Текст книги "За Сибирью солнце всходит..."

Автор книги: Иван Яган

Это утро было таким же, как и другие в мае сорок пятого года: солнечное и теплое. Байдановцы сеяли хлеб. В деревне осталась одна детвора да старики. Я уже выгнал свиней, и они паслись недалеко от байдановского «центра» – кладовой, конторы и школы. Поглядываю за свиньями, а сам учу уроки. Слышу: со стороны Андреевки раздается тарахтенье трашпана. Гляжу на дорогу и ничего понять не могу: галопом несется лошадь, над ней что-то красное полыхает. Разглядел: на трашпане стоит женщина и размахивает огромным флагом. Вот ближе, ближе флаг. Я уже слышу, как женщина что-то кричит, узнаю в ней председателя Андреевского сельсовета Ермилову. И вот уже ясно слышу ее слова: «По-бе-да!.. По-бе-да-а!.. По-бе-да!..» Упряжка влетела в деревню. Ермилова, держа в одной руке вожжи, а в другой древко флага, проезжая мимо, повернула ко мне радостное лицо и закричала:

– Победа, мальчик! Победа!..

Ее косы растрепались на ветру. Она промчалась по всем трем байдановским улицам, потом подъехала к конторе, куда уже успели собраться ребятишки. «Победа! – кричала она. – Победа, ребята!» Отдав кому-то флаг, спрыгнула с трашпана и побежала в контору. Там никого не было. Она вышла и сказала нам: «Бегите по домам, вывешивайте флаги! Война кончилась!»

Ермилова встала на трашпан, хлестнула лошадь, и снова над улицей полыхнуло красным. Она помчалась в Пироговку, где, как и в Байдановке, не было ни телефона, ни радио. Вслед за трашпаном неслись ребятишки и кричали что есть мочи: «Победа! Победа!..»

Я не мог бежать с ребятами: нельзя было бросить свиней. Через некоторое время ко мне пришла бабушка. Она плакала.

– Так чув, война кончилась!

– Слышал! Я первый увидел Ермилову.

Бабушка постояла немного и говорит: «Давай-ка загоним свиней та будемо флаг делать».

Дома бабушка достала из сундука красную наволочку, распорола ее, и мы вместе прикрепили полотнище к длинной березовой жердине. Толстый конец жерди воткнули в неглубокую ямку возле хаты, потом я, забравшись на крышу, прибил ее гвоздем к торцу матки. Древко получилось в два раза выше нашего жилища. Пока мы справились с этой работой, над другими крышами тоже появились флаги. А к вечеру в деревне не было ни одной хаты, над которой не трепетал хотя бы маленький красный флажок. Делали их из чего придется: из платьев и рубах, из наволочек. У кого не было совсем ничего подходящего, красили белые куски материи свекольным соком. Самое большое полотнище развевалось над конторой. Контора была маленькая, не больше нашей хаты, и флаг от этого казался еще огромней. Я почти весь день вертелся на улице и смотрел на флаги. Еще бы: их никогда не было над Байдановкой столько.

Что они значили для меня? Что значило слово «победа»? Победа – это скоро вернется отец. Победа – это вернется Петька. Победа – это мы будем строить новый дом. Об этом часто в письмах писал отец. Это значило – отец будет работать на машине шофером и возьмет меня с собой в город. Об этом он тоже писал.

Я радовался. А бабушка плакала.

Настал вечер. Пришла к нам тетка Ганна, жена моего дяди, погибшего на войне. Пришла с детьми, у нее их пятеро, самая старшая – Нюрка, моя ровесница. Тетка Ганна вошла в хату с заплаканными глазами. Глянула она на счастливые наши лица, губы ее задрожали, и она упала на кровать лицом в подушку. Она плакала и причитала: «У людей радость та счастье, а моим деточкам некого ждать, нечему радоваться. Та як же мы будем жить, та хто ж вас, диточки, на ножки поставит? Ой, сиротки вы мои...» А они стоят все пятеро, грустные, испуганно глядят на рыдающую мать. Старшенькие девочки тоже начали плакать. Заплакала бабушка, мама, сестры. У меня в груди заныло, к горлу подступил комок. Я выбежал на улицу.

Только что село солнце, и закат еще сильнее подкрасил флаги над Байдановкой. Что значили они для меня в эту минуту? Это – никогда не вернется с войны дядя Сидор, никогда больше ни тетка Ганна, ни ее дети не услышат его голоса, не увидят его широкой улыбки. Это – не вернется с войны другой мой дядя – Михайло, и его дети теперь – тоже сироты. Это – не придут с войны дед Семен и дед Гаврило. Это значило – остались без отцов мои товарищи Ленька Думов, Ленька Абрамов, Санька Сторчак. Не вернутся с войны четыре сына бабки Кравчихи, три сына бабки Байданки... Это значило – многим женщинам все так же одним придется работать в колхозе и дома.

«Так вот почему плакала бабушка! – догадался я. – Она поняла все раньше меня...»

Я долго стоял во дворе. Тетка Ганна с ребятишками вышла от нас. Дети обступили ее со всех сторон. И они тихонько побрели домой. Уже стемнело. Я взглянул на флаг. В темноте он был черным, белело только березовое древко.

Завтра у меня первый экзамен. В груди было такое ощущение, будто я надышался какого-то легкого газа, который вот-вот поднимет меня вверх; я даже замечал, что несколько раз становился на цыпочки. Хотелось, чтобы скорей прошла ночь. И тогда я пойду, как сказала бабушка, на испытания. Волновался я еще и потому, что говорили, будто на экзаменах будет присутствовать представитель из Неверовской семилетней школы. Скорей бы утро!..

Проснулся я чуть свет. Мама и сестренки собрались на работу. Они выпили по кружке обрата и вышли. Постояв за дверью, мама вернулась в избу и попросила:

– Может, ты, сынок, сходишь за картошкой, пока идти на экзамен? Поди, успеешь. А то же обедать нечего будет...

Экзамен в девять часов, сейчас, наверное, шесть. Я беру пустое ведро, нахожу под лавкой сапоги, загнутые как лыжи. «Обуться, что ли?.. Ну их! За зиму они и так надоели, когда я в них дойду до прошлогоднего картофельного поля?..» Выхожу босиком. На траве – холодная роса, от холода кости в ногах ломит. Выбегаю на пыльную дорогу: там немного теплее ногам. Шлепаю по дороге, наблюдаю, как между пальцев выскакивает серая дорожная пыль. Она мягкая, теплая.

От Байдановки до картофельного поля километра два. Вот уже пора сворачивать с дороги на целину. Там трава успела нарасти, но не так густо, как на байдановской улице: значит, и роса не такая обильная. Под ногами потрескивает прошлогодний ковыльник. Иду, волоча ноги: это спасает от колючек, которые колют, когда ступаешь прямо.

А вот и поле. Его на днях вспахали, и не убранная осенью картошка выворочена наверх. Зимой она замерзла, а теперь высохла на солнце, и в сморщенной посеревшей кожуре остался один крахмал. Картошины уменьшались раз в пять. На конце поля со стороны деревни ребятня уже давно выбрала всю картошку, там скоро не наберешь. А вот если пойти вглубь – погуще. Но для этого надо пройти еще с километр по глубоким бороздам, увязая в мягкой, холодной земле.

И я иду. Иду быстро, на ходу подбираю плоские пятаки-картошины. Когда их бросаю в ведро, они стучат. Иду все дальше и дальше. У меня глаза разбегаются: то слева, то справа появляются борозды, богатые пятаками. Эх, если бы не экзамены, я набрал бы и насыпал целую кучу. Потом взял бы мешок и пришел с кем-нибудь из взрослых: посмотрите, мол, вона сколь ее тут! На неделю хватит кисель варить и оладьи печь. Мама, конечно, не стала бы здорово хвалить (да я и не люблю, когда хвалят), но посмотрела бы ласково и пообещала: «Вот придет отец, я ему расскажу, как ты нас кормил...» Больше мне ничего не надо.

Я не заметил, что солнце поднялось уже тополя на три и подогревает мне левый бок. Слежу только за тем, как медленно картошка подбирается к верхнему ободку ведра. Оно становится все тяжелее, руки устают. И только тогда, когда над ведром образовалась горка и картофельные пятаки стали сползать через края, я спохватился: экзамен!

С полным ведром бежать по пахоте было трудно. Ведро перетягивало меня в одну сторону, билось об одну ногу, но я бежал. Солнце вместе с байдановскими тополями плясало, прыгало то вверх, то вниз. Меня стало тошнить. «Ох, как же я далеко зашел, как далеко еще край поля!..» Горка над ведром исчезла. Картошка выпрыгивала от тряски. «Что я наделал! Наши ребята уже, наверное, собрались в школе. Сколько же времени?.. А может, все кончилось?! Что я наделал!..»

Я добежал до конца полосы и почувствовал, как дрожат и подкашиваются ноги. Передо мной открылся ковыльный простор. Твердая, ровная земля. Она качалась, и я расставил ноги, чтобы устоять. Нет, я не плакал. Для этого у меня уже не было сил и времени. Я шел. Мне казалось, что мои ноги переставляет кто-то другой, невидимый. Чувствовал только тяжесть ведра и видел впереди дорогу, на которую мне надо было выйти.

Навстречу мне едет мужчина на велосипеде. Мало ли кто может ехать по дороге. Всматриваюсь: фигура велосипедиста кого-то напоминает. Кто это?.. Михаил Яковлевич? Мой учитель! Это его военная форма. Но куда он едет?

Михаил Яковлевич, не доехав метров десяти до меня, опустил ноги на дорогу и остановил велосипед. Развернулся, не слезая, в обратную сторону и сказал мне: «Садись, Ваня...» Он повесил мое ведерко на рогатый руль велосипеда, поставил одну ногу на педаль, другой оттолкнулся от земли, и мы поехали...

Я чувствовал себя виноватым, и только раз мог взглянуть ему в лицо. Оно было суровым. Мы ехали молча. Солнце играло на никелированном ободе переднего колеса. На руле постукивала дужка ведра, а картошка в нем разравнивалась, утряслась. Над головой я слышал неспокойное дыхание учителя. Позвякивали две медали на его гимнастерке.

Мы подъехали к школе, а мои одноклассники уже отправлялись с ведрами за картошкой. В классе сидели Анна Федоровна и незнакомая женщина. Это и была учительница из Неверовки. Я поставил ведро у двери и подошел к столу, на котором лежали билеты. Взял билет, быстро пробежал глазами вопросы по русскому языку и чтению. Михаил Яковлевич спросил:

– Ну, как? Без подготовки будешь, отвечать?

Я утвердительно кивнул головой и отошел от стола. Только теперь у доски, в чисто прибранном классе, на вымытом полу, я заметил, какие у меня грязные ноги и руки. Но было уже поздно что-либо сделать.

Ответив на вопросы, я начал читать наизусть басню:

 
Старик крестьянин с батраком
Шли под вечер леском...
 

Анна Федоровна ахнула и, достав платочек из-за рукава, выбежала в коридор. За ней вышла и неверовская учительница. Я замолчал.

– Продолжай, продолжай, – не поворачиваясь, проговорил Михаил Яковлевич. Когда я подходил к морали, он сказал: «Достаточно» – и поставил мне «пятерку».

Говорят, что чудеса бывают только в сказках. Это неправда. В жизни тоже бывает, как в сказке. Возвращаясь из школы домой, я увидел бегущих ко мне ребятишек с нашей улицы. Они издали кричали наперебой: «Иван, твой отец с войны пришел! Медалей у него – штук десять!..»

Странное дело: я почти спокойно встретил эту весть. Правда, в груди слегка защемило. Наверное, оттого, что я не знал, как вести себя при встрече с отцом. Броситься ли ему на шею, сказать совсем забытое слово «папа» или... Ни того, ни другого мне сделать не удалось.

Я в сопровождении ребятни вошел во двор. Возле хаты было полно народу. Везде так было: если приходил солдат, к нему в дом немедля сходились все соседи поздравить с возвращением, убедиться, что в самом деле пришел солдат, а может, услышать что-нибудь о пропавших без вести и погибших. Заметив меня, отец поднялся с призбы. Я поставил на землю ведерко с картошкой, вытер правую руку о штаны и протянул отцу, как это делают взрослые: «Здравствуйте!» Отец крепко пожал мне руку, трижды поцеловал и сказал:

– Ну что, сынок, говорят, ты экзамен сдал? Молодец!..

Мамы дома не было. Она была на работе в поле. Бабушка подозвала меня и шепнула: «Беги до мамы да скажи, що татка прийшов». И я побежал. В дороге сердце все больше и больше наполнялось радостью. Я как на крыльях летел, не чувствуя усталости и не обращая внимания на прошлогоднюю стерню и колючки. Заметив меня издали, мама все поняла. Она утирала глаза уголком косынки, на ее щеках улыбались ямочки. Вскинула на плечо сапку, которой выкапывала лунки, сажая подсолнухи, и мы направились домой.

– Мам, куда ты? – удивился я, заметив, что она идет не в сторону дороги, а на поле, где стоял сухой бурьян.

– Зайдем, сынок, бурьяну наберем вязанку. Обед-то варить нечем.

Она подрубала сапкой толстый бурьян, а я собирал его и накладывал на веревку. Потом... Что было потом, я могу рассказать только в стихах.

 
Свела концы и, затянув потуже,
Взяла вязанку на плечи легко.
Идем домой варить для «гостя» ужин.
А он идет навстречу прямиком.
Идет все той же и не той походкой.
Сошлись. Казалось, вздрогнула земля.
К ногам упала рыжая пилотка,
За ней вязанка, горечью пыля.
И вот он, исходивший пол-Европы,
Насквозь пропахший гарью от войны,
Шагает полем по заросшим тропам,
Вязанку сняв со слабых плеч жены.
И лишь теперь, за все четыре года,
Она опять почувствовала вдруг
Восторг и немощь перед этой гордой
Мужскою силой работящих рук!..
 

Вот и кончилась война. Встряхнуться бы мне да забыть недетские заботы, но этого нельзя сделать. Этих забот не могли снять с себя мои ровесники, оставшиеся без отцов. Я испытывал большую неловкость за свое счастье. Мне казалось, будто я в чем-то виноват перед ними. Я готов был снести любую обиду с их стороны, отдать им свои самые дорогие сокровища, только бы они не были такими сдержанными и задумчивыми...

Через несколько дней отец стал работать в колхозе. А утром и вечером он ходил по двору, что-то вымерял шагами. Однажды сказал мне: «Пойдем, сынок, будешь мне помогать». Он забивал колышки по шнуру, а я подавал ему то топор, то шнур. Получился большой четырехугольник, на котором можно было бы построить две такие хаты, как наша старая. Это готовилось место под новый дом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
И ОСТАЮТСЯ СЫНОВЬЯ

В моей городской квартире на пятом этаже раздался звонок. Я открыл дверь и увидел перед собой... мешок. Он был большой и, похоже, с картошкой. Не дожидаясь приглашения, мешок двинулся на меня, и я отступил в сторону. Мешок протиснулся в тесный коридор, остановился, словно выбирая место, куда можно упасть. Я успел заметить под ним полусогнутые дрожащие от напряжения ноги в стареньких, но начищенных ботинках примерно тридцать восьмого размера. Наконец, мешок тяжело рухнул на пол, и из-под него вынырнул человек.

– Здорово, браток!

– Гриша!

Это был мой двоюродный брат, Гриша Рогозный. Он стоял передо мной, вытирая кепкой взмокревшее лицо, приглаживая спутанные жиденькие волосы и как-то жалко и смущенно улыбаясь. Мелкое лицо его измождено и вспахано крупными морщинами. Мы обнялись, поцеловались.

– Ты что это придумал? – спросил я, кивнув на мешок.

– Та картошка, что ж больше...

– И зачем?

– Как «зачем»? Все ж не с базара. У тебя семья.

А у меня ее еще прошлогодней полпогреба осталось.

– Да зачем же ты на пятый этаж волок, надрывался? Я бы помог.

– Дело привычное... А между прочим, подниматься по лестнице не то, что по ровному тащить. До второго этажа еще ничего, а потом, чую, гнутся костыли... Высоко, браток, забрался!.. Дай-ка чего попить...

Я напоил брата квасом из холодильника, и он спохватился:

– Да, надо же вниз сбегать, там у меня еще чамайдан остался.

– Присядь, – говорю, – я сбегаю.

Гришин «чамайдан» был, наверное, не легче мешка с картошкой, и так велик, что самого Гришу в него можно было бы уложить.

– Ну, вот твой чамайдан, – говорю, запыхавшись, – Ты не кирпичи ли везешь в нем?

– Та не, не кирпичи. Всякое там...

Присмотрелся к Грише, вижу: одет-то он не по-рабочему, «на выход» одет. Темно-синий костюм из толстой, но мягкой шерсти; рубаха в синюю мережку; из нагрудного кармана выглядывает красная расческа и белый колпачок шариковой ручки. На лацкане какая-то награда.

– Снимай пиджак, Гриша, я его почищу. Картошкой-то ты его запылил. Иди в ванную, умойся. Потом поговорим, что да как.

Мое предложение брат принял с покорностью. Я почистил на балконе пиджак и успел разглядеть на лацкане медаль: «За освоение целинных и залежных земель».

...Хотелось повспоминать с братом Байдановку, как бывало не раз, но я успел заметить в глазах брата не то тревогу, не то озабоченность; веселость его была как бы нарочитой, искусственной. Я понял, что ему не терпится поговорить о чем-то более важном.

Жены и детей дома не было, и я стал собирать на стол что нашлось в небогатом холодильнике. Гриша, пока я мыл редьку и лук под краном, сидел возле кухонного столика, задумчиво курил.

Когда я закрыл кран, он сказал: «Ты знаешь, сколько ты воды выпустил на одну редьку? Ведра два, наверно...»

Знаю, о чем подумал брат. Ему вспомнились совсем недавние времена, одно особенно засушливое лето, когда несло на андреевские поля черную пыль из Казахстана. Тогда Гриша на машине с цистерной возил воду совхозному скоту за шестьдесят километров, из Иртыша. Помню, рассказывал: «Еду за водой к Иртышу, а коровы провожают меня взглядом. Возвращаюсь назад, они уже узнают мою машину и наперегонки бегут к корыту. Спущу шланг в корыто, а вода не успевает растекаться по дну, на ходу, на лету вылизывают водичку, готовы переколоть друг друга за каплю. Сердце мое рвалось и сохло от такой беды. А один разве навозишь? Сутками не спал. И как только машина терпела, не ломалась, будто знала, что надо... Эх! Хорош наш край, да безводье замучило. Ни ручейка, ни речки, ни озерка...»

Сейчас я знаю, что до Андреевки, где теперь живет брат, дошла нитка водопровода. Для резерва есть скважины. А вот не забывается прошлое, горькое. Знаю и то, что теперь Гриша возит уже не воду, а горючее из города. Еще раз внимательно посмотрел на брата, подумал: «В отпуск едет? Рановато. Не такой он человек, чтобы ехать отдыхать, когда осенние дела не закончены. Да и настроение не отпускное...» Когда сели за стол, спросил:

– Ты в отпуск, что ли?

– Ага, в отпуск... Вишь, вон чамайдан... – Слова его прозвучали иронично, особенно едко надавил он на слово «отпуск». – Отпуск поневоле.

– Что случилось, выкладывай?

– Вот давай выпьем, потом по порядку...

Гриша взял стопку в правую руку, а вилку в левую, двупалую, наколол кольцо редьки.

– Давай!

– Давай...

Про двупалую Гришину руку и про всю его ухабистую житуху разговор еще впереди. Для начала только замечу, что брату сейчас пятьдесят с хвостиком, но выглядит он старше, хотя, если смотреть сзади, Гришина фигурка щупла по-мальчишески. Пятеро его детей уже взрослые. Не просто взрослые, а удивительно рослые и красивые. Дочь, учительница, выше отца на голову, а сыновья и того выше. Как-то я был в Андреевке в гостях у Гриши. Тогда еще трое сыновей жили при нем. Мы сидели на крылечке. Вдруг Гриша повернул голову к двери сенок и скомандовал, странно скомандовал младшему сынишке, восьмикласснику:

– Сенька, вон теленок опять в огороде, принеси его, холеру!..

Сенька не торопясь, вразвалку побрел в огород, сгреб полугодовалого теленка в беремя, принес его во двор. Швырнул, словно котенка, и сердито ткнул кулаком в бок. Теленок еле устоял на ногах. У меня, как говорится, глаза на лоб полезли. Спросил тогда я у Гриши: «Зачем же он носит теленка, а не водит или не гонит?» – «А ему так удобней и быстрей. Начни вести – упирается, выгонять – потопчет все...»

Гриша гордится своими детьми, а когда подопьет, бывает, что и перебарщивает: «Вот ты нарошно спроси у любого: у кого в Андреевке самые красивые дети? И тебе любой скажет: у Гришки Рогозного...» По правде говоря, так оно и есть. Старухи андреевские в адрес Гриши говорят: «У доброго батьки добры и дитятки». Дети Гришины дородностью пошли в мать, которая сама не так уж и крупна, но в ее родне все были долговязы. Марфа, жена Гриши, рожала детей чуть ли не через год, а между этим еще и по аборту умудрялась делать. Бывало, скажу при встрече ему: «Гриша, ты что же Марфу-то не жалеешь, отдохнуть не даешь?» – «Да, я сам, браток, с ней замучился: устал возить, да привозить – то роды, то это самое... Уж такая она плодющая. Штаны рядом с ней положу на ночь, смотришь, через месяц куксится: «Гришенька, вези в больницу... Опять это самое...»

Мне Гриша не все рассказывает, но я-то знаю о нем много. За рулем Гришу с запахом ни один милиционер не задержит. А вот когда из рейса, из города приедет, поставит машину у дома или на совхозном машинном дворе, тогда... Часто ему дают сельчане всякие поручения: получить в городе из ремонта стиральную машину, радиоприемник, купить в «Запчастях» левый подфарник к «Жигулям», а то и просто передать что-нибудь кому-нибудь, живущему в городе. Гриша человек безотказный. Вернется, а его прямо на машдворе и сцапают. «Пойдем, Григорий Яковлевич, за услугу... Ты мне доброе дело сделал, а я тоже не поросенок... Пойдем, маленько посидим...» Гриша безотказен во всем. Пойдет, «насидится» с устатку и про время забудет. Пока Гриша «сидит», Марфа успеет узнать, какую по счету стопку опрокинул «этот идиот». Сыновья посмотрят на часы, увидят, что темно на улице, и скажут: «Пора!» Они знают, куда идти и что делать. Заходят в дом, где «сидит» отец. Бывает, что Гриша уже полусидит, а то и совсем лежит. Сашка ли, Ленька, Сенька ли – кто-нибудь из сыновей берет отца под мышку и несет домой, словно сноп. Гриша не сопротивляется, а только во время пути иногда спросит:

– Сенька, це ты меня несешь?

– Ладно, молчи...

– Як же – «мовчи»? И тоби не стыдно? Я ж твий батько...

– Слышал...

Утром Марфе говорит Гриша о прошедшем дне: «Только и барыша, что голова болит». – «Вот-вот, – отвечает жена, – ума два гумна, а карманы пусты». Гриша ей свою поговорочку: «Лучше с убытком торговать, чем с барышом воровать... Ничего, мать, проживем. Денег нет – рубль почнем, вина нет – с браги начнем... Горе, горе, что муж Григорий, да? Лучше б болван, зато Иван. Так, что ли? Полно браниться, не пора ли подраться?» Конечно, до того у них никогда не доходит. Так вот поязвят да и – каждый за свое дело.

Последний раз мы виделись с ним года два назад – на свадьбе у родни. Подвыпив, Гриша тогда проплакал всю свадьбу. Плакал он по своей левой руке, на которой остались большой и указательный палец да обрубок среднего. В родне у нас кого ни возьми из мужиков – каждый то балалаешник, то гитарист, то гармонист. А Гриша с детства игрец на всех инструментах. И меня кое-чему научил в детстве. Я уже об этом рассказал в главке «Мои вечерки». Велика была на деревне его слава музыканта.

И вот случилось такое несчастье. Устроил дома пилу-циркулярку, и в первый же день ее готовности отхватил себе два с половиной пальца на левой руке. Работал в нагольных рукавицах; зубом пилы зацепило рукавицу, и пальцы в ней остались... Но о дальнейшем потом.

– Так куда ты, Гриша, с чемоданом? – спрашиваю.

– Та... на Кудыкину гору. Влетел я, братуха, не ко времени. Аварию на машине сделал... Перевернулся, понимаешь.

– Как?

– Натуральным образом – вверх колесами. Как говорят моряки, оверкиль получился.

– Как же это случилось?

– Вот так и случилось. Задремал за рулем и сыграл в кювет. Хорошо, сам выбрался да машина с горючим не взорвалась.

– Гриша, а ты, случайно, не под этим делом был?

– Да ты што! У меня же закон на всю жизнь: «под этим делом» – к машине ближе чем на десять метров – ни-ни. Уборка же, понимаешь, каждый человек на счету. Вот я по суткам почти и мантулил один. В час ночи ложусь, а в четыре уже на колесах, еду на нефтебазу в город. Туда семьдесят пять, обратно столько же. По нескольку рейсов в день делал. Вот... И начальство просит и сам понимаю – надо... Ты, браток, вроде как не веришь мне?

– Что ты, Гриша, верю.

– Так вот. Иногда, бывает, еду, чую: в сон клонит. Подверну в сторону, вздремну часок – и опять как огурчик. А тут почти до места доехал – ничего, а под самой Андреевкой стало смаривать. Что было бы – сделать, как раньше. Так нет же, дотяну, думаю. Вот и дотянул...

– И здорово машину-то?

– Порядошно. В основном она целая осталась, а вот кабину сплющило – новую надо. За свой счет буду восстанавливать. Да за цистерну вытекшего горючего уже заплатил.

– Так-таки и за свой счет? – спрашиваю.

– А то как же. Начальство говорит: сочувствуем тебе, Григорий Яковлевич, но ведь не совхоз же машину перевернул, а лично ты. А спроси, браток, для кого же я старался? Не для совхоза? Другой плюнул бы на все: у меня рабочий день восемь часов и отвалите от меня. А я так не могу. Я же, браток, за совесть, а не за что-нибудь работаю. Ты что, не знаешь меня?

– Знаю, брат. А скажи, дорого стоит та самая кабина?

– Та она не так уж и дорого стоит, та где ее возьмешь. Нет же у нас запчастей, а про кабины и не заикайся. Если и бывает что иногда, так знаешь, как у нас: тот кум, тот сват, там брат, там горлохват, там герой, там второй... А рядовому да с совестью – шиш... Доставай сам.

– Гриша, ну почему сам? В конце концов, внеси деньги или как там, а уж достают пусть те, кто этим занимается.

– Держи карман шире! Кому нужно это – лишняя работа да забота. Они же знают, что сам буду доставать. Не восстановлю машину – новую мне дадут в двадцатой пятилетке. Понимаешь? Это в добром-то хозяйстве могли и по-человечески, а у нас... Ты же знаешь, хто у нас директор сейчас?

– Не знаю.

– Та Федька же Балбошин. К нашему берегу что-нибудь да прибьет: если не дерьмо, так щепку... Где-то болтался-мотался, разваливал другие хозяйства, а теперь его к нам пихнули. С дипломом – куда денешь. Ты же помнишь, как они жили в Байдановке, как хозяйновали. И в колхозе робили через пень-колоду, а уж про дом и говорить нечего. Была у них коровенка, так они ей ладу дать не могли. А ведь двое парней здоровенных было в хате да две девки, уж не считаю младших. Как начнут рядиться, кому вести корову поить к казенному колодцу, так и весь день пройдет. Бродила она, бедная, по сарайке не привязанная, никогда не чистили они сарай от навоза. К концу зимы навозу накапливалось столько, что дверь не открывалась, а корова не могла выйти, цеплялась хребтиной за одверки. Так Шурка с Колюхой валили ее на коленки и волоком вытаскивали во двор. Выпихнут со двора, и хорошо, если она где к чужому стожку через сугробы доберется да успеет хватить клок-другой сенца...

И горе и смех был с этой коровой у них! Не раз из-за нее Шурка на работу опаздывал. Я ж говорю, ходила она не привязанная. Куры из нее себе седало сделали, раз хозяева не могли им жердь какую приспособить. Куры-то и не обижались: зимой от коровьей спины лапкам тепло... Однажды после того, как петух первый раз прокричал, корова свалила подпорку, дверь открылась. Летом дело было. Она с сонными курами и вышла на улицу. Шурка ждать-пождать второго петуха, – не поет. Мать ему: «Шур, сынок, уж солнышко взошло, на работу пора». А он: «Так петух же не пел второй раз...» Так и проспал до обеда... Одним словом, как те украинские цыгане жили. Говорит цыган жене: «Детей у нас богато и все грязные. Так як ты считаешь: чи мыть будемо, чи новых нарожаемо?» Вот и теперь Балбошин, директор наш, на собраниях врет, как водой бредет. Абы начальству пыль в глаза пустить, а коснись дела – ходит, как слепой по пряслу... Ничегошеньки ему не нужно и не интересно. Ему кабак да баба – одна забава. А в совхозе – хоть трава не расти. Эх, братка! Давай-ка выпьем еще за погибель дураков, которые и после бани чешутся... Не часто мы с тобой вот так... А поговорить охота. Такой у нас кавардак идет в совхозе – глаза бы не глядели. Тебе легче – не видишь этого...

Не стал я спорить с братом о том, что вижу и чего не вижу, легко ли мне, тяжко ли бывает на душе. Но его-то боль мне понятна: она не разовая, не от последней аварии с машиной. Что ему мое сочувствие сейчас? Лишняя щепоть соли на больное место. У него и так нервы поверх рубахи, чего их шевелить и трогать. Тут нужно какое-то дело. И я спросил:

– Ну и что же ты решил?

– Еду в Горький, на завод.

– Зачем?

– Гм... «зачем». За кабиной. Там же их делают. У меня же ГАЗ...

– Слушай, – говорю, – а у тебя документы какие есть от совхоза или...

– Ничего у меня нету. Может, попаду к директору или там кому другому... Вот прихватил тут с собой... – Гриша похлопал по карману, где, по идее, находится кошелек с деньгами, – Может, удастся. Переплачу там кому нужно... А што делать?

Я не выдержал и рассмеялся. Гриша спрашивает:

– Ну, а чо ты смеешься?

– Да ты хоть представляешь, кто такой и что такое – директор Горьковского автозавода? К нему министры на прием очереди ждут, а ты – «переплачу». Тоже хорош – взятку решил дать... Кто тебя надоумил?

– Никто. Вижу: у других так получается, так делается.

– У тебя, – спрашиваю, – денег много, что ли?

– Та не много, а на данный случай нашел. Бычка в кооперацию сдал. Держал для себя к зиме, да вот – нужда.

– Да, Гриша, получается теперь – ни кабины, ни скотины. Поторопился ты с бычком... Хорошо, что ко мне зашел... Не советую тебе никуда ездить. Ведь ты же здесь еще не пробовал искать.

– Разве здесь найдешь. Послушал бы ты нашего механика – так за границу бы поехал. Ни в районе, ни в области, говорит, ни в республике ничего ты не достанешь. Напрасные хлопоты. Придется, говорит, тебе, Григорий Яковлевич, распрощаться с машиной да садиться на трактор... А я, слава богу, наработался на нем. Я ж без машины, сам знаешь, не смогу. Вот я и обозлился. Нет, думаю, гад, умру, а достану кабину... Вот взял отпуск без содержания... Хотел к Петру зайти за советом, да постеснялся. Я ему и без того по гроб жизни должен...

И вспомнили мы с Гришей давнее...