Текст книги "За Сибирью солнце всходит..."
Автор книги: Иван Яган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
– Кто спрашивает?
– Зайцев, из редакции.
После продолжительного молчания она сказала: «Он занят». Я поднялся на второй этаж заводоуправления, в приемную. Секретарша недовольно стрельнула глазами в мою сторону, расценив приход мой как недоверие, проверку и крайнее нахальство.
– Я же сказала, что он занят.
– Я подожду в приемной, иначе его не застанешь свободным. У него совещание?
– Нет, у него междугородный разговор.
– Вот и хорошо, – сказал спокойно я, – переговорит, и я к нему зайду.
Секретарша снова обожгла меня уничтожающим взглядом, но промолчала. «Словно цепная, – подумалось. – Вот уж предана. Будто я пришел убивать ее начальника...»
Минут через десять на столике глухо задребезжал звонок. Клава скрылась за двойной дверью главного, через минуту вышла. Я опять к ней с вопросом:
– Вы доложили Всеволоду Сергеевичу обо мне?
– Нет, у него сейчас будет совещание.
Секретарша, мгновенно сменив суровую неприступность лица на сладкую улыбку, набрала по телефону какой-то номер:
– Виктор Андреевич, в двенадцать – на совещание к Всеволоду Сергеевичу.
«Ну и автомат! Как можно так быстро перестроиться, перейти от одного состояния души к другому? Профессиональная тренировка? Тут если с утра чем расстроишься – до вечера не придешь к истинному меридиану...» Я встал, не глядя на Клаву, вошел в кабинет Ерохина.
– Здравствуйте, Всеволод Сергеевич! Я всего на три минуты.
Главный сидел за столом, низко опустив седую голову, кажется, что-то читал, а может, о чем-нибудь глубоко задумался. Он долго не поднимал головы, словно ничего не слышал. Когда я приблизился к столу, Ерохин медленно и вяло поднял голову, посмотрел на меня, как на незнакомого человека. Усталый его взгляд спрашивал: «Что у вас, кто вы такой?» Я ждал голоса главного и наконец услышал то же, что видел во взгляде:
– Что у вас?
– Вам известно, Всеволод Сергеевич, что на заводе работает комиссия парткома по подготовке вопроса о состоянии рационализаторской работы?
– Известно.. От меня чего вы хотите?
– Вашей помощи. Начальник БРИЗа всячески препятствует работе комиссии, отказывается без вашего разрешения предоставлять необходимую документацию, нужные сведения.
– А что же я могу сделать?
– Дать указание Центнеру, поскольку он ссылается на вас.
В это время в кабинет стали входить приглашенные на совещание руководители цехов и отделов. Ерохин тут же заговорил с ними, всем видом давая понять, что со мной разговор закончен.
– Всеволод Сергеевич, я вынужден буду обратиться к секретарю парткома, – сказал я. И главный, как бы между прочим, небрежно бросил, не взглянув на меня:
– Пожалуйста... Хоть в райком... Я пошел к Сенькову...
А на следующий день случай снова свел меня с главным. Я получил в парткоме пригласительный билет на собрание районного актива. Всех заводских делегатов на актив должны были везти на специально выделенном автобусе. Но я замешкался в одном из цехов, вышел за проходную, когда автобус с делегатами «показал хвост». Ни такси, ни попутного автобуса! А до начала конференции оставалось 15 минут. И тут к проходной подкатила бирюзового цвета «Волга». Я узнал машину главного. Подошел к шоферу:
– Во дворец едешь? Кто с ним?
– Один.
Я облегченно вздохнул: повезло. Вот показался главный. Смущаясь, обращаюсь к нему:
– Всеволод Сергеевич, вы во дворец? Можно с вами?
– Садись.
Нет, главный не просто снисходительно разрешил мне сесть в машину. Он так сказал «садись», как говорят попрошайкам: «На, да отвяжись от меня». Чувствовалось, что он крайне оскорблен нахальством газетчика, который после вчерашнего неприятного разговора посмел сесть в его персональную машину. Конечно, не скажешь: «нельзя»... Главный так опустился на переднее сиденье, что «Волга» сильно качнулась. Оглушительно хлопнула дверца. Я извинительно оправдывался:
– Понимаете, Всеволод Сергеевич, опоздал на автобус.
– Не надо опаздывать, – отечески буркнул главный.
– Само собой понятно, что нельзя, да так получилось, – не успокаивался я.
– Знаешь, а опаздываешь...
Тут у меня забился кадык, перехватило дыхание. Я крепко взял за воротник шофера, потянул к себе.
– Остановите машину! – Запели тормоза, «Волга» плавно подчалила к правому тротуару, и я вышел из машины. Ни шофер, ни главный не спросили, в чем дело. Только я захлопнул дверцу, «Волга» с места рванула вперед...
Я опоздал к началу актива на 15 минут.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После всех тревог и расстройств душа моя оттаивала здесь, в переулке, названном Коротким, в доме стариков. Удивительные, не раз обиженные жизнью люди, они умеют успокоить, настроить на добрый лад, не дают ни озлобиться до крайности, ни утонуть в равнодушии. Мне нравятся умиротворяющая непритязательность их быта и крестьянская простота отношений. Собственно, с каких щей мне и притязать на что-то? Пришел я в этот дом приймаком, пришел с чемоданчиком, в котором, кроме двух тельняшек и брюк с форменкой, было несколько тетрадок со стихами.
По сравнению с бытом Сереги Квочкина мой быт выглядит гораздо проще, примитивней. Поднимаюсь на крыльцо, попадаю в сенки. Открываю дверь – и я в квартире. Она вот какая: сразу – кухня, в которой четверым взрослым уже тесно. Печка и небольшая перегородка отделяют кухню от комнаты площадью в восемь квадратных метров. Все. Более искать нечего, лучше описать наши «прихожие», «залы», «светелки».
Прихожая – это сенки, зимой холодные, летом – мое спасение. Здесь в теплую пору я сплю на койке с панцирной сеткой. Есть стол, заставленный банками, бутылками, мешочками с крупой, сахаром, компотом, пожелтевшим свиным салом. В часы вдохновения, ночами, я пишу, сидя на койке, поставив перед собой табуретку, которую тесть приволок из «полуклиники» как списанную. В выходные дни я выношу эту табуретку в огородик, устанавливаю за помидорным и огуречным рассадником, сажусь на перевернутое старое ведро, подложив старую фуфайку тещи или тестя. Пишу и одновременно принимаю загар. Обольюсь водой из бочки, покурю, оботру мокрые руки и опять пишу. Рядом полетывают пчелы (у соседа ульи), ползают всякие жучки-паучки, пахнет чесноком, луком, укропом, огуречником. Пахнет деревенским детством. И я пишу. Пишу, не мечтая о каких-то удобствах.
А зимой? Да ерунда – зима! Вот как мы живем зимой. С осени я выписываю на заводе две тонны угля и машину дровяной срезки. Тепло обеспечено. Оно нам нужно теперь особо: у нас появилась дочка Маринка. Имя ей выбрал я: Марина – значит «морская». С прибавлением дочурки в комнате стало потесней – поставили кроватку-качалку. Воды требуется больше, поэтому за ней к колонке уже я не хожу с ведрами, а «езжу» – вожу воду в четырехведерной фляге на специальной тележке или саночках. Делаю по нескольку рейсов.
Многое в быту и обычаях стариков для меня ново, и я с интересом вживаюсь. Мой дофлотский и флотский опыт кое в чем тоже пригодился в доме.
Вот мы поужинали на кухне. Мне хочется, чтобы стол поскорее освободился от посуды, и я мог бы расположиться за ним писать контрольную или курсовую работу. Теща наливает в эмалированный тазик кипятку и складывает в него посуду. Но мыть еще нельзя, так как вода обжигает руки. И вот сидит старуха, рукой, как кошка лапой, пробует воду: быстро макнет и отдернет. Когда рука терпит, начинает мыть посуду. Но вода остывает быстро, и с последних тарелок жир смывается плохо. После мытья теща протирает тарелки махровым полотенцем. На тарелках остаются ворсинки.
Я вспомнил, как моют посуду на корабле. Однажды распотрошил новую травяную кисть для побелки и связал несколько небольших кисточек. После очередного ужина, когда теща залила посуду кипятком и села ждать, я предложил:
– Давайте помогу.
– Еще не хватало. Дело не мужское...
– Ничего подобного, – говорю, – я даже соскучился по этому делу. На корабле каждые десять дней мыл, когда очередь подходила.
Анисья Степановна пожала плечами. Я принес из сеней кисточку собственного производства. Вилкой выковырнул из кипятка верхнюю тарелку, поставил ее на ребро и заработал кисточкой. Посуда была вымыта в пять минут, а в воду все еще нельзя было сунуть руку – кипяток. Теща осмотрела одну вымытую до скрипа тарелку и сказала:
– Дак ведь и протирать не надо... Век живи, век учись...
С того раза она пользовалась моим способом мытья, передала его всем соседкам, а способ в переулке стал называться «матросским».
Признаться, этой «рационализацией» заниматься меня заставило главным образом одно: скорее освободить стол. А коли посуда прибрана, теща уходит к соседям перекинуться в карты. Тогда я завладеваю кухонным столом, так как из комнаты меня выжила дочурка.
Старики возвращаются «с карт» поздно и сразу же укладываются спать здесь же: на кухне за печкой их кровать. Я продолжаю сидеть за столом. Вижу, теща с тестем ворочаются, им мешает свет от лампочки без абажура. Мне снова надо что-то «изобретать». На веревку, протянутую от печки к двери, набрасываю что-нибудь темное, отгораживаю свет.
Но вот старики, кажется, уснули. Теперь я учебные дела – побоку, можно поломать голову над стихами. Но вот странное дело, не могу сочинить и четверостишия, сидя за столом. Сказывается привычка: на корабле я писал стихи, лежа на диване в штурманской рубке. Вот и теперь меня манит лечь на живот. Бросаю на пол рабочую фуфайку тестя, на ноги надеваю его же валенки, ложусь головой к печной дверке, ногами к двери. Подо мной крышка подпола, сквозь фуфайку в живот вдавливается металлическое кольцо крышки. От порога тянет холодом. И все-таки это то, что надо. Приоткрываю дверцу печки, закуриваю, пускаю дым в печку с приоткрытой заслонкой трубы. Забываю о времени, исчеркиваю страницу за страницей в общей тетради (тоже флотская привычка – писать в общей тетради).
Потом чувствую: что-то отвлекает внимание. Это тесть в глубоком сне храпит. Вскоре присоединяет свою мелодию теща. От этого дружного и колоритного дуэта мое вдохновение вместе с папиросным дымом улетает в трубу. Я намеренно полугромко кашляю. Теща, лежащая с краю, просыпается, утирает ладошкой рот и говорит:
– Ой, никак, Андрей, я храпела?
– Да нет, ничего, – говорю. Анисья Степановна толкает старика в бок: «Не храпи, ламань». На короткое время устанавливается тишина, потом все повторяется. На ум приходят гомеровские Сирены, от которых Одиссей со спутниками спаслись, залив уши воском. Надергиваю из подклада фуфайки ваты, скатываю две затычки и вставляю в уши. Еще хуже: в голове шумит и звенит, как в пустой бочке.
В комнате захныкала Маринка. Слышу, поднялась Галка, переменила дочке постельку, вышла на кухню, шепчет:
– Хватит тебе, уже третий час...
Хватит так хватит. На сон осталось три часа.
Однажды за столом Анисья Степановна, загадочно переглянувшись со стариком, смущенно сказала мне:
– Может, это и не мое дело, Андрей... Вот ты по всей ночи чо-то пишешь... Скажи, чо это?
– Стихи, – говорю.
– А мы с дедом вчерась на комоде взяли твою тетрадь, посмотрели. Мы неграмотные, но там у тебя все, что напишешь, зачеркано.
– Нет, – говорю, – не все, там есть строчки и незачеркнутые.
В разговор вступил старик:
– Мотри, Андрей, кабы с головой у тебя чо не случилось. Это же умственна работа...
Старики снова понимающе и тревожно переглянулись. И я понял, что их беспокоит: как бы не рехнулся зять...
Когда в издательстве вышла небольшая книжка моих стихов, я получил гонорар и вручил солидную пачку денег Анисье Степановне. Она растерялась:
– Отколь столь денег?!
– А за те строчки, которые остались незачеркнутыми, – говорю.
– Да мне-то они на што? У вас своя семья.
– У нас одна семья, – отвечаю, – и вы хозяйка. Берите, берите.
– Сколь же здесь?
– Считайте. – Мне было и самому приятно удивить старую женщину. Она села на койку, положила деньги в подол и стала считать, беззвучно шевеля губами. Я незаметно наблюдал за ней. Старик, изобразив на лице полное равнодушие, просматривал свежий номер областной газеты. Теща, не досчитав деньги до конца, с какой-то гордостью и удивлением выговорила:
– Никак больше тыщи...
– Тысяча сто, – уточнил я.
Иван Иванович оборвал у отрывного календаря листок не глядя на меня, сказал:
– Так, может, Андрей, не надо бы столько зачеркивать... Лишние деньги, они не помешают...
Я расхохотался.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Бывая на заводских диспетчерских совещаниях, я каждый раз наблюдал одну и ту же невеселую картину.
– Иван Петрович, как дела с тракторными роликами? Неужели опять завалим? – спрашивали директор завода или начальник производства.
– Плохо, – отвечал начальник десятого цеха Иван Петрович Рудаев. – За сутки дали сорок процентов плана. Будем принимать меры...
– В чем причина? Людей мы вам подбросили, заготовками завалили. Чего еще надо?
– Действительно, людей дали, – отвечает Рудаев. – Десять человек неквалифицированных прибыло, а десять квалифицированных уволилось. Бегут люди. Вы же знаете, в каких условиях работает тракторное отделение. Все на животе тянем, сырость, сквозняки, заваливаемся стружкой. Вот и уходят люди. Хорошего рабочего нам затащить трудно. Механизация и условия труда у нас еще довоенных времен, а план современный.
Отвечал начальник цеха с какой-то грустью, но без вины в голосе. И заводские руководители журили его для порядка, для формы, чтобы никто не сказал: не требовали. Потому что знали условия работы в тракторном отделении.
Я когда-то раза два был там, в самом начале работы в газете. Отделение представляло собой небольшой корпус с поточной линией по обработке тракторных роликов. Собственно, поточной линией условно назывался ряд протяжных, закалочных, токарных и сварочных станков. Понятие «линия» оправдывалось только тем, что станки стояли в один ряд. А слово «поточная» здесь звучало иронически, потому что весь поток деталей от станка к станку проходил на руках и животах рабочих. Сваренные две половинки ролика весом в два пуда с лишним вручную ставили на закалочный станок, включали рубильник тока высокой частоты. Когда ролик накалялся до сквозного розового свечения, ток отключали, и рабочий из шланга поливал деталь водой – для закалки и охлаждения. Вручную снимал и нес к протяжному станку. После протяжки ролик «ехал» на руках к токарному станку. Затем вручную его грузили на бортовую машину или электрокар. В особенно плохих условиях работали калильщики: постоянно мокры, не спасал длинный до полу прорезиненный фартук. К тому же, фартук путался в ногах, мешал двигаться. Подсобных рабочих в отделении было больше, чем станочников, и все равно они не успевали вручную удалять стружку. Иногда горы ее вырастали вровень со станками, и тогда приостанавливалась работа, все выходили по «авралу» на уборку. Из-за этого отделения у десятого цеха постоянно «горел» план по номенклатуре, из-за него каждый месяц на завод приходили тревожные телеграммы от потребителей и из Главка. Отделение не было тем объектом, где газетчики могли взять «положительный» материал. Начальник отделения всегда встречал их традиционным: «Нечем похвалиться».
Только теперь, после разговора с секретарем парткома, я поймал себя на мысли о том, что давно не слышал, чтобы «склоняли» тракторное отделение на заводских диспетчерских совещаниях. Вспомнил, что не был в тракторном, пожалуй, полгода.
И вот иду. Снаружи здание, как и прежде: из красного кирпича, невысокое, однако, показалось, что оно как будто повеселело. Ага, новые ворота, еще не выкрашенные, омолодили облик корпуса с торцевой стороны. В одну половинку ворот врезана входная дверь с куском резины от автопокрышки вместо пружины.
Но внутри помещение узнать нельзя. Нет того, что было, и есть то, чего не было. Главное – цементный пол с проходами, выложенными металлическими плитами (здесь цемент не выдерживает). Пожалуй, самые старые рабочие не помнили, какой в этом здании пол. Да и был ли он когда-нибудь? Годами люди ходили по неизвестной толщины слою притоптанной стружки, перемешанной с землей и маслами. А теперь – настоящий блестящий пол, который можно подметать метелкой, щеткой, можно смывать водой из шланга. Люди работают в сухих чистых спецовках, без белых фартуков, делавших рабочего похожим на мясоруба на рынке.
Не заметил теперь я и того, чтобы станочники поднимали на руках и носили ролики от станка к станку. Осмотрелся, чтобы лучше понять причину резкой перемены. На участке, где раньше горой лежали отштампованные в кузнице заготовки роликов, теперь высилось какое-то металлическое сооружение. Оно было похоже на кусок сильно растянутой пружины большого диаметра. Я заметил, что виток этой пружины имеет форму беспрерывного желобка. Как потом выяснилось, это сооружение называется накопителем деталей. От земли к вершине этого спиралеобразного желоба отлого подведен ленточный транспортер. По нему ролики неторопливо поднимаются к приемнику и, словно одушевленные, не тесня и не мешая друг другу, становятся в желобок, вслед за ранее поднявшимися сюда собратьями. А по желобку, выстроившись в плотный ряд, медленно по спирали катятся вниз. Получается так: когда внизу один ролик спрыгивает с конца желоба, наверху освободившееся место занимает другой, поднятый транспортером. И не верится, что это происходит с обыкновенными железками. Кажется, что выводок уток идет цепочкой к воде и ныряют они с бережка друг за дружкой. Это плавное движение по спиральной наклонной происходит единственно за счет округлости деталей и плавного наклона желобка. Никакой другой силы не требуется. Я был восхищен простотой конструкции и действием этого сооружения. И в то же время понятно было без дополнительных объяснений, что дает применение накопителя: добрый десяток людей освобожден от тяжелой и опасной работы – подносить ролики на руках.
Осмотрев накопитель, я направился в ту сторону, куда катились из желоба ролики. А выкатывались они еще в один желобок, но уже не спиральный, а прямой и с меньшим наклоном. Вот ролик по прямому желобу подкатывается к установке тока высокой частоты, на миг останавливается, потом этак весело, явно не зная, что его ждет впереди, спрыгивает в объятия штуковины, похожей на печной ухват, и едет... на калку. В определенном месте ухват предательски разводит руки – и ролик шлепается в какое-то гнездо. Не успев опомниться, вдруг наливается малиновым цветом, светится насквозь. Где-то что-то щелкнуло – и ролик зашипел под струей холодной воды. Гнездо вдруг само поднимается, выталкивает ролик и отдает его в руки другого ухвата. Тот несет его, еще тепленького, переворачивает и ставит на ребро. Разжимаются руки ухвата – ролик покатился по лотку к токарному станку. И только тут встретил человека. А до сих пор его катали, толкали, швыряли, мочили какие-то фыркающие, шипящие, щелкающие приспособления. И от токарного ролик катится к другим станкам по лоткам. Последний раз проедет вверх на качливой ленте транспортера, а там грохнется в кузов автомашины.
Подумалось: неужели Гребнев? Неужели это сделали рабочие нашего завода? Действительно, конструкция и исполнение всех устройств и приспособлений на линии – не серийного производства. Нет на них ни штампов, ни номеров заводских, однако выглядят они не громоздкими, компактны и просты.
В конторке отделения меня встретил старший мастер Перегудов, двухметроворостый человек с непропорционально маленькой головой, с ежиком волос на ней.
– Наконец-то к нам пожаловали газетчики! Когда наши дела были плохи – заглядывал, а теперь, думаю, почему не заходит? Прошу садиться... Вам лучших людей, показатели отделения?
Эта гостеприимная встреча и веселый тон мастера добавили мне еще порцию легкости и душевной просветленности, какими зарядился я, ходя по участку.
– Да, пожалуй, без этого теперь не обойтись, – говорю. – Теперь придется писать о ваших лучших людях. Но это немного погодя. А сначала назовите главного виновника таких приятных перемен.
– Неужели не догадываетесь? Это наш генеральный конструктор; Сан Саныч.
– Гребнев?
– Конечно. Как будто бог нам его послал. Ведь за полгода что наворочал человек. Если бы ему высшее образование...
– А у него какое?
– Восемь, да на третьем курсе вечернего техникума.
– Он что, только этим и занимается у вас? – Я повертел пальцем у виска: мол, мозгует, выдумывает.
– Ну, нет. Основная его работа – слесарь-наладчик. Под присмотром у него все станки. Были у нас раньше наладчики, так те так работали: сломался станок, разрегулировался – наладят с горем пополам. На день, на два. А этот и станок наладит и станочника научит, как обращаться с оборудованием, чтобы дольше без поломок работало. И вот, когда станки в порядке, Сан Саныч сидит, что-то кумекает. А кумекает он о том, как бы станки не только не ломались и четко работали, а чтобы к ним придумать какую-нибудь автоматизацию. Чтобы станочнику меньше руками, больше головой работать... А вот и он сам! Знакомьтесь.
– Да мы знакомы.
Гребнев по-простецки подал мне руку.
– Ну, как там у вас дела? Слышал, что проверка идет. Ох, и следует кое-кого взгреть! Зла не хватает, как посмотришь. – Фуражку снял, положил на стол, угостил меня «Памиром». Лицо у Гребнева усталое, но в каждой черточке видится тень радостной озабоченности, той озабоченности, когда человеку очень хочется работать и работы – хоть отбавляй. И мне вдруг привиделось, что я еще малец, сижу рядом с отцом, вернувшимся с тракторного стана. Отец мудрый и работящий человек, знает много такого, что мне еще не по уму понимать: отчего «магнето» у трактора сломалось, отчего бывает большой урожай, а почему иногда не бывает, и как случилось, что «подшипники поплавились»... Но передо мной сейчас сидел человек, может быть, старше меня на каких-то десять лет. И все-таки росло во мне чувство уважительной и реально неизбежной зависимости от рабочего человека-мудреца. А мудрец-то весьма прост, без загадок и без признаков мудрости в облике. Руки в ссадинах, пропитаны смазкой, брови выгорели, на лбу прилипли желтого цвета жиденькие волосы, которым, наверное, уже недолго осталось крепиться на темени. И нет косой сажени в плечах Гребнева: щупловат, невысок ростом.
Мастер вышел из конторки, и я с вопросом к Гребневу:
– Александр Александрович, вот это все, – кивнул в сторону участка, – ты сам...
– Было бы смешно поверить этому. У нас комплексная бригада.
– Расскажи о ней, почему она называется комплексной?
– Комплексная потому, что в нее входят инженер, электросварщик, он же газорезчик, и нас, слесарей, двое. Четверо нас.
– А инженер зачем? Ведь говорят, что ты сам подаешь идеи и сам их осуществляешь.
– Не совсем так. Подать идею всякий может, а вот осуществить ее... Если бы мне удалось осуществить десять процентов своих задумок, то...
– То что бы?
– Да... Об этом долго, да и не стоит сейчас. Блажь всякая. Ты просил рассказать о нашей комплексной... Да, я действительно хочу что-то сделать для автоматизации поточной линии. Но мысли эти рождаются у меня не потому, что остальные члены бригады глупее, а потому что я хорошо знаю участок, насквозь вижу каждый станок. Понял? Мне теоретически нетрудно представить, где, на какой операции можно ручной труд механизировать... Вот и этот накопитель. Идея была моя, конструкцию его сам предложил и нарисовал. Ясно и твердо представлял, что использование закона наклонной плоскости – самый дешевый и самый простой способ механизировать нашу поточную линию. Но знаешь, каждым законом надо уметь правильно пользоваться. И один я не сумел применить свойства наклонной плоскости, потому что не смог рассчитать таких вещей, как угол наклона спирального желоба, а значит, определить высоту накопителя. Если бы я сделал все на глаз, по интуиции и допустил завышение угла наклона, ролики выдавливали бы своей тяжестью друг друга и выскакивали через борта желоба. Если угол наклона занизить – ролики не катались бы. Вот тут-то И потребовались точные расчеты тяжести загруженных в накопитель роликов и угла наклона желоба. Сделал расчеты инженер отдела механизации Анатолий Викторович Долгушин, член нашей комплексной. По его чертежам мы со сварщиком Кудиновым начали мастерить устройство... Дошло?
– Сан Саныч, а вот те механизмы, похожие на ухваты, всякие подъемники и толкатели, – кто их придумал?
– Их сто лет назад придумали. Это же механизмы, действующие на основе пневматики. Цилиндры, поршни и сжатый воздух. Жаль только, что этот, казалось бы, не новый способ у нас на заводе не хотят широко использовать, все ждут кибернетику. А время идет, рабочих рук не хватает.
– Да, насчет рабочих рук. Как сейчас с этим делом в отделении?
– Это уже не проблема. Год назад здесь работало пятьдесят станочников и пятьдесят вспомогательных рабочих. Теперь – двадцать станочников и десять вспомогательных рабочих. А вот когда полностью механизируем уборку стружки – достаточно будет четверых вспомогательных рабочих. И текучка кадров прекратилась.
– Это во сколько же раз повысилась производительность труда?
– Об этом ты спроси у начальника цеха, он точно скажет. Раз в пять, думаю, если не больше, но главное – работать легко...
Из тракторного отделения я пошел в основной корпус десятого цеха – повидаться с начальником. Встретил его в пролете. Рудаев – человек лет сорока, высокий, круглолицый, одет в костюм мягкого дымчато-серого цвета. Цвет рубахи и галстука дополняет мягкости костюму и лицу начальника цеха. Во всей фигуре Ивана Петровича чувствуется сдержанная уверенность и соответствующая росту медлительность. Глаза живые и внимательные. Взгляд Рудаева действует на собеседника умиротворяюще, и мне с этим человеком как-то уютно. Я ни разу не чувствовал превосходства Ивана Петровича, зависимости от него. Понимал, что Рудаев не из таких, кто мог бы быть неискренним перед представителем печати. Все в начальнике цеха говорило о том, что он от природы человек доверительный, откровенный, уверенный в своем деле. Рудаев, может быть, единственный из начальников цехов, на кого на диспетчерских совещаниях не осмеливаются прикрикивать ни начальник производства, ни директор завода, если даже у цеха «горит» график. Знают, что Иван Петрович себя в обиду не даст: спокойно и обдуманно, вежливо и неотразимо ответит на грубость. В таких случаях в зале на минуту воцаряется тишина, обозначающая, что начальники цехов и отделов на стороне Рудаева.
Издали увидев меня, Рудаев медленно пошел навстречу.
– Здравствуйте! Вы ко мне?
– Да, хотел кое о чем поговорить.
– Пойдемте.
В кабинете Рудаева я сразу же о своем:
– Иван Петрович, меня интересует комплексная бригада рационализаторов в тракторном. Первый вопрос: на сколько увеличилась производительность труда в отделении с вводом поточной механизированной линии?
– Я думаю, дело не в одних цифрах. Хотя производительность труда на участке возросла в шесть раз. За полгода. Вы были в отделении? Ага, значит, все видели. Но я знаю, вас интересует, как я смотрю на комплексные бригады.
– Точно.
– Я считаю, что это самая эффективная и самая разумная форма организации рационализаторской работы. И мы начинаем, по опыту Гребнева, создавать такие бригады на других участках.
– А чем объяснить, что ваш цех числится среди отстающих по рационализации? – Я, задавая этот вопрос, догадывался, какой может быть ответ. Рудаев как-то скучно улыбнулся, прежде чем ответить.
– Да знаете, у нас нет массовости. Это главный довод Центнера. Носится он с этой массовостью, как с писаной торбой, пыль в глаза пускает. Если эту пыль хорошо потрясти, то от эффекта останется ноль целых и две десятых процента. Не понимаю, кому нужно вместо того, чтобы добиваться действительной пользы от рационализации, гнаться за призовыми местами, за которыми ничего нет, кроме аккуратно и своевременно оформленных дутых отчетов и рапортов.
– Иван Петрович, вы думаете, дело в одном тщеславии?
Тут я заметил в глазах Рудаева тень нерешительности. Этот прямой, откровенный человек вдруг заколебался: говорить или не говорить газетчику все до конца? Посмотрел мне в глаза, словно желая заглянуть внутрь, загасил сомнение, откинулся на стуле: стоит говорить.
– Нет, конечно, не одно тщеславие причина. Дело в том, что некоторые товарищи ловко прикрываются ширмой борьбы за честь завода, а на самом деле готовят себе почву для служебной карьеры, да и не только для карьеры. Они умеют использовать в своих корыстных целях социалистический принцип подбора кадров: человек, долго ходящий в передовых, имеет больше шансов для продвижения по службе... Ну и материальная сторона. Ведь министерскую премию за первые места по рационализации у нас часто получают те, кто не имеет ни прямого, ни косвенного отношения к рационализации. Одним словом, крикуны. Привыкли люди, считают, что положено им. Такого не окажись в ведомости, так он возмущается: почему, мол, другим есть, а мне нет? А ведь это так же нескромно, как просить себе орден. Ну, да ладно. Мы уже отошли от темы.
Иван Петрович как-то загадочно улыбнулся, вздохнул. И этот вздох и его улыбка говорили о том, что он как бы очищался, освобождался от всего неприятного, о чем только что говорил.
– В нашем цехе тоже можно было бы организовать и массовость, и рост количества предложений, и первые места занимали бы. Однако я не могу допустить, чтобы все, что люди делают по долгу службы, выдавалось за рационализацию. На кой мне такой технолог или мастер, который за всякое мало-мальски полезное усовершенствование стремится урвать копейку. Вот Гребнев – для того ничего не жалко! Это настоящий рационализатор, золотая голова и руки золотые. И главное, не за одни деньги работает, не избалован.
– Иван Петрович, а что еще, кроме накопителя и линии, внедрил Гребнев?
– У-у-у! Разве все перечислишь! Вот я один пример вам приведу. В прошлом году наш цех осваивал новый узел – картер. Нам нужно было оборудовать стенд для испытания картера на герметичность. Подаю заявку в отдел механизации и автоматизации. Жду неделю – никто не появляется в цехе. Картеры надо сдавать, а испытывать не на чем. Начальство шумит. Наконец, пришли в цех конструкторы из отдела механизации, стали осматривать место для сооружения стенда, попросили площадь в двенадцать квадратных метров. Это при нашей-то тесноте! Начали прикидывать высоту будущего сооружения, подсчитывать нужное количество металла, наряд на выполнение работ потребовали. Смотрю на конструкторов, и печально мне становится: громоздким будет стенд, дорого обойдется. А главное – не скоро будет готов. Приглашаю Гребнева. «Сан Саныч, – говорю, – выручай. Подумай с ребятами, может, выйдет что». – «Когда надо?» – спрашивает. «Чем быстрей, тем лучше». Осмотрел он картер, расспросил, для чего стенд нужен. И стал думать. При помощи раскладного метра, угольника и карандаша сделал все расчеты, пошел на склад, нарезали с газосварщиком металлического уголка. Домой вечером не пошел, оставил себе в помощь сварщика. Одним словом, к концу второго дня стенд был готов. Величиной он получился не больше вот этого стола и высотой такой же. Пришел я, глянул – все есть на стенде: и приспособления для крепления картера, и все необходимые отверстия для ввода шланга, для пуска воды. Причем, гнездо крепления сделал таким, что в нем не только новый картер можно крепить, но и другие... Товарищи из отдела механизации, конечно, обиделись.
