Текст книги "За Сибирью солнце всходит..."
Автор книги: Иван Яган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
Слушаю Рудаева и кажется, что Иван Петрович рассказывает сказку о современном Левше. Уж больно неправдоподобная история: двое рабочих сделали лучше и быстрей то, что не смогли сделать несколько инженеров специального отдела. Рудаев заметил мое сомнение.
– Вам не верится, вижу. Вот мы сейчас спустимся в цех, покажу вам тот стенд.
– И все-таки мне кажется, Иван Петрович, вы преувеличиваете способности Гребнева и принижаете возможности и знания конструкторов отдела механизации.
– Ничего подобного! Разве я вам сказал, что Гребнев изобрел электронно-вычислительную машину? Стенд-то ведь очень прост. Конструкторы его не смогли сделать быстро потому, что не чувствовали и не понимали, как срочно он нужен цеху. Может быть, действительно у них были другие дела, поважнее. А таким компактным у Гребнева стенд получился потому, что Сан Саныч опять-таки лучше конструкторов представил назначение приспособления. Он собственными ладонями гладил каждую деталь картера, уяснял, что к чему. Потому, что уже видел и делал подобное. Скажем, в магазине примеряешь на собственную ногу ботинки, так проверяешь все: не жмут ли, теплы ли, удобны, какова цена? Самому ведь носить. Так относится к работе Гребнев. А конструктора действовали именно без такой «примерки». Для них главное – не просчитаться, чтобы в буквальном смысле сошлись концы с концами. Но это холодная работа, без заботы об уютности, что ли, будущего детища... И потом, Гребнев никогда не стесняется прибегать к помощи конструкторов, а они, к сожалению, частенько пренебрегают советом рабочего. А рабочий сегодня, даже без диплома, – это уже половина инженера плюс огромный практический опыт... Так вот, те люди, которые принимают за рационализацию самые примитивные, усовершенствования лишь бы автором был рабочий, лишь бы была «массовость», не только недооценивают возможности современного рабочего, но и оскорбляют это звание, развращают некоторых дармовой копейкой. Так я считаю. Да вы это сами уже знаете. Я же интересуюсь работой комиссии парткома. А теперь пойдемте, покажу вам стенд...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Рабочий день в редакции обычно начинается весело, хотя бывают исключения. Голубевой почему-то очень нравится, если работники редакции приходят на работу чуть позже ее – минуты на две-три. В таких случаях она встречает входящих улыбкой и взглядом, полным материнской снисходительности. Ей приятно, что ли, чувствовать себя руководителем-либералом; она иногда прямо говорит: «У нас работа творческая, нам нельзя «от» и «до», «от звонка до звонка». Правда, на практике получается так, что Вениаму и мне приходится нередко работать по нескольку часов и после «звонка»: обрабатывать собранный материал: письма, присутствовать на заседаниях парткома, завкома, на активах... Но и оттого уже легче, что у редактора верный подход к творческой работе.
Если случается, что Голубева приходит на работу позже других, она становится обиженной и даже раздраженной. Снимет плащ и шляпу, повесит на вешалку, молча пройдет к своему столу и только тогда скупо произнесет: «Здравствуйте». Поправляя прическу, смотрит в зеркальце. Мы с Вениамом в это время просматриваем свежие газеты, купленные на вокзале. И вот редактор-либерал говорит, обращаясь ко мне:
– Вам что, делать нечего, Андрей Петрович? Газеты надо читать дома, а не на работе. Кончайте и идите по цехам, в номер не хватает материала...
– Как не хватает? По-моему, даже с избытком вчера было.
– То, что вы сделали, пойдет не все...
Вениаму Голубева не осмеливается делать таких замечаний, но само собой понятно: замечание в мой адрес касается и Шустова. Мы складываем газеты, берем блокноты и идем по цехам.
Вообще Голубева – человек сложный, А вернее сказать, не сложившийся. В ее характере нет ничего устоявшегося, постоянного. От беспощадной угрозы из ее уст до беспомощных слез из ее глаз – времени одна минута. Так же кратко время между ее искренним смехом и глубокой задумчивостью. Даже в одежде Анны Иосифовны есть что-то соответствующее характеру. Ни с того ни с сего она вдруг в жаркую летнюю пору может надеть теплые чулки или гетры, а зимой явиться в редакцию в осенней шляпке.
Мы с Шустовым стараемся делать так, чтобы веселых начал в работе было побольше – приходим в редакцию на две-три минуты позже Голубевой. Тогда начинается примерно такой разговор. Голубева:
– Что-то у вас, Вениам, сегодня вид усталый? Не выспались? Наверное, опять стишки писали...
– Да, не выспался. Соседи над нами по какому-то поводу гуляли всю ночь. Не дали спать.
– Вы знаете, – подхватывает тему Анна Иосифовна, – у нас ведь тоже крупнопанельный. Слышимость – ужас! Все слышно, что говорят.
– У нас разговора не слышно, но когда топают – слышно, – продолжает Вениам.
– А вы попробуйте с кружкой послушать. Не пробовали? Все, даже шепот можно услышать.
– Как – с кружкой?
– Приставьте железную кружку к стене, ухо приложите ко дну – все слышно. У меня соседка продавцом в продовольственном работает, так я слышу, как она хвалится мужу своими махинациями, как обвешивает, как пересортицей занимается, сколько приработка каждый день. Ох и жулье! Я уж все их способы изучила. Вам, Вениам, как будущему писателю, не мешало бы записать несколько способов, какими пользуются продавцы. Пригодится когда-нибудь.
Мне обидно, что Голубева каждый раз называет Вениама «будущим писателем». Обидно потому, что Шустов уже писатель.
– Да, Вениам, неплохо бы записать в блокнот и способ подслушивания, который изобрела Анна Иосифовна, – не выдерживаю я.
– И вовсе не я его изобрела... А вы, Андрей Петрович, только и можете язвить.
Придет время и Голубева обязательно отомстит мне за дерзость. Однажды она лукаво улыбнется и спросит, спросит с улыбкой:
– Андрей Петрович, вы какой размер обуви носите?
– Тридцать девятый.
– Надо же! У меня племяннику четырнадцать лет, а он уже сорок второй носит. Ну и ножка у вас! Прямо детская...
– Ну, наверняка, ваш племянник дурак.
– Это почему?
– Потому, что вам нечего в нем похвалить, кроме огромной ноги. А бабушка моя всегда говорила: «Ну и нога! Как у того дурня».
– Хамство, больше ничего, – обрывает разговор Голубева. Она берет бумагу, начинает усердно что-то писать. Пишет долго и старательно. Все умолкают, слышен только скрип перьев.
Когда Голубева уходит на обед, Вениам, улыбаясь, говорит мне:
– Вы обрадовались, думали, Анна Иосифовна хоть раз за месяц напишет передовицу или отчет с диспетчерского совещания? Знаете, что она писала?
– Нет.
– Она обводила буквы во вчерашнем приказе директора завода о подготовке цехов к зиме. Я проходил мимо к окну, воды напиться из графина, и нечаянно глянул на ее стол. Честное слово, каждую букву обводила...
– И то работа...
На Голубеву нельзя сердиться, потому что она сама быстро отходит. После самой серьезной размолвки на следующий день ведет себя так, как будто вчера ничего и не было. Может завести разговор о новом кинофильме, предложить коллективный поход куда-нибудь: в театр, в кино или на учебный полигон ДОСААФ. Планер – старая болезнь Анны Иосифовны. Сама она уже не летает из-за возраста, но в обкоме ДОСААФ ей поручают шефствовать над молодыми планеристами. Однажды Голубева уломала меня, и я согласился съездить посмотреть, как занимаются планеристы
Поехали на электричке, а от станции к полигону шли пешком. В городе спортсмены договорились с досаафовским мотоциклистом, что он приедет на полигон, чтобы с помощью мотоцикла запускать планер в воздух.
Ждали-ждали мотоциклиста, но его не было. Уже за полдень перевалило, на небе кучевые облачка появились. Самая подходящая погода: при кучевых облаках создаются сильные восходящие потоки, планер легко и высоко может подняться в небо. Всю эту теорию я узнал от Анны Иосифовны. Но мотоциклиста нет.
Правда, есть другой способ запуска планера – при помощи резинового каната. Но натянуть его до нужного предела могут разве десять крепких мужиков, а среди планеристов было двое мужчин – я и тренер, да и мы не из силачей. Остальные – женщины и девушки. Попытались было тянуть резиновый канат, но от стопора до планера даже наполовину не растянули. А день уходит, убывает.
– Есть идея! – хлопнул себя ладонью по лбу тренер и весь радостно засветился. Все-таки мужчина, и перед дамами оказаться бессильным ему не хотелось. Он вперил взгляд в горизонт
– Вы видите, вон там наше спасение ходит! Женщины посмотрели на горизонт, но там ничего, кроме колхозного стада коров.
– Вы стадо видите?
– Видим..
– Это и есть наше спасение...
Коровы паслись в километре от полигона. Инструктор, сказав «Девочки, я пошел», направился в сторону стада. Вскоре к полигону подошли инструктор и пастух, который, ухмыляясь, вел за собой на веревке здоровенного бугая. Бык был огромный, как слон, спокойный и покорный, как теленок. Его подвели к стопору. Из веревок сделали что-то вроде шлеи, надели быку на шею. Две веревки протянули по бокам, получились как бы постромки. Их связали на бычьем заду, затем к ним прицепили конец резинового каната. У всех поднялось настроение, никто не сомневался, что бык растянет резину. В нем было не меньше десяти лошадиных сил.
– Ну, пошел, Гоша! – скомандовал пастух.
Бык Гоша пошел. Пять, семь, восемь шагов. Резиновый канат натянулся, задрожал, как струна, даже запел. Женщины захлопали в ладоши. Когда до планера оставалось три-четыре шага и овация достигла наивысшего предела, резиновый канат вдруг лопнул посередине и с силой огрел быка по заду. Гоша реванул по-зверски, как может зареветь только бык, споткнулся на передние ноги и вонзил рога в землю. От его недоуменного, испуганного всфырка столбом поднялась пыль. Люди замерли, оторопели. Инструктор первым стрельнул в другой конец полигона, остальные тут же последовали его примеру. Гоша встал на ноги, раза четыре повернулся вокруг своей оси, задрав голову, соображая, куда бежать. Потом, как лев, стегнул себя хвостом по боку и ринулся вперед. По пути долбанул рогами планер, и тот, как засушенная стрекоза, треснул и отлетел в сторону. А Гоша, взметая прах, одурело ревя, понесся к стаду. Пастух всплеснул руками и помчался за ним.
Коровы, увидев своего ошалевшего предводителя, вначале бросили есть траву, подняли удивленные морды, но затем, не дожидаясь, пока Гоша приблизится к ним, повернулись в сторону деревни, выпрямили хвосты палками и помчались прямо через пшеничное поле...
Через несколько дней колхоз предъявил аэроклубу иск за потраву. Тяжба эта продолжалась до самой зимы. Голубевой пришлось-таки пойти на суд в качестве свидетеля. Суд признал иск колхоза справедливым и вынес решение, по которому аэроклуб должен возместить убытки. Большую часть этой суммы выплатил обком ДОСААФ, но какую-то взыскали с инструктора, планеристов и мотоциклиста – за то, что не приехал на тренировки... А Голубева в тот день, на полигоне, попросила меня: «Вы уж не говорите на заводе об этом, засмеют».
Анна Иосифовна – яростный противник стяжательства. По всему видно, что свои собственные деньги она расходует халатно, хотя зарплата у нее небольшая – сто двадцать рублей. Если, бывает, руководители других отделов получают какую-нибудь премию за квартал, а редактора не окажется в ведомости, Анна Иосифовна ни за что не пойдет в отдел зарплаты за выяснением. Она может поскандалить с начальством о премии для литработников, но не станет хлопотать о себе.
Однажды Голубева сообщила:
– А вы знаете, товарищи, на заводе открыта новая столовая для ИТР. Говорят, там обслуживают официантки, чистота. Пойдемте сегодня там пообедаем.
В час дня пошли втроем в новую столовую. Действительно, она многим отличалась от остальных заводских столовых. Во-первых, не самообслуживание, во-вторых, столы, как в ресторане, накрыты белыми скатертями, на них никелированные ложки, ножи и вилки. На каждом столике – меню, снежной белизны салфетки в красивых салфетницах, бутылки с пивом и газводой.
Осмотрели посетителей: это были начальники цехов и отделов, заместители директора, работники завкома. Газетчики сели за один столик, заказали обед. Когда расплатились с официанткой и собрались уходить, Голубеву поманила пальцем заместитель директора завода по кадрам и что-то зашептала ей на ухо. Через минуту Анна Иосифовна догнала нас с Вениамом при выходе из столовой. На Голубевой не было лица, губы ее прыгали, и она ничего не могла сказать от волнения. Наконец каким-то сорванным голосом выдавила.
– Вот это хамство! Это же куда годится! Я этого так не оставлю...
– Что случилось, Анна Иосифовна?
– Не могу здесь говорить, расскажу в редакции. – Однако не смогла молчать и продолжала возмущаться. – Вы понимаете, подзывает эта чиновница меня и говорит: ты, Анна Иосифовна, как руководитель можешь ходить в эту столовую, а твоим работникам не положено. Мол, сюда могут ходить руководители рангом не ниже начальника цеха и отдела. Да вы понимаете, что это такое! В «Правду» об этом надо написать!
– А что вы ей ответили? – спрашивает Вениам.
– Да я просто растерялась и ничего не смогла. Сказала только, что моей ноги в этой столовой не будет больше. Я этого так не оставлю! В райком завтра пойду...
В райком Голубева не пошла, но одно обещание сдержала – ни разу больше не ходила в столовую «для ИТР». А через несколько месяцев об этой нелепой столовой все-таки состоялся разговор на парткоме: кто-то все же поднял вопрос. После заседания парткома столовую переоборудовали под самообслуживание. Кое-кому из заводского начальства записали по выговору.
И вот теперь, когда я встрял в проверку рационализаторской работы, когда речь шла о разоблачении махинаций и извращений, в Голубевой снова проснулся комсомольский работник. Вначале нерешительно, а потом все открытей и откровенней она становилась на мою сторону Если раньше с утра ждала спасительных телефонных звонков из обкома ДОСААФ, старалась как-нибудь вырваться из редакции, то теперь все было наоборот. Если ее куда-то вызывали, она просила, умоляла не поручать ей ничего, потому что «в редакции дел по горло». В первые дни проверки Анна Иосифовна ставила передо мной вопрос так: «Проверяйте, но чтобы газета не страдала, чтобы материал в номер был». Постепенно, видя, как взялись помогать мне Вениам и машинистка Люся, видя нешутейность затеянной проверки, Голубева стала вместо Шустова ходить в типографию на верстку газеты, садилась за машинку, печатала, звонила по телефону – организовывала авторские выступления. Однажды собрала рабкоров и попросила их усилить помощь в сборе оперативного материала. И хотя сама по-прежнему не писала в газету, зато ей некогда уже было обводить буквы в приказах директора. Она вертелась и крутилась, на смену раздражительности и скуке к ней пришла веселая бодрость, сама она будто помолодела на десять лет. И хотя в редакции не. говорили об этом, но все почувствовали: и газета, и рационализаторские дела, и предстоящая моя сессия – все стало общим. В этой общности вдруг утратила свое значение разница в возрасте Шустова и Голубевой, моего и Люси. Ушли и забылись размолвки и обиды по пустякам.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
И вот в заводской газете впервые за много лет опубликован критический материал на тему о рационализации. Я написал фельетон «Вознаграждение за букву «у», использовав материалы проверки в литейном цехе. В качестве примеров псевдорационализации привел случай с душевой, махинации энергетика Савича, предложение технолога Редькина о гравировке буквы «у» на моделях. Цифровые выкладки говорили о том, что половина внедренных в цехе рацпредложений фактически не дает того эффекта, который отражен в документации. Тридцать процентов предложений оказались «внедренными» только на бумаге, то есть руководство цеха подписывало фиктивные акты. В фельетоне был ясный намек на то, что факты рвачества и очковтирательства в рационализаторском деле есть и в других цехах.
В тот же день на столе редактора заплясал телефон.
– Говорит главный инженер. Анна Иосифовна, я не узнаю газету. Как вы могли опубликовать такую нелепость, не проверив, не разобравшись, не согласовав?
– Всеволод Сергеевич, мы согласовали, с кем надо. И все проверено.
– А я вам сейчас докажу, что это безграмотная мазня, а не фельетон.
– В каком смысле безграмотная?
– В техническом... И, если хотите, в политическом. Ваш работник оскорбил и оклеветал коллектив передового цеха, бросает тень на весь завод. Вы же знаете, что нашу газету читают в Главке и в министерстве. Что они нам скажут? Это пятно на честь завода. Вы понимаете?
– Понимаю...
Мне показалось, что Голубева растерялась. Говорит по телефону, а сама вопросительно смотрит то на меня, то на Вениама. Еще немного, кажется, и она сдастся, скажет, как бывало раньше: «Хорошо, я разберусь». Но разве это тот случай, когда от напористого натиска Ерохина можно отделаться словом «разберусь», означающим – виноваты. Так редактор раньше могла поступать, если речь шла об искажении фамилий, о какой-либо технической ошибке или опечатке. А теперь? Фельетон – это начало трудной борьбы не одной газеты, но и парткома со злом, которое замаскировалось, засело за неприступной крепостью дорогих каждому заводчанину понятий: «честь завода», «массовость», «инициатива рабочих». Сейчас очень важно выбить зло из крепости, сойтись с ним, и тогда будет видно, чьи боезапасы мощнее, чье оружие стреляет точнее, у кого надежней тыл.
– Ну, так что будем делать? – спрашивает Ерохин. – Я думаю, в следующем номере дать опровержение. Вы понимаете, у меня вот сидят люди из литейного цеха, они возмущены...
– Пусть эти люди идут в редакцию.
– Вы мне не ответили, что будем делать дальше.
– Дальше будем делать то, что начали. Исправлять недостатки на заводе. И я прошу вас подготовить ответ для редакции о принятых мерах.
Главный, видимо, бросил трубку. Голубева задумчиво улыбнулась. Вениам встал из-за стола и захромал по комнате – от двери к окну и обратно. Я сел на подоконник раскрытого окна, закурил, выпуская дым на улицу. Люся перестала печатать на машинке. Тишина стояла напряженная, бодрая, как натянутая тетива, даже веселая. Наконец Голубева сказала:
– Вы знаете, я сильно волнуюсь. Давно такого не было. Какое-то предчувствие у меня тревожное. Давайте, Андрей Петрович, садитесь за мой стол, а я за ваш. Будете отвечать на звонки. А то я боюсь, как бы не сорваться. Потом, вы проверяли, вы писали – вам карты в руки. Согласны?
– Согласен.
– Вы думаете, Анна Иосифовна, что будут только такие вот звонки? – говорит Вениам, остановившись посреди комнаты. – Сейчас начнут звонить и наши сторонники.
Только умолк Шустов – раздался бодрый звонок.
– Алло!
Я насторожился.
– Андрей Петрович? Это Сеньков говорит.
– Да, я слушаю, Андрей Яковлевич.
– Ну что, кажется, качалось. Ты молодец! Толково получилось.
– Это зависит не от меня, а от фактов, которыми я воспользовался, Андрей Яковлевич.
– Да, факты, к сожалению, прямо-таки анекдотичные, возмутительные. Так вот, я хотел тебе сказать, что на той неделе мы проведем внеплановое заседание парткома. Думаю, в основу разговора положим фельетон...
– А не узко ли это? Мне думается, что повестка дня должна быть о работе БРИЗа.
– Да? Ну ладно, ты после обеда зайди ко мне, посоветуемся. Во-первых, ты должен выступить, как председатель комиссии по проверке и как автор фельетона. Во-вторых, надо подготовить решение и всевозможные рекомендации... Заходи.
Только положил трубку – новый звонок.
– Алло! Мне Зайцева.
– Я слушаю.
– А, здорово, земеля. Это Серега, Квочкин. Как живешь, старик?
– Живу, как можется, а не как хочется. Как ты?
– Да я, земеля, хотел пригласить тебя на торжество. Посидели бы, пивка попили.
– Неужели женишься?
– Ты что, земеля? Я гарнитур себе достал, румынский...
– Знаешь, Серега, я, наверное, не смогу. Ведь через полмесяца на сессию ехать, а у меня еще две контрольные не сделаны. Ты, видать, готов к сессии?
– Я не поеду.
– Почему?
– Хочу поступить по своему профилю, в торговый. У нас же здесь есть филиал. Я уже познакомился с преподавателями. Говорят, вали к нам, без экзаменов зачислим, за три года можно закончить...
– Ты, Сергей, как вижу, придерживаешься своей теории – вхождения в жизнь винтом, как ты говорил. А знаешь, винты тоже ломаются... Ты бы уж буравчиком, полегче...
– Да это не моя теория, земеля.
– Чья же?
– Это наследственное.
– Тогда неизлечимо.
– Ладно, посмотрим. Давай ближе к делу. Приедешь или нет?
– Нет, Серега, не смогу.
– Ну смотри... Будь здоров! А то посидели бы...
– Будь здоров! Очередной звонок.
– Это кто?
– Редакция, Зайцев.
– Гребнев говорит.
– А, здравствуй, Сан Саныч! Что хорошего?
– Хорошее настроение.
– По какой причине?
– По причине твоего фельетона, Петрович. Здорово ты разделал! Честно говоря, я не верил, что ты можешь так глубоко вковыряться в это дело. Главное, очень наглядно и доказательно выдал все махинации в литейке. У нас в цехе газету друг у друга рвут. Правда, еще не всех ты вывел на чистую воду...
– Будет еще, Сан Саныч. А в следующем номере о твоей бригаде материал дадим.
– Тоже фельетон?
– Нет, конечно.
– Тогда не стоит.
– Почему?
– Боюсь.
– Чего ты боишься?
– Боюсь, что вместо дела ты начнешь описывать глаза, мозолистые руки, перечислять ребятишек, даже жену упомянешь... Не любят у нас ребята этого...
– Нет, Сан Саныч, материал будет именно о деле, о вашем опыте. Чтобы для пользы другим.
– Ну, если для пользы другим – шуруй... Наши ребята тебе привет передают, сидят вот тут, обсуждают фельетон.
– Передай им мой привет...
В этот день мне звонили начальник десятого цеха Рудаев, Васька Рубан, с которым проверяли литейку, звонили из цехов распространители газеты, жаловались, что им в экспедиции «недодали» положенное количество экземпляров. К концу дня позвонил корреспондент центральной газеты, просил познакомить его с другими материалами, собранными комиссией. А когда я сообщил ему о предстоящем парткоме, он пообещал быть на заседании.
После обеда я пошел в партком, к Сенькову. Всегда сдержанный и немного суховатый, Андрей Яковлевич сегодня выглядел весело возбужденным. Конечно, он понимает серьезность предстоящей повестки дня парткома, наверное, в чем-то еще сомневается, не совсем уверен, как обернется заседание Может быть, под этой веселостью кроется желание взять себя в руки. Сеньков, как и я, теперь ясно представляет, что резонанс предстоящего дела будет огромен. Не случайно им, этим делом, заинтересовался корреспондент центральной газеты.
– Ты понимаешь, какое дело, Андрей Петрович, – говорит Сеньков со сдержанным раздражением, – понимаешь, звоню сегодня Центнеру, говорю, готовьтесь к парткому. А он мне: я, говорит, завтра ухожу в отпуск. Неделю, говорю, можно обождать. А он: путевка, мол, горит. Ну и хитрец, мягко выражаясь...
– Да, это трюк. – Я присел к столу, а Сеньков ходит по кабинету, беспощадно трет ладошкой и без того полированную лысину.
– Дай-ка я позвоню в завком, узнаю, когда Центнер оформил путевку. – Андрей Яковлевич соединился с председателем завкома.
– Василий Захарович, слушай, когда Центнер оформил путевку на курорт? Как не оформлял?! Ну хорошо, пока и не оформляй, я тебя прошу очень. Договорились? Ну, добро! – И мне: – Оказывается, Центнер побежал в завком хлопотать о путевке после моего звонка к нему. Ну-ка, позвоню главному...
– Всеволод Сергеевич, мы же с тобой утром договорились, что на следующей неделе – партком по БРИЗу, а Центнер, оказывается, в отпуск собирается. Ты ему подписал заявление? Нет? Ну и хорошо. Что? Брось ты, Всеволод Сергеевич, шутки! Какой там график, не смеши. Нашел мне тоже станочника. Я тебя прошу, отложи отпуск Центнера на неделю, не умрет. Ну и что, что старик? Получать пенсию и зарплату – он не болен, а на неделю отложить отпуск не может Я тебя прошу, Всеволод Сергеевич. Иначе тебе одному придется отчитываться на парткоме. Хорошо, вот и спасибо!
После этих телефонных переговоров Сеньков еще больше возбудился. Стал закуривать – не тем концом взял в рот сигарету, фильтр ярко вспыхнул, Сеньков захлебнулся едким дымом, закашлялся. Я невольно засмеялся, наблюдая за Сеньковым. Тот протер глаза, глянул на меня и тоже засмеялся. – Ну, дела! Закуривай, Андрей Петрович, да садись, обмозгуем все, чтобы поменьше сучков потом было...
