А какие кузнецы пошли – смех! Горнило раздувает машина какая-то! А он, куз-з-нец-то, стоит возле наковальни, ногой подрыгивает, педальку нажимает, а молот во-о-от такущий, – развел руки в стороны, – сам бах-бабах! Бах-бабах! А он только железку вертит. Куз-з-нецы! Тьфу! То-о не ветер ветку клонит, не-е дубравушка-а шумит... Эх, и песни-то все свои позабываем скоро... То-о мое, мое сердечко стонет, ка-ак осенний лист дрожит... А все одно она, как наша, карябает душу, окаянная... То-о мое, мое сердечко...
Вожак прерывает песню, встряхивает седой шевелюрой, передает гитару Никандру:
– Ну-ка, Никандр, нашу. Со слезами чтобы. Со стоном. Никаша! С выходом! – Вожак выходит на середину комнаты, делает легкую проходочку, словно бы накапливая огня для вихревой цыганской пляски.
– Аджя, рома, ни коня, ни дома! Гуляй, цыгане!
Бил Шарко половицы ногами, охлопывал себя ладошками – от затылка до подошв, встряхивал белыми космами, плясала в его ухе серьга, плясали звезды за окнами... А было ему и другим невесело. Плясал, словно хотел убить, затоптать то новое, что упрямо и неотвратимо надвигается на извечные цыганские устои...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Василий Табаков, раньше жалевший озябших цыганят на вокзале, теперь имел довольно полное представление о цыганах, потому что побывал на их улице много раз, говорил с жителями поселка, сам видел многое: и такси, увозящие цыган на барахолку, и синтетические макинтоши на мужчинах, и полные рты золотых коронок, и тяжелые золотые серьги, и широкие золотые браслеты на запястьях у цыганок. Да хотя бы те же самые дорогие пуховые одеяла, о которых Табакову рассказала старая женщина Анисья Кудряшова. Она тоже цыганка, но оседлая. Живет в Шубняке лет двадцать, работала всю жизнь на фабрике, теперь – на пенсии, внучку воспитывает. Ее дочь вышла замуж за русского парня. У Анисьи выговор белорусский. Она из смоленских цыган, но кочевой жизни не испытала: ее отец уже жил оседло. О цыганах, которые поселились в Шубняке недавно, Анисья так сказала:
– Я ихнего языка не понимаю, да и веры они не нашей. Они – масурмане. Я с ними не хочу иметь дела, жулье какое-то.
– Но ведь они дома построили, наверное, решили все-таки приземлиться.
– Ми-и-лай! Да хто им поверит, што жить они решили по-человечески... Ей-богу, попомни мои слова, снимутся скоро – только их и видел. Ведь ни один нигде не работает, хотя два года как приехали. Ежели они никакой власти не признают, то чо от них ждать хорошего. У них одна власть – Шарко, вожак. Благородный, ходит, что твой прохвессор, кланяется, зубы всякому встречному скалит. А чо у ево на уме – узнай попробуй. Только и знает, гоняет куда-то мужиков да собрания проводит в своем дому. Жулят где-то. Такой дом на вши не построишь! Надо – он и самолет купит для табора... Чо на них власти только смотрют сквозь пальцы – ума не приложу... Ведь жулики! Ей-богу, жулики!...
После, вспоминая разговор с Анисьей Кудряшовой, Василий не однажды думал: конечно, в ее словах много правды. Правда и то, что, хлопоча о ссуде, цыгане обещали приземлиться навсегда и работать, а когда выстроили дома, стали заниматься темными делами. Некоторых вызывали в милицию и в райисполком, предлагали устраиваться на работу, а детей отдавать в школу. Кулаками в грудь стучат, клянутся: «Не волнуйся, товарищ начальник, будем работать. Ей-богу, будем работать. Уже место подыскиваем...» А на следующий день укатят на месяц, и никто не знает, куда. Только Глашин отец работает, кажется, да и тот за год пять мест сменил, выискивает чего-то.
Приходила Василию мысль: попробовать вместе с Глашей поагитировать других молодых цыган пойти на завод. Но ей пока об этом говорить не решался: сама-то еще как приживется?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Василий Табаков технологом работает всего третий год, а раньше он здесь же три года до службы в армии токарем был и после службы токарил – пока техникум окончил. Теперь и руки у него стали нежнее, и помаленьку начал привыкать к тому, что его все чаще называют Василием Ивановичем, а вот не мог отделаться от одной старой привычки: как захочется курить – идет в курилку, где все рабочие курят.
Пока Глаши не было в цехе, Табаков, кажется, среди рабочих и разговору о цыганах не слышал. А теперь, едва он появился, старый карусельщик дядя Коля лукаво взглянул на него и заговорил о цыганах:
– У нас в деревне случай был. Я ишшо пацаном был, а помню. Зашел к нам в избу цыган, а мы галушки едим. Он посмотрел-посмотрел на стол, отвернулся, плюнул к порогу и говорит: «Тьфу! Как вы их едите?! Тьфу!» Батя мой с дедом и дядькой переглянулись, а потом подзывают цыгана к столу: мол, попробуй, тогда плеваться будешь. А цыган даже рассердился, грит, под ножом не заставите есть. Разве только насильно... И опять – тьфу! Ну, мужики его свалили на пол, двое держат, а один толкает ему в рот галушки. Он распробовал, начал есть, да так разошелся, что только успевай ему подавай. Пока ходили за новой миской с галушками, цыган передохнул и говорит: «Слышь, мужики, давайте так – один держи меня, а двое толкайте мне эти... как их... лягушки...» – «Какие же это тебе лягушки?! – говорят мужики. – Это же галушки. А цыган им: «Так вот я и думаю, что это не лягушки. А то все слышу, говорят, будто в вашей деревне лягушек едят... Думаю, как это они их едят?»
Мужики в курилке оживляются, видать, что у каждого есть в запасе что-нибудь про цыган. Но между рассказами полагается хоть небольшая разрядка, и она наступает.
– Да, хитрый народ, находчивый!
– Кто цыган обманет – дня не проживет.
– Да, где цыган побывал, там делать нечего.
– У них так: одной рукой крестится, другой грешит.
– А ведь мастеровитые какие, на все руки.
– И мастеровитые, и воровитые...
– Вот еще случай был, – берет разговор в свои руки дядя Коля. – Украл цыган коня, сел верхом и драпать. Мужики за ним в погоню поскакали. Кричат: держите его, держите! Тут, в соседней же деревне, оказался на случай милиционер. Выскочил навстречу, выхватил наган, стрельнул вверх: стой! Цыган остановил коня, слез, руку милиционеру жмет: «Ну спасибо, товарищ милиционер, что остановил, а, то не знаю, что было бы». – «А что случилось?» – милиционер спрашивает. «Да, – отвечает цыган, – дело-то как было. Иду, значит, темно – хоть глаз коли. Споткнулся, на что-то наткнулся, а оно как понесет, как понесет меня... Спасибо, товарищ милиционер, что задержали... Век не забуду...»
Обсудили мужики эту историю, а уже новая начинается. Даже «козлятники» перестали стучать костяшками по столу, специально обитому жестью для большего грома. Слушает Василий одну историю за другой и замечает, что мужики-то говорят о цыганах с нескрываемой симпатией, с какой-то завистью к их лихости и находчивости. Из разговоров получается так, что украл цыган коня – и правильно сделал, где ему больше взять его. На то он и цыган, чтобы коней красть.
– А вот мне как-то отец рассказывал такой случай. – Это уже говорит молодой парень, бывший сменщик Василия. – Возле их деревни в поле остановился цыганский табор. Мужики пахали поля. Смотрят, из табора идет цыган, к ним идет. Мужики как раз сели обедать. Подходит цыган к ним: «Здорово были!» – «Просим к нашему шалашу!» – «Спасибо, – говорит цыган, – я только что... Вот так. – Показал на шею: мол, сыт по горло. – Вы, говорит, лучше рассудите нас, глупых цыган». – «В чем дело?» – спрашивают мужики. «Да вот, – говорит, – весь табор спорит со мной, что сало черное, а я им говорю, что оно белое». Мужики удивились, плечами пожали. «Действительно, – говорят, – темный народ у вас. Но как им доказать?» – «А вы мне, – говорит цыган, – дайте кусок сала – я им покажу». Мужики говорят: мол, дай тебе сала кусок, так ты его не принесешь. Перекрестился, говорит: «Вы что, не верите мне? Принесу назад, сразу же». Ну мужики и согласились, дали ему шмат сала. Пошел он в табор, долго назад не идет. Ну, думают мужики, обманул цыган, не вернет. Потом смотрят, цыганенок из табора бежит, подбегает, сало то самое в руках держит. «Нате, говорит, ваше сало, оно нам больше не нужно. Батя велел спасибо вам передать». – «А он сам-то почему не пришел?» – спрашивают мужики. «А он коня лечит. У коня под хвостом болячка какая-то, так он вашим салом помазал болячку, а теперь бинтует...» Мужик, который сало давал, как запустит тот шмат в цыганенка, как плюнет! А цыганенок поймал сало на лету и – дай бог ноги, к табору побежал...
Цеховая курилка снова оглашается многоголосым гомоном.
– Всем, так уж всем рассказывать, – вступил в разговор молчавший до сих пор пожилой рабочий. – Я тоже про них случай знаю. В Николаеве дело было. Нанялась бригада цыган в доке судно красить. Сначала договор заключили, как положено, с печатями и подписями. Ну, все так, как следует в таких случаях: мы, нижеподписавшиеся, с одной стороны и так далее... Ихний бригадир свой экземпляр договора в карман положил, по рукам ударили. Начали работать. Сколько-то дней прошло, бригадир идет к начальству: «Принимай, начальник, работу. Мы свое дело сделали, пора расчет дать». Пришло начальство работу смотреть. Хорошо, черти, покрасили, не придерешься. Пошли в контору расчет оформлять. Старший за всех расписался, деньги получил. Вдруг вбегает в контору капитан того судна и кричит начальству: «Петр Иваныч, ты что же делаешь?! Уже и деньги выдал?» – «Выдал». – «Так они же половину работы выполнили!» – «Как так – «половину»?» – «А так: судно только с одной стороны покрасили». Цыганский бригадир слышит это, за шапку и – в дверь. Начальник его догнал, за шкирку: «Это что же такое? Как это ты меня вокруг пальца сумел?..» – «Ничего подобного, – отвечает тот, – мы свое дело сделали. У нас и в документе записано: мы с одной стороны, а вы с другой... Так что, батенька, извини-подвинься...»
– Ша, мужики! Я вам тоже сейчас про одного кирюху расскажу, про цыгана...
– Ребята, может, хватит? А то вот Василий Иванович што-то заерзал, как бы не обиделся...
– Что вы, ребята, чего бы это я вдруг обиделся, с какой стати? – говорит Табаков удивленно.
– Ну как же... Шило в мешке не утаишь, все одно высунется. Видим, как ты за новенькой, за своей подшефной увиваешься. И работа на ум не идет. Да ты не красней, не красней! Дело холостяцкое, известное. А она деваха ничо из себя. Был бы я помоложе – ухлестнул бы, несмотря что цыганка... И лицом смугла, и с очей весела...
– Дядя Коля, – говорит Табаков, – вы же знаете, что я просто помог ей поступить на завод, чтобы жила по-человечески. Ведь надо когда-то браться за это дело!
– За какое дело?
– Ну, приобщать цыган к нормальной жизни...
– А чего их приобщать? – возражает дядя Коля. – Для них и такая жизнь, по их понятию, нормальная. Пусть живут, как живут, как жили. И чего это тебе захотелось всех сравнять на одно обличье? А мне дак нравится смотреть на них, на цыган. И так уж в город стало скучно выходить. Раньше, бывало, пойдешь на базар, дак кого только не увидишь! И те же цыгане, и казахи, и татары, и украинцы... И все в своих нарядах, все ведут себя по-своему. Интересно!.. А теперь все в одно нарядились, все такие благородные ходют... А смотреть скучно. Вот цыгане только и остались.
– Ну, дядя Коля, ваша теория устарела. По-вашему, и я должен ходить в русской вышитой рубахе под поясок с кисточкой? Вы-то сами почему не носите национальный костюм?
– Ты меня не запутывай! Скажи лучше, почему если в кинокартинах, когда показывают цыган, так эти места больше всего нравятся, а? Потому что это красиво. Песни какие, пляшут как! А почему по телевизору узбеки там или грузины выступают в своих костюмах? Потому что без своих костюмов у них наполовину все хуже было бы.
– Но это же искусство, дядя Коля. Оно должно возрождать и хранить народные обычаи, традиции...
– Эх, Василий! Ты или переучился или недоучился! Я так думаю, что те, кто делают искусство, они не дурнее нас с тобой. Почему они должны возрождать и хранить, как ты говоришь? Потому что много было таких, как ты, которые стригли всех под одну гребенку.
– Да никто никого не стриг, время заставляет жить по-новому, – возражает Табаков.
– А чо ты тогда так о цыганах печешься? И им свое время придет. Вот, скажем, если бы тебя сейчас попробовали переделать в цыгана, ты бы как брыкался? И руками и ногами! Не захотел бы жить по-ихнему. А сам хочешь, чтобы они враз все переменились... Вон я в каком-то журнале читал про них, так, оказывается, и в Англии они есть, и во Франции, и в Венгрии. И живут по-своему, как и наши. В таких-то развитых странах! Пускай живут на здоровье. Они чо, какое зло делают? – дядя Коля вынул из брючного кармана часы на цепочке, посматривает, не пора ли кончать перекур, а Василий не унимается, ему хочется доказать свою правоту, отстоять свое убеждение.
– Самое большое зло не в том, что они гадают, попрошайничают, спекулируют дефицитами, а в том, что они искусственно сдерживают свое культурное развитие, детей держат в невежестве и лишениях...
– Ну, если хочешь, скажу тебе. У них-то дети самые здоровые, ничто их не берет: ни холод, ни голод. И в больницы не ходят. Да теперь и не голодают они, не бойся. А уж рожают цыганки – не то что наши! Наши теперь одного-двух родят и трясутся над ними, как бы чего не случилось. А у них по десятку, и все вырастают. Пускай дают прирост населению. И они в свое время образумятся. Вон ведь Глаша твоя взялась за ум...
– Почему это моя?
– А чо тут худого, если и так сказал?
Табаков швырнул окурок в урну, резко встал, ушел из курилки.
