Текст книги "За Сибирью солнце всходит..."
Автор книги: Иван Яган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Гриша Рогозный сказал: «Хотел к Петру зайти, да постеснялся. Я ему и без того по гроб жизни должен...» Он имел в виду моего родного брата Петра, о котором уже кое-что сказано в «Рассветах над Байдановкой». Про Петра я мог сказать бы то же, что и Гриша...
Я благодарю судьбу за братьев и сестер, родных и двоюродных. Чем старше становлюсь, тем острее чувствую: не хватит жизни и умения, чтобы рассказать о них так, как они того достойны. Они – моя совесть и гордость.
Чего только не перевидел за немалую свою жизнь, но ничто меня так не обижало и не удивляло, не оскорбляло и не ранило, как... Не раз видел, как родные братья судятся друг с другом за гараж или за дом умерших родителей, как в пьяных драках режутся до смерти ножами, рубятся топорами и стреляются из ружей; скопом дубасят родного отца, берут его за «яблочко» из-за «трешки на пузырь», сквернословят друг при друге.
Никогда в жизни не слышал от старшего брата матерка или хотя бы непристойного слова. В молодости я стеснялся курить при нем, как и при отце. Такие же отношения у нас с младшим братом. До сих пор верю, что он в сорокатрехлетнем возрасте не умеет материться, не знает бранных слов. Что уж говорить о сестрах. Мы никогда не объясняемся в любви друг к другу, просто молча любим, бережем ту любовь. Ей, нашей любви, много-много лет, она передалась нам от бабушек, от родителей, Любовь наша строгая и вечная. Дай бог каждому такого... Если бы дети наших детей знали такую любовь. Для них, может быть, и пишу о своих братьях...
...Летние ночи в нашей Байдановке сказочны. Еще оставалось три часа до рассвета и три года до войны. Наработавшись, нашутившись и напевшись, байдановцы легли почивать. А чтобы им лучше спалось, природа собрала все свои добрые силы, всю материнскую мудрость и стала в изголовье своего любимого дитяти – усталого землепашца.
Деревенская, ночная тишина. Нет, это не мертвая напряженная тишина, которая может взорваться с минуты на минуту где-то рядом скопившейся бурей. Это тишина уверенная, живая и заботливая, мягкая и снисходительная к тем, кому ночью не спится. Наоборот, многоголосье не спящей ночью живности делает тишину поющей и дышащей.
За нашим огородом, в ракитнике, полном весенней воды, картавят дикие селезни. Кажется, они по-мужски обсуждают сердитых крякуш, которые устроили гнезда в потайных местах, сидят на яйцах и ноль внимания на своих зеленоголовых суженых. Мне кажется, что селезни, взобравшись на кочки, сидят – нога на ногу, – курят цигарки и беседуют вот так: «Пря-пря-пря! Я давеча свою видел мельком. Злая, как бес, не подойди к ней. Высохла уже вся, сидя в гнезде, одни перья и остались, а гонору – не приведи бог! Так на меня крякнула, так взъерепенилась – будто я ей чужой...» Другой селезень говорит: «А я дак пря-пря-прямо ума не приложу, в каком месте моя спря-пря-пряталась. Уже две недели как не вижу. Беда с ними пря-пря-прямо...» А третий так рассуждает: «А у меня, когда она сидит на яйцах, когда ее не вижу, настоящий пра-пра-праздник...»
За дальним концом огорода, в канаве с позеленевшей от лягушачьей икры водой, изнывают от благодати лягушки. Их булькающее тысячеголосое бормотание сливается в сплошной, не прерывающийся ни на минуту клекот. Что-то похоже на то, как в котле кипит загустевшая каша.
Сотни сверчков дерут свои смычки, спрятавшись под стрехой, в тополях, и даже в звонком срубе колодца. И уж никак невозможно представить нашу летнюю ночь без скрипучего голоса коростеля. Его в наших краях называют кто дергачом, кто гвоздодером. Какую же сухую и крепкую глотку надо иметь, чтобы с такой ритмической последовательностью, с ровными интервалами между вскриками оглашать жестяным треском окрестность! И ведь дерет он глотку с ранних сумерек до восхода солнца. Признаться, я так ни разу в жизни и не видел эту птицу. Но она мне представлялась похожей на маленькую уточку, и обязательно со сплюснутым, как у утки, носом, похожим на бельевую прищепку. Хотя говорят, что коростель вовсе не из породы утиных, а водяная, болотная курочка... Аллах с ней! Зато я даже с закрытыми глазами хорошо представляю в воображении нашу корову Лысуху, которая сейчас лежит во дворе и, полузакрыв молочного цвета глаза, шершавым, как терка, языком перетирает ту траву, которой днем набила брюхо. Ее челюсти двигаются не сверху вниз, а из стороны в сторону. Лысуха жует и прислушивается, как в ее ведерное вымя пульсирующими толчками прибывает молоко. Прислушивается, на минуту перестав жевать, а потом умиротворенно вздохнет: благодать-то какая!.. Я представляю, как перед самым утром шерсть на Лысухе покроется мелкой-мелкой росой, и у росы будет цвет молока, цвет густого утреннего тумана.
Летом мы с Петькой, старшим братом, спим не в хате, а в хатынке – летней кухне. Точнее – это не кухня, а только столовая. Летом еду готовят во дворе, на летней печке, а в хатынке мы обедаем, ужинаем, здесь хранятся продукты и посуда. И мы с Петькой спим здесь, на дощатом полике. Мы им очень любим пользоваться летом; земляной пол хатынки устлан свежей травой из нашего проулка, пахучая трава у нас под боками и под головами. Пучки трав и цветов висят под потолком, на стенах, стоят на окне.
Двери хатынки на ночь не закрываем, чтобы дышать росяным воздухом, чтобы слышать колокольчатый звон тишины, чтобы видеть в проеме двери загадочные очертания тополиных крон на фоне ночного неба.
Это я так думаю. У Петьки на это свои виды. Он лежит лицом к стене в самой обиженной позе. Его дыхание и поза – кричащий упрек мне, пятилетнему палачу, извергу, бесчувственному истязателю. Он, конечно, не понимает, что меня грызет жалость к нему, что, может быть, по этой причине я до сих пор не могу уснуть. Хотя я не уверен сам, что Петька спит, а не притворяется спящим. Вот он вздыхает глубоко и горестно, так, как не вздыхают спящие. Проверить, что ли?
– Петь, а, Петь! – я приподымаюсь на локоть, всматриваюсь сквозь мрак в светлеющее пятно Петькиного лица. Молчит, только дыхание затаил. Ну, тогда я по-другому проверю его. Поворачиваюсь спиной к его спине, лежу некоторое время с открытыми глазами, смотрю за дверь. Там, меж тополей протискивается колесо луны, будто перекатывается с ветки на ветку. Луна похожа на раскаленный до бела диск сеялки. На диске изображение, так истолкованное моей бабушкой: «Брат брата когда-то заколол вилами, за это бог его наказал – услал вместе с жертвой на Луну. И теперь весь свет свидетель того злодеяния». Изображение действительно напоминает подобный сюжет: один человек поднял на вилах другого. Будь вечером вилы у Петра, да не бойся он родителей, – сделал бы со мной то же самое. Я понимаю свою вину, но ничего не могу поделать с собой...
Закрываю глаза, в полном и ясном сознании своего притворства начинаю похрапывать. Чую: Петька затаил дыхание. Полежал немного, еле слышно трогает мое плечо.
– Вань, Вань, ты спишь? – Я молчу, даю храпака. Брат тихо, словно ватный, приподнимается на полике, перелазит через меня и по-кошачьи крадется к двери. Когда одна его нога перенесена через порог (чувствую это с закрытыми глазами), я оглашенно ору:
– Ты куда!? И я с тобой!
– Зануда! – не говорит, а шипит Петька сквозь зубы и возвращается назад, учащенно дыша, будто только что три километра пробежал. – Ну давай я лампу зажгу. Чего ты боишься?.. Ладно, отдаю тебе складишок, насовсем. Хочешь?
– Давай.
– Значит, поспишь один? Меня же ребята ждут. Во-первых, я недалеко буду, во-вторых, недолго.
Нет, я никогда не давал таких обещаний – остаться одному, отпустить Петьку на улицу. И складишок-то хороший, но привычка таскаться хвостом за старшим братом сильнее всех соблазнов. Чтобы ничего не обещать, молчу, посапываю, грею в ладошке холодный складной ножик.
– Так я пошел, – не очень уверенно говорит Петька. Я тоже не уверен, что ему это удастся. Брат выходит из хатынки, а я, уже без крика, встаю с полика, выхожу за дверь и плетусь за ним, выдерживая безопасное расстояние. Со стороны сада кто-то идет навстречу Петьке. Это бабушка. Она ночами выходит в сад, покараулить его от деревенских озорников.
– Хто тут? – слышу голос бабушки.
– Да я это, – обреченно отвечает Петька.
– И куда ты наладывся?
– Бабушка, да я маленько с ребятами побегаю... Мы возле дома будем...
Только теперь я услышал за плетнем мальчишечий затаенный гомон, чмыханье сдерживаемого смеха, условные пересвисты – сигналы Петьке.
– Не-не-не! – категорически возражает бабушка, разворачивая Петьку за плечи в обратную сторону, в сторону хатынки. – Уже куры давно сплять, а вам и раньше бы не мешало укладываться... Я вам посвыщу, я вам посвыщу! – говорит она, отсылая эти слова за плетень, Петькиным дружкам. – Тоже мне – парубки...
Бабушка провожает нас в хатынку, закрывает за нами скрипучую дверь. Мы молча укладываемся. Петька напоследок изливает мне свою обиду:
– Из-за тебя все, смола липучая.
– Так это же бабушка тебя не пустила...
– Бабушка! Если б ты пораньше отпустил меня, я бы уже давно вернулся назад... Завтра мы с ребятами пойдем сусликов выливать, а тебя не возьмем, даже и не думай... И отдай складишок, раз с тобой нельзя договориться.
Мы отворачиваемся друг от друга, а утром нас всегда будят спящими в обнимку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯМой дядя по матери, Яков Савельевич Рогозный, был лучшим кузнецом на большую округу. А в Байдановке он был чуть не единственным. О его мастерстве в наших краях до сих пор вспоминают. Говорят: «Вот мастер-то был! Нахолодную сваривал металлические шины на тележные колеса...» Так, не так ли, что касаемо сваривания «нахолодную», но точно, что он с напарником, звавшимся молотобойцем, приводили в исправность посевной инвентарь еще по снегу. Как сказали бы сейчас, задолго до посевной плуги, бороны, культиваторы, сеялки, бестарки, горючевозки – все стояло «на линейке готовности».
Как цепка детская память! Воображение ли рисует, в самом ли деле так было, но помню байдановскую кузню довоенных лет. Мы, бесштанные карапузы, бегали на зов наковальни, как в сказку, заглядывали через дверь в полумрак, где свершалось чудо. Все, что сейчас показалось бы крайне примитивным, чего нынче даже в музее не увидишь, нам тогда казалось грандиозным и тайно-загадочным...
...Читаю романы, повести, рассказы про село, и если в них речь идет о кузнице, то она почему-то всегда «выносится» на край села. Конечно, поэтично: ранним утром ли, на закате ли дня с дальнего конца села доносится стукоток молотков, звяканье железа, над крышей кузницы вьется дымок, видимый всему селу...
У нас все было не так. Может быть, потому что Байдановка была не селом, а маленькой деревней. Она стояла, как в песне сказано, среди долины ровныя... А кузня наша была в центре деревни, на стыке двух улиц.
Если бы меня тогда и на свете не было, все равно бы я после знал и помнил кузню. Но в том-то и дело, что я тогда уже топтал траву, целовался с теленком, боялся соседского гусака и умел совать под нос «дулю» неугодному человеку. Трехлетний, бесштанный, схоронив в ладошку «стрючок», чтобы его не оторвал соседский гусак, пробегал я мимо десяти хат и оказывался возле кузни.
Внутри нее, если смотреть с улицы, – темно, черно, но все видно. Рослый молотобоец левой рукой сверху вниз, снизу вверх качает палку. После каждого качка вниз в горниле всплескивает сноп искр. Дядя Яша длинными клещами шерудит в огненном пекле. Выхватывает из огня что-то брызжущее искрами и бросает на наковальню. В тот же миг молотобоец отпускает рычаг мехов и хватается за молот. Дядя Яша маленьким молоточком тюкает по розовому железу, указывая при этом кивком головы, а молотобоец обрушивает молот точно в указанное место. Молотобоец при каждом ударе выдыхает: хэк! хэк! хэк! А дядя Яша в промежутках между «хэками» приговаривает: «Легче! легче!» А сам в это время вертит розовую железяку и так и этак. Потом снова сует ее в горн, и уже после, без молотобойца, тюкает по ней молотком, часто переворачивая. Наконец, осмотрев поковку, швыряет ее в бадью с водой. Кузня оглашается шипением и наполняется белым паром... У мужиков, наверное, наступает роздых. Они направляются к двери подышать чистым воздухом и обнаруживают за дверью меня.
– А это хто тут ховаеться? – спрашивает дядя Яша, поймав меня за чуприну.
– Так это ж Ванюшка! – говорит молотобоец. – Мы зараз зробым ёму эмереканьске стуло.
Только много лет спустя я узнал, что под «американьским стулом» подразумевалась казнь Сакко и Ванцетти. Но тогда, поскольку я был всего-навсего Ванькой, да еще и племянником дяди Яши, все заканчивалось просто. Дядя Яша подбрасывал меня несколько раз над головой, легонько шлепал по попке закопченной ладонью и отпускал со словами: «Марш домой!» Дома бабушка Мотря обнаруживала на моей попке отпечаток дяди Яшиной ладошки, а в голове – мелкую окалину. Не задумываясь, она делала точное заключение: «Опять у кузни був...»
Дяди Яшин сын Гришка старше меня на три года, но мы почему-то не чувствуем разницы в возрасте. Может быть, потому что Гришка росточком невелик, а может, потому что он человек рассудительный и любит посоветоваться со мной, как с равным. У него есть еще два старших брата – Иван и Васька. Они тоже еще пацаны, дружат с нашим Петькой. Есть у Гришки младшая сестренка – Мотя, но она – девчонка, мала и нам не товарищ. Однажды, два года назад, проснулись утром, а дяди Яши нет... И теперь в Байдановке о нем сильно жалеют, хотя вслух об этом не говорят, и Гришка с братьями почему-то стараются не разговаривать об отце. Мать Гришкина, тетя Дуня, очень сердитая, часто лупит ребят, хотя они послушны и не проказники, много работают по дому, в огороде. Конечно, тете Дуне тяжко одной с четверыми. Она работает в колхозе дояркой. А может, она сердитая по другой причине?
Сейчас тетя Дуня ходит с большим животом. Говорят, что виноват председатель колхоза Петр Кирюхин. Несколько лет назад его прислали вместо нашего байдановского, посланного на какую-то учебу. Тетя Дуня еще молодая и красивая, и Кирюхин с первых дней, как приехал в Байдановку, стал приставать к ней.
И вот теперь, как тетя Дуня идет на работу или с работы, председателева жена Аксютка встречает ее возле своего дома и каждый раз обливает помоями. Тетя Дуня не обороняется, не убегает, только лицо рукой закроет... Потом дома зло и обиду срывает на ребятах. Они тоже не убегают от матери, а только закрывают лицо руками и говорят: «Ну чо ты? Ну чо ты?..»
Живут Рогозные бедно. Голая хата с большой русской печкой. В углу возле печки – ухват и кочерга. Самодельный стол и лавка. Небольшой сундучок, уже давно пустой. Несколько чугунков, ведро и кружка, стоящие на лавке. Ни штор, ни рушников, ни занавесок. Железная койка накрыта рваным рядном. Зимой у них в хате очень холодно. Самое большое сокровище этой хаты – балалайка-трехструнка. Кроме Гришки, никто на ней не играет. А научил его игре Петро Земляной, брат тети Дуни, пацан лет тринадцати. Гришка играет еще не очень здорово и номеров у него немного: «Располным-полна коробушка», «Светит месяц», «Подгорная», «Выйду ль я на реченьку». Балалайка дала трещину, когда тетя Дуня «походила» ею по ком-то из ребят. И Гришка теперь прячет ее, чтобы она первой не попадалась под руку матери.
И еще одно Гришкино превосходство передо мной: он только собирается в школу, а уже читает. И не букварь, а легко читает газету. Не то что его ровесник Андрей Кравченко. Байдановский учитель обошел все дворы, чтобы переписать первоклассников. Записал и Андрея. А тот говорит родителям: «Ну как же я пойду в школу? Вы только сами подумайте – ведь я же неграмотный!» А Гришку, наверное, уже года два в Байдановке зовут грамотеем. За ним даже утвердилось это как прозвище – Грамотей.
Характером и повадками, походкой и разговором Гришка походит на маленького старичка. Он сильно не резвится, никогда здорово не хохочет, плачет тоже сдержанно. Его маленькое лицо уже покрыто морщинками. Даже сутуловат по-стариковски. Приходит к нам, разговор начинает с бабушкой.
– Здравствуйте, бабушка! Ванька-то дома?
– Здраствуй, Гриша! А нашо тоби вин?
– Да хотел поговорить с ним трошке. Не отпустите ли вы его со мной в Пироговку? Хочу сходить к бабке Карпичихе, узнать насчет семян огуречных. Мать велела сходить.
– Так семян и я могу дать.
– Так-то оно так, – рассуждает Гришка, – да ведь мать велела. Не сходи – знаете, что будет... Горя не оберешься...
– Ну если так, то сходите. Да недолго.
– А чо нам там долго делать. Всего – туда и обратно...
И вот мы с Гришкой запузыриваем в Пироговку по проселочной дороге. Несемся и рысью, и вскачь, и галопом. Когда бежим вскачь, Гришка изображает колхозного жеребца Дончика, у которого во время бега в боку ёкает селезенка. Гришка заламывает в мою сторону шею, косит на меня глазом и произносит гортанно звук, похожий на ёканье конской селезенки: «О-о-о!» Выкидывает ноги, взметывает за собой дорожную пыль. Я делаю то же самое. Иногда, мы как застоявшиеся и ожиревшие жеребцы, лягаемся ногами, ощериваем зубы, делаем угрожающие движения друг к другу, ржем по-лошажьи: «И-о-о-го-го!» И все бегом, бегом.
Стоп, приехали! Полтора километра позади, и перед нами крайняя изба деревни Пироговки. В ней-то и живет бабка Карпичиха – не то дальняя родня, не то хорошая знакомая Гришкиной матери.
Назад мы идем с гостинцами: бабка Карпичиха дала нам по два крашеных яйца, оставшихся после Великодня. Гришки в руках еще два маленьких узелка – один с огуречными, другой с тыквенными семечками.
На подходе к Байдановке нас встречает ватага прицепиловских ребят. Прицепиловцы – это жители одной маленькой улочки нашей деревни. То даже не улочка, а какой-то отросток с одним рядом домов в десяток. Это отросток взрослые часто называли аппендицитом и Прицепиловкой. Пацаны и подростки Прицепиловки издавна слывут задирами и постоянно из поколения в поколение враждуют с жителями двух других байдановских улиц.
Среди встретившихся нам прицепиловских ребят оказалось несколько человек, имевших счеты с нашими старшими братьями. Среди них был и сын председателя колхоза Толька Кирюхин. Тем более, с Гришкой у него счеты были и по линии родных: это его мать каждый день обливает помоями тетю Дуню.
Ребята стояли на дороге. Мы подошли к ним поближе и заметили, что они играли в «свинопаса»: из дорожной пыли было сооружено несколько лунок, в которые ребята уже успели помочиться и насыпать сверху сухой пыли. Внутри этих бугорков – жидкое пыльное тесто.
– А, Грамотей! Свиней пас? – спрашивает Толька Гришку. Мы уже хорошо знаем, что ни утвердительный, ни отрицательный ответ не спасет от горсти грязи, поэтому молчим.
– Пас! Пас! – заорали пацаны, забирая в руки каждый свою лунку. – Пас! Пас! – Комья грязи и пыли полетели в нас со всех сторон. Когда «боезапасы» у оравы кончились, мы открыли глаза. Я увидел, что Гришкина светло-голубая сатиновая рубаха вся в черных пятнах. Эту рубаху мать сшила ему к школе и он, идя в Пироговку, надел ее впервые. Больше у него нет рубах и скоро не будет. Есть старая – латка на латке, – в которой он ходит дома.
– Да вы чо, ребята? Вы же мне рубаху измазали, это же мне в школу...
– Ничего, грязь не сало – прилипла и отстала. – Что у вас в карманах? Ну-ка покажите!
Мы показали наши гостинцы. Толька подошел к Гришке вплотную, стал рассматривать на его ладони яйца. Потом резко ударил по Гришкиной руке и выбил яйца, они, уже расшмякнутые, упали в пыль. Но Гришка на провокацию не идет. Он спокойно говорит:
– Думаешь, мне жалко, что ли?
– А думаешь, мне жалко? – говорит Толька.
– Пойдем, Вань, – предлагает Гришка мне.
– Пойдем. – Мы шагнули вперед, разомкнув окружавшее нас кольцо. И наверное, так бы и ушли благополучно, если бы пошли шагом, спокойно. Но мы, отойдя десяток шагов, пустились бегом. Прицепиловцы восприняли это как вызов и бросились за нами. Все тот же Толька Кирюхин догнал Гришку и сделал ему подножку. Гришка упал. Упал и я, поскольку держался за него. Мы быстро поднялись и снова оказались в окружении.
– Давай подеремся! – предлагает Толька брату.
– А зачем нам драться? Мы же вас не трогаем. – Гришка по-прежнему спокоен. А Толька бледный, губы у него белые, нервно сжаты. Он берет Гришку за грудки. Тот попытался отстранить его, и этого было достаточно, чтобы считать драку начатой. Толька сильней цапнул Гришку за ворот рубахи, дернул и разорвал от манишки до нижнего рубца. Вначале в Гришкиных глазах было недоумение, потом они наполнились ужасом. Упав на дорогу, сгреб разорванные края, соединил их, будто надеялся, что есть еще чудо, которое может сделать рубаху целой. Катается на дороге, бьется головой о землю, словно припадошный, и кричит, что-то совсем непонятное, Я тоже плачу, глядя на него, я уже знаю, что ждет теперь Гришку.
Домой мы пришли все грязные и зареванные. Как потом я узнал, Гришка весь тот день просидел на огороде, в подсолнухах, зашивая рубаху, боялся показаться дома. Ночевать он пришел в клуню, где хранилось оставшееся с зимы сено. Но утром мать нашла его там и начала бить прямо сонного. Наша бабушка, выгоняя Лысуху в череду, услышала доносившееся из клуни Рогозных бухканье, ругань тетки Дуньки и щенячий визг Гришки. Она кинулась через дорогу и с трудом отняла мальчишку у матери. Он щенком выскользнул в дверь и кинулся в огород. Пробежав огород, перепрыгнув канаву, пустился по целине в сторону «сухой ракиты» – выгоревшего леска за деревней. Тетя Дуня после расправы, не заходя домой, пошла на ферму. По пути ее в который раз облила помоями Аксютка Кирюхина, Толькина мать...
К обеду я нашел Гришку за огородами. Он сидел в канаве и ел зеленый полевой лук – без ничего. Когда поднял лицо и глянул на меня – я испугался. Братишка был совсем не похож на себя: лицо распухло, стало огромным и все – в засохшей крови. Он даже попытался улыбнуться, ощерился, но этот болезненный оскал сделал Гришку еще страшнее.
– Гриша, пойдем к нам, бабушка велела тебя найти.
– Зачем?
– Не знаю... Да ты не бойся, ты же знаешь нашу бабушку.
– А ты не видел, мать наша дома?
– Нет ее.
– Ну, пошли.
Бабушка заставила Гришку умыться, потом смазала ему лицо свежей сметаной. Забрала у него неумело по-детски зашитую рубаху, вынула из шва нитки, выстирала и повесила во дворе сушиться на летнем ветерке. Пока мы обедали, рубаха высохла. Бабушка зашила ее на ножной машинке, зашила так искусно, что на месте разрыва виднелась еле заметная полоска стыка. А когда разгладила шов «паровым» утюгом – то полоска и вовсе исчезла.
– Ну вот, як нова! – сказала бабушка Гришке. – А к школе я тоби сошью другую. Не плачь. – А сама заплакала и отвернулась от нас...
Вскоре появился откуда-то наш Петька. Он позвал нас с Гришкой в хатынку. Мы пришли и увидели там целое собрание. Здесь было человек десять ребят: Петькины друзья, Гришкины старшие братья. По всему видно, что собрание обсуждало один вопрос – случившееся с Гришкой и со мной. Видимо, уже и какое-то решение было принято, требовались только кое-какие дополнительные пояснения потерпевших. Мы рассказали все.
Несколько дней Толька Кирюхин не показывался на улице. Выйдет из дому, походит, озираясь, во дворе, и снова – в дом. Он чувствовал опасность, но не подозревал, что месть подстерегает его даже в его собственном дворе. А она, месть, сидела в канаве, за плетнем, за стогом сена, в кустах. И она настигла его. Ребята схватили Тольку прямо во дворе, уволокли по канаве за огороды, потом в ракитник. Прибежали посыльные за нами. Мы с Гришкой пришли в ракитник. Ребята решили вершить суд руками пострадавших, в крайнем случае – на их глазах.
– За что ты обидел ребят?
– А что, я разве один...
– Ты был главный и старший, ты и отвечай.
– Я вот тятьке скажу, он вас в милицию посадит...
– Всех не пересадит. У нас тоже отцы есть.
– Зачем ты Гришке рубаху разорвал?
– А чо я, нарошно...
– Признаешь себя виновным?
Толька – в рев и продолжает свое:
– Все равно тятьке скажу, он завтра же вызовет милицию..
– Не получится из него Овода, – произнес «главный судья», Гришкин дядя – тринадцатилетний Петька Земляной. – Хотели тебя судить благородно, но теперь будем, как заслужил. Давай, ребята!
Посадили Тольку на травяную кочку, обступили со всех сторон. Главный судья достал из кармана куриное яйцо, потряс им возле своего уха, и все услышали бульканье внутри яйца.
– Вот тебе болток из-под клушки. Если сам не выпьешь – насильно накормим. А если кому еще обо всем слово скажешь – утопим в старом колодце. Ясно? Давай, пей! Ребята, дайте ножик, надо яйцо надколупнуть.
Петьке подали складишок, он клюкнул им по острой стороне яйца, отковырнул скорлупу, подал яйцо Тольке. Из яйца понесло несусветной вонью.
– Не вороти нос, пей! Соли мы не догадались взять.
Толька еще пуще заревел, рука его, державшая смрадное яйцо, дрожала.
– Пей! – Двое ребят зашли сзади, с намерением повалить Тольку на землю. Тогда он сказал:
– Я сам, не лезьте. – Потихоньку приблизил яйцо ко рту. И вдруг его передернуло в судороге, он высунул язык. Его начало рвать. И тут вмешался Гришка:
– Не надо, ребята... Он больше не будет.
Мне тоже стало жаль Тольку. Кто-то из ребят взял из Толькиных рук яйцо и зашвырнул далеко-далеко. А Петька Земляной продолжил допрос.
– Так признаешь свою вину?
– Признаю.
– Будешь обижать маленьких и сирот?
– Нет, не буду.
– Будешь на нас отцу жаловаться?
– Нет.
– Учти, что у нас есть еще в запасе болтки. Если кому скажешь – все равно накормим. Скажи спасибо Гришке.
– И еще скажи своей матери, чтобы она не обливала Гришкину мать помоями. Скажешь?
– Скажу.
– Теперь чеши домой...
Когда Толька ушел, ребята уселись в кружок, неумело свернули по самокрутке и, как заправские мужики после трудной работы, закурили... Правда, вместо табака в их цигарках были сушеные листья подсолнухов...
