Текст книги "За Сибирью солнце всходит..."
Автор книги: Иван Яган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Десять лет прожили Савелий с Акулиной. Жили все в том же ветхом курене, который стал еще теснее от увеличившейся семьи. Акулина родила двоих сыновей и дочь. И все эти годы прошли для Рогозных в колготе и нужде. Как ни бился, ни колотился Савелий, а никак не выбился из бедности. И менял хозяев, и чумачил – ездил на волах аж на Сиваш за солью. Но и в тех дальних дорогах слышал печальные песни усатых чумаков да слепых кобзарей у пыльных шляхов.
– Чумаче, чумаче, чому зажурывся?
Чи волы прысталы, чи з дорогы сбывся?
– Болы не прысталы, с дорогы не сбывся.
Тому зажурывся – без доли родывся...
Не сбывалась Савелиева надея на свои работящие руки. Робить они робили без устали, а все выходило – не на себя. Радовался рождению каждого сына – гляди лишний надел земельный на мужскую душу выйдет. Но земля на Полтавщине да и по всей Украине была давно поделена: одним с избытком, другим – ничего. Да и рожать она выдохлась, перемученная, перекореженная, неудобренная. И все-таки не гасла в Савелии Рогозном надежда на свою землю, надеялся кормиться с нее, радовать душу хлебопашеским делом. Ту надежду с каждым годом все сильнее подогревали слухи и разговоры о свободных землях в неведомой Сибири. Слух приносили ходоки из других хуторов, письма уже уехавших за Урал украинцев. Ночами ломал голову Савелий над непростыми вопросами: как ехать, с чем, на какие шиши? В какое именно место? Одни называли Тобольскую губернию, другие Степной край, третьи говорили о каком-то Киркрае. Говорили, что на местах, на Украине, при земских управах созданы переселенческие комитеты и что переселенцам дают пособие на переезд, указывают места поселений.
И вот за много лет впервые доля повернулась лицом к батраку и даже улыбнулась. А было так.
Неподалеку от хутора Дядькивского находилась летняя усадьба помещика Гнатюка, который сам больше жил в Кобеляках и вроде бы принимал участие в переселенческом комитете. Его летняя усадьба стояла на берегу ставка, образовавшегося в долине небольшой речушки. Ставок, а иначе пруд, был проточный. Когда-то речушку, перегородили земляной греблей со шлюзиком для сброса лишней воды; теперь земляной вал зарос вербами и ясенями, которые накрепко вросли в греблю и не давали воде размывать ее. Тут, под вербами и любил Гнатюк сидеть летом с удочкой. И карп, и карась водились в ставке. Кроме хозяина в нем никто не рыбачил – запрещалось. Помещикова жена со взрослыми дочерьми и гостями на берегу отдыхали, прогуливались. В одном месте была устроена купальня.
Но вот однажды помещица, как рассказывали потом люди, сидела на берегу, оставив в сторонке туфли. Сидела и думала о том, о чем может думать помещица. Вдруг с левой руки что-то плеснуло у берега. Она глянула в сторону плеска и увидела, как что-то огромное с глазами величиной с коровьи попятилось в воду, держа в зубах дорогую туфельку. Помещица в испуге бросилась к дому, крича: «Рятуйте! Нечистая сила! Нечистая сила!» На крик выбежал сам. Пока отхаживались с перепуганной женщиной да пока допытались, где и что за «нечистая сила», прошло с полчаса.
Помещик был человек образованный и в нечистую силу верил мало. Но все-таки, взяв с собой работника, пошел к месту, указанному женой. Она тоже пошла за ними, боязливо держась в отдалении. Ничего «такого» не было обнаружено, только на воде еще расходились круги – и другой туфельки на берегу не оказалось.
Как раз на ту пору Савелий проходил через греблю с косой на плече. Услышав гомон, остановился. А помещик и помани его себе пальцем.
– Ты здешний?
– Тутошний, с Дядькивского.
– Слыхал что-нибудь про нечистую силу в нашем ставке?
– Чув.
– Именно?
– То рыба есть такая, бисовым конем называется. Глотает гусей, уток, может и дитя...
– Ой, ой! Маминька родная! – вскрикнула помещица и, схватившись за лицо руками, кинулась к дому.
Помещик в раздумье покрутил ус и сказал:
– Значит, сом.
– Може й сом, може и короб, – поддержал его Савелий.
– Так как же быть? Это же опасно. И как он сюда попал?
– Може, с паводком занесло, а може, вин тут в омуте завелся, когда ще гребли не було, – продолжал рассуждать Савелий на равных. – Може, той «нечистой силе» сто рокив от роду.
– Ты думаешь? – все так же задумчиво спросил Гнатюк. – Что же нам делать?
– Зловить, – твердо предложил Савелий.
– Берешься?
– Дозвольте.
– Добре! Если поймаешь – в долгу не останусь. А ты чей будешь?
– Я сам по себе. Савелий Рогозный.
Гнатюк даже руку пожал Савелию в знак договора. На том и разошлись. Вдогонку Гнатюк еще прокричал Савелию:
– Так ты ж не медли. Поймаешь – дай знать в Кобеляки.
...С какой-то неистовой уверенностью стал готовиться Савелий к делу. Каждый день посылал на ставок старшего девятилетнего сына Митрофана следить, не плеснет ли «нечистая сила». Наказал, чтобы близко к воде не подходил. И каждый вечер, приходя с поля, спрашивал:
– Ну шо, не бачив?
– Ни, тату, не бачив.
А сам Савелий до темна пропадал в клуньке и что-то мастерил из досок, что-то клепал на наковаленке. Сделал он деревянное корыто длиною чуть не в два метра, проконопатил его конопляной паклей и просмолил изнутри. Наливал в корыто воду, проверял на течь. Потом смастерил из железного прута огромную штуковину, похожую на «кошку», которой вылавливают оброненные в криницу ведра. То был удильный крюк.
Однажды под вечер Митрошка не пришел, а прибежал, запыхавшись, со ставка.
– Шо? – спросил в нетерпении Савелий.
– Бачив!
– Шо ты бачив?
– Его.
– Як?
– А так. Сижу, гляжу. Качка (утка) плавает.
– Яка качка?!
– Та, наша, тату. Только вы, тату, не говорить маме, а то будет свариться. Я взял дома ту, стару качку, сивую, шо шкандыбала на одну ногу, и пошел с нею до ставка.
– Та, так...
– Привязал качку на сворку и пустил у ставок. Она плавает, крячет, а я сижу, гляжу. И ось оно як выскочит из воды, та хвать качку! И...
– Шо – «и»?
– Качки як не було... И сворку у меня из рук вырвало...
– Так, так. Добре... А яке воно само?
– Здоровуще, тату. И страшное.
– Ну, ничего, сынку. То будет наша золота рыбка... Правда, надо еще одну качку у мамы красти... Килино, а Килино! (Теперь Савелий при детях называл жену не Акулиной, а Килиной, а она его батьком. Иногда он звал ее «матэ») А, матэ! Где-то у нас пряжа була?
– В сенях, под матицей она... А наще она тебе? – откликнулась Акулина из катражки.
– Та нада.
До поздней ночи Савелий торчал в клуне, при тусклом свете каганца плел из конопляной пряжи сетку. Хоть получилась она и не рыбачьей, но зато крепкой.
Следующий день был воскресным. Ночь Савелий почти так и не спал. Чуть забрезжил рассвет, а он уже вышел со двора и направился к куреню Грицька Охрименка, доброго своего товарища. Побарабанил в окошко. Грицько вышел в подштанниках, босиком.
– Извини, сосед, шо рано разбудил. Дело есть.
– Що за дело в такую рань?
– Одягайся, та приходь ко мне, узнаешь. Та скоренько.
Пока пришел Грицько, Савелий уже запряг Чалого (коня он все-таки нажил) в четырехколесный возок (возок смастерил сам) и пошел в курень. Тихонько разбудил Тараса, того самого Тарасика, Акулининого брата, которому уже шел двенадцатый год. Поднял своего старшего, Митрофана: «Вставайте, хлопци, пора!» – возбужденно и тихо шептал он. Хлопцы с вечера знали о задуманном деле, поднялись вмиг. Гуртом поставили на возок загадочное корыто, бросили в него цеберку (ведро), сетку, смотанную в валок и прикрепленную в двум палкам. На передок Савелий бросил запасные ременные вожжи, сокиру и довбню (деревянный молот). Тронулись со двора. За подворьем остановил коня и подморгнул сыну, кивнув головой в сторону катражки, где ночевали утки. Митрофан опрометью кинулся во двор, в катражке в полутьме сцапал попавшуюся под руку утку. Не успела та и крякнуть по-настоящему, как хлопец загнул ей голову под крыло и сунул утку под рубаху. Поехали. Акулина спросонья только и услышала, как вскрякнула утка...
Некоторые хуторяне, разбуженные стуком колес, выглядывали в окна, выходили из хат и дивовались: куда это так рано поехали Рогозный с Охрименком? И что за гроб стоит на возке? А корыто издали и в самом деле походило на гроб. Только настроение и возбужденные лица едущих совсем не напоминали похороны.
Было тихо. Заря окрасила зеркальную гладь ставка. В вербах и ясенях на гребле, в саду Гнатюка щебетали ранние птахи, начинали первый переклик зозули. И вдруг среди этого утреннего покоя раздалось, словно гром среди ясного неба, резкое и неожиданное – кря! кря! То утка сумела высвободить голову из-под крыла и решила спросить: « В чем дело, охальники вы раз-з-эдакие?! Зачем вы меня спря-прятали под рубаху?» Митроха тут же зажал ей клюв, не удостоив ответом. А Савелий недовольно цикнул в адрес утки: «А, щоб тебя! Оглашенна!»
Молча приступили к подготовке небывалого дела – к поимке «нечистой силы». Тут половину дела решала «наживка», коей служила утка. С помощью суровых ниток и толстых мотузков Савелий укрепил на ее спине, в междукрылии, тот самый «крючок». Когда он это делал, Митроха держал уткин клюв в руке, чтобы не кричала прежде времени. Савелий предполагал, что необычный и непривычный груз будет притапливать утку. Для увеличения ее плавучести он приспособил ей под крыльями по кругу вылущенных подсолнухов. Крюк был с обушком. Савелий с помощью стального «жучка»-защелки соединил крюк с вожжами. Распустив вожжи на всю длину, один конец их крепко привязал к стволу ясеня. Размотали сетку, смочили в воде и растянули на траве у воды. Рядом же положили довбню. Мужики разулись, разделись до подштанников. Все было готово. И тогда Савелий торжественно принял из рук Митрофана утку и пустил ее на воду. Она огласила криком не только ставок, но и всю долину. Ее крик отразили дальние вербы, и он снова упал на воду.
– Кричи теперь на свою голову, – сказал Савелий.
Так только в сказке бывает. Через несколько минут на середине ставка заиграла вода и рябь быстро пошла в сторону утиного крика. Утка плавала в двух саженях от берега, дальше ее не пускали вожжи. Глубина под ней была не более метра. И вот с клекотом высунулась лобастая голова чудовища, располовинилась, сомкнулась и скрылась под водой. Через мгновение дернуло вожжи, так дернуло, что на ясене вздрогнули ветки. А еще через миг возметнулась вода с илом, забурлило, забилось у берега. Вожжи натянулись струной.
– Хлопцы, держить вожжи! – крикнул ребятам Савелий и сам кинулся к сетке.
За ним к сетке бросился Грицько.
– Давай, заходь! От сюда, сюда! – командовал Савелий, обходя бурлившее место. Погрузили сетку в воду и стали наступать на «нечистую силу».
– Хлопцы, пидтягуйте вожжи, пидтягуйте! Грицько, подводь сетку под низ, под низ!
Чудовище било хвостом и никак не давало опутать себя сеткой. Одним ударом оно сшибло Грицька и тот упал, но не выронил сетки из рук. Савелий наседал на «нечисту силу» и подбадривал Грицька.
– Смелее, Грицько, навалювайся на его, накидай свой край. Хлопци, подтягуйте! Ось вона, чертяка, попалась! – восторженно и победно кричал он, почуяв, что чудовище уже опутано сеткой. Но оно еще несколько раз валило мужиков с ног. Отплевываясь и чертыхаясь, они постепенно пеленали его сеткой и придвигали к берегу. Когда голова добычи была уже на берегу, Савелий скомандовал:
– Тарасе! Визьми довбню, хрясни его гарненько.
Тарасик трижды долбанул довбней по башке чудовища, и оно немного успокоилось. Выволокли полутораметрового сома на берег. Волокли и чувствовали, что в нем не меньше четырех пудов веса. Не дожидаясь пока сом придет в себя, вчетвером подняли его и завалили в корыто на ходке.
– Хлопци, скоренько берить цеберку, наливайте воды в корыто, – командовал Савелий, а сам между тем поверх корыта, по всей его длине захлестывал вожжи, заводя их под низ возка. Корыто медленно наполнялось водой, носили ее все по очереди. Чудовище оклемалось в своей стихии и начало ворочаться, всплескивать хвостом. Но оно было в плену сетки и корыта, опутанного вожжами. Вымылись, оделись, передохнули.
– Ну, в путь, в Кобеляки! – сказал, вставая с земли, Савелий. – Поидемо через хутор, хай люди побачуть, що мы пиймалы...
Поехали через хутор. Возле своей хаты Савелий остановил коня.
– Митрофан! Сбигай до дому, хай мама дасть хлиба та цибули у дорогу. Мы ж ще не снидали...
...Сопровождаемые толпой хуторян, все участники ловли «нечистой силы» тронулись в путь, в Кобеляки, до которых было пять верст. К обеду уже были на месте. Савелий знал дом Гнатюка, к нему и правил. Хозяин оказался дома. Он сразу узнал Савелия и, видимо, помнил уговор, так как сразу же воскликнул:
– Неужели?!
– А то як же, – спокойно, но с гордостью ответил Савелий. – Пожалуйте побачить.
– Где?
– А у вас за воротами.
Гнатюк растерянно засуетился, что-то ища на столе кабинета. Потом крикнул кому-то: «Галина Петровна, ходим до мене?» Вошла жена Гнатюка, покосилась на Савелия, посчитав его очередным просителем: мол, и в воскресный день покою нет.
– Галина Петровна, вы помните этого гос.. человека? – Спросил ее муж, глядя на Савелия.
– Ни, не помню... А може, забула...
– Тогда гайда к подъезду!
Сом все еще бодрился. По дороге мужики ухитрились разжать ему пасть палкой и вынуть мертвую утку с крюком. Вода в корыте окрасилась кровью. Вокруг возка уже гомонила огромная толпа любопытных, а Грицько с хлопцами давали пояснения. С приближением господ толпа приумолкла и расступилась. Признаться, Гнатюк не очень-то решительно подступал к возку. А жена его вовсе поотстала, догадавшись, что привезли «нечистую силу».
Насмотревшись на похитителя жениных туфель, Гнатюк спросил у Савелия:
– Ну и что дальше?
– Уговор был, господин добрий.
– Та я про уговор помню. Я говорю, шо дальше с ним робить?
– Забирайте.
– А на лиху годину он мени здался! Забирайте его себе, в нем же пять пудов мяса. Засолите.
– Не, господин Гнатюк, – сказал Савелий, – его есть мы не будем. Он же поганый. Его не едять.
– Так, так...Гм...да, – Гнатюк в раздумье покарябал пальцем затылок. – Ну, добре... Микола! – позвал он кого-то, видимо, из работников. – Надо принять ту холеру (указал на корыто с сомом). Устроим ему смотрины с земскими чиновниками. Усей интеллигенции покажем. – Последние слова он произнес в растяжку и с ехидством. Затем спросил у Савелия: – С тарою отдаешь?
– Можно и с тарою, та...
– Урозумел. И за тару возмещу. А он долго будет жить?
– А сколько вам захочется. Только воду надо менять...
Гнатюк заметно повеселел, видимо, предвкушая потеху, которую он устроит для уездного начальства и друзей. Работники сняли корыто с возка и, словно гроб, понесли в усадьбу. А Гнатюк пригласил Савелия в кабинет. Предложил сесть в кресло.
– Благодарствую, я и постою.
– Тогда приступим к делу. Шо я тебе должен за всю ту мороку, за ту нечисту силу вместе с тарою?
Савелий ничего не ответил.
– Чего ж ты молчишь? – Гнатюк заходил по кабинету. – Я обещал. Но, ей богу, сам не знаю... Говори свою цену.
– Не надо мне никакой платы, господин Гнатюк...
– Як не надо?
– Вы лучше, будьте добри, допоможить мени с семейством выехать в Сибирь. Вы ж, говорять, в переселенческой комиссии...
– Он як! То можно. Можно, можно. – Гнатюк достал в столе лист бумаги. – Забыл, як твое призвище?
– Рогозный. Савелий Калистратович. Хутор Дядькивський.
– Так, так... Ну, добре. Записав я тебе и помогу. А гроши все-таки визьми. – Гнатюк достал из кармана кошелек, вынул деньги.
– Двадцать пять карбованцив даю. Пригодяться.
Савелий, глядя на протянутые деньги, завел руки за спину.
– Господин Гнатюк, если вы такий добрий чоловик, то вместо грошей запишите в тот листок мого сусида... Товариши мы з ним. Вин помогав ловить «нечисту силу».
Гнатюк захохотал.
– Ой, и слёта ж ты, Савелий! Ой, и пройда! Ты самого черта скрутишь и продашь в пекло...
– Нужда заставить, чего не зробишь...
– Ну, добре! Хто твий сусид?
– Охрименко, Григорий Петрович.
– Записав. Будет вам решение на переселение, будет и пособие, и надел земельный. – Гнатюк поднялся и подошел к Савелию. – А гроши ты все-таки возьми. Воны исти не просять и карман не труть. Возьми. – Гнатюк вложил в Савелиеву ладонь деньги. – А про переселение уведомлю. Бувай здоров!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯТак в одна тысяча девятьсот восьмом году оказался в Сибири Савелий Калистратович Рогозный – мой дед, отец моей матери, родившейся уже в Сибири.
В необъятный Степной край с центром в Омске и приехал Савелий с семьей и своим соседом по хутору Грицьком Охрименко. Но не новоселами оказались они. На юге нынешней Омской области уже были Таврический, Полтавский, Одесский и прочие уезды, заселенные выходцами из малороссийских губерний. Уже уезды были поделены на волости, застроены деревнями. Уже светилась ровная, как скатерть, степь белыми хатами-мазанками, а у хат вровень с крышами, а то и выше, шумели молодые тополя, клены, цвели яблони и журились над канавами плакучие вербы. Дворы были огорожены плетенными из хвороста тынами, на кольях тынов кособоко висели макитры и глечики, вывешенные для прожарки или выморозки. Из огородов через тыны свешивали золотые головы сояшники (подсолнухи), словно желая разглядеть: что это за земля такая, что это за край такой, где так хорошо и привольно растется? Над мазаными крышами хат зимой из невысоких дымарей стлался кизячный дым, а летом запах того дыма исходил из дворов, где устраивались летние печи. Неоглядная ковыльная степь уже пестрела распаханными и засеянными латками.
А выпал дружкам, по воле переселенческого комитета и земской управы, надел не в Полтавском уезде, а в Таврическом. Комитету видней было, кого куда селить. Да и разницы почти никакой между уездами, только и того, что Полтавский на пятьдесят верст ближе к Киркраю (так тогда называли Казахстан). Но и в Таврическом уезде, вблизи деревни Байдановки, куда распределили наших знакомых, было много казахских (киргизских, по-тогдашнему) аулов. Ни границ, ни меж не было, никто не мог сказать, где начинается Киркрай и где он сливается с Сибирью. Казахские аулы начинали встречаться сразу же, как выехать из Омска на юг. Они перемежались с русскими и украинскими деревнями, и никто не знал, то ли это Киркрай, то ли Сибирь? Где свободная земля, там и селились, удаляясь на юг. А свободной земли к приезду Савелия Рогозного было еще – ого-го! Глаз не хватало окинуть до края ковыльные моря. Всходило солнце из ковыля и садилось в ковыль. Лопотали в ковылях перепелки, над степью трепетали и заливались бесконечной трелью жаворонки, парили орлы и коршуны, а в высокой траве, не прячась, бродили дудаки (дрофы), свиристели суслики и тарбалганы, рыскали корсаки и лисицы.
Ах ты, степь широкая, степь привольная! Не про тебя ли та песня? Но такой широкой степи, как наша, сибирская, нигде не было и нет. Уж в нашей-то степи разместились бы все украинские и донские, оренбургские, приволжские и иные степи, и все бы место осталось. И тот остаток опять-таки был бы степью.
Байдановку еще нельзя было и деревней назвать. Дворов двадцать и было, не более. Эти немногие дворы выстраивались вокруг небольшого березового колочка с озерявиной, заполнявшейся талой водой. Обозначались очертания трех улочек, образовывавших фигуру, похожую на букву «П». На перекладине этой фигуры, знать, на одной из улочек выбрал Савелий Рогозный свободное место для подворья. Выбрал сам, потому как в Байдановке тогда еще не было даже старосты, не говоря о другом начальстве. Словом, застолбил место, хотя не было у него столбов, да и забивать их никак нельзя было: март месяц в Сибири – это еще зима с вьюгами да буранами. В снег забивать – что толку. А жить до лета его принял Андрей Яган, мой дед по отцовской линии...
Не могу не рассказать про другого деда, Андрея Евстратьевича Ягана, которого не только я, но и мой отец еле-еле помнит. Слава богу, я знал до своего сознательного возраста бабушку Мотрю. Матрену Ерофеевну Яган, «врожденную Гонтарь»...
Когда я впервые получал паспорт, то в какой-то бумажке с графой «национальность» написал: «русский», хотя в метриках было записано: отец – украинец, мать – украинка. Тогда я не видел разницы между русскими и украинцами. И по сю пору не вижу. Великая, Малая, Белая Русь... Так было, так называли и обозначали. Ну, а раз в конце стояло слово «Русь», так что же тут мудрить? Все мы – русские. А до других нам дела нет... Пусть пишутся, кому как удобно...
Однако давненько меня интересовал вопрос: если я украинец или русский, то почему Яган, а не Яганенко или не Яганов? И таки докопался. Начал я, конечно, с Большой Советской Энциклопедии. Отыскал слово «Яганы». Яганами оказалось небольшое индейское племя на Огненной земле. Шли годы. И вдруг читаю в журнале «Вокруг света» заметку «Последний из племени Яганов». Екнуло сердце. Подумал: что же такого натворил он, последний из Яганов? Читаю. Оказалось, он всего-навсего помер, бедолага. И что-то грустно стало. Но не писать же в ООН, не заявлять, что есть еще, не перевелись Яганы. Их много на Украине и в Сибири.
А потом чуть ли не случайно приобрел сокровище – «Историю России с древнейших времен» С. М. Соловьева. В томах, где описываются отношения России с Малой Россией (Украиной) во времена Богдана Хмельницкого и более поздние события, часто стало встречаться имя кошевого атамана Ивана Сирко. До чего же лихой был козак! За свою долгую боевую жизнь выиграл 60 битв, не проиграв ни одной. И с кем только он ни воевал: с крымской ордой, с турками, поляками, с украинскими гетманами, выступавшими против союза с Москвой. По их навету был сослан в Сибирь, в Тобольск. Друзья Ивана Дмитриевича добились у царя Алексея Михайловича помилования славному воину. Вот что писал запорожский кошевой Лукьян Андреев приближенному царя, окольничему Артамону Сергеевичу Матвееву в своей грамоте:
«Благодетелю нашему многомилостивому, об отчине нашей Малороссии и об нас, Войске Запорожском, многочестному ходателю и всяких щедрот давцу нижайшее наше поклонение посылаем и смиренно молим: умилосердись, яко отец над чады, чтоб милостивым твоим ходатайством калмыки, и чайки (лодки), и хлебные запасы присланы были к нам, и полевой наш вождь добрый и правитель, бусурманам страшный воин, Иван Сирко к нам был отпущен для того, что у нас второго такого полевого воина и бусурман гонителя нет; бусурманы, слыша, что в Войске Запорожском нет Ивана Сирка, страшного Крыму промышленника и счастливого победителя, который их всегда поражал и побивал и христиан из неволи освобождал, радуются и над нами промышляют».
Царь отвечал, что все просьбы запорожцев будут исполнены и полевой воин Сирко будет отпущен. Действительно, в марте 1673 года Сирко был привезен из Сибири в Москву и представлен государю. Сам царь, патриарх и весь синклит, особенно князь Юрий Алексеевич Долгорукий и Артамон Сергеевич Матвеев накрепко увещевали Ивана Сирка быть верным престолу царского величества. «Отпускаю тебя, – сказал царь, – по заступлению верного нашего гетмана Ивана Самойловича, потому что царское слово непременно, писал я и королю польскому, и к запорожцам, что отпущу, и отпускаю».
Многое говорит о том, что Иван Сирко был личностью незаурядной. Царь Алексей Михайлович не раз писал ему в Запорожскую Сечь письма и увещевал, чтобы он неусыпно «заступал» крымцам и туркам дорогу на Украину и Москву. Одно имя Ивана Сирка приводило в трепет крымских ханов и турецких султанов.
В Государственной публичной библиотеке в Ленинграде хранится «История запорізьких козаків» академика Дмитра Яворницкого. В ней, на странице 69, помещен текст послания турецкого султана Магомета IV, который правил в конце XVII века, запорожцам атамана Ивана Сирко, а также ответ запорожцев султану. Вот что писал султан.
«Я, султан, сын Магомета, брат солнца и месяца, наместник божий, властелин царств: Македонского, Вавилонского, Ерусалимского, Великого и Малого Египта, царь над царями, властелин над властелинами, незвычайный (выдающийся) рыцарь, никем не побежденный, неотступный охранитель гроба господня, опекун самого бога, надежда и утеха мусульман, покоритель и заступник (защитник) христиан, наказываю вам, запорожские козаки: покоритесь мне добровольно, без всякого спора, не заставляйте меня хлопотать вашими наскоками...»
Видимо, чувствительны были козацкие «наскоки», если этот «царь над царями и наместник божий» вынужден был под напускным величием признать, что козаки доставляют ему немало хлопот. По существу, султан упрашивал запорожцев «не воевать» его земли.
Ответ запорожцев привожу на украинском языке, чтобы не пропала вся его прелесть. Несколько слов и выражений заменяю точками, так как по свидетельству С. М. Соловьева, ...Иван Дмитриевич Сирко «грамоты не знав» и в выражениях не стеснялся. Так вот что писали запорожцы в своем ответе «царю над царями».
«Ты, султан, чорт турецькый, проклятого чорта брат и товариш, самого луципера (люцифера) секретар; який же ты в чорта лыцарь, колы голою... ижака (ежа) не вбъеш... Не будешь ты, сукыну сыну, сынив хрыстияньских пид собою маты (иметь).
Твоего вийська не боимося, землею и водою будемо бытыся з тобою, воржий и проклятый сыну, раз... твою мать. Вавилоньскый ты кухарь (повар), Македоньскый комиснык, вирменьска (армянская) ты свыня, татарский сагайдак, каменецькый кат (палач, мучитель), подильскый злодияка, всёго свиту и пидсвиту блазень (шут, скоморох), самого господа внук, а нашого... крюк. Свыняча ты морда, кобыляча... ризныцька собака, нехрещеный ты лоб, мать твою...
Отак тоби высказалы запоризьки козакы. Не будеш ти и свыней хрыстияньских пасты.
Тепер кинчаемо, бо числа не знаемо и календаря не маемо. Мисяць у неби, год в кнызи (книге), а день у нас такый, як и у вас, а за це – поцилуйте в сраку нас.
Пидпысали: Иван Сирко з усим кошем запоризькым».
Уверен, что Репин хорошо знал эти документы, когда писал свою знаменитую картину...
А совсем недавно попал мне в руки еще один любопытный документ, статья инженера из Днепродзержинска Владимира Николаевича Кунцера, который многие годы занимается изучением русской военной истории. Статья называется «д’Артаньян и запорожцы» («Неделя», № 5, 1983 г.) – плод многолетних научных поисков офицера запаса, потомственного военного. На основе архивных данных, воспоминаний русских и французских авторов В. Кунцер установил...
Одним словом, снова Иван Сирко. В кратком изложении приведу несколько фактов из статьи.
Многочисленные «д’артаньяноведы» на основе исторических фактов неоспоримо доказали, пишет В. Кунцер, что Шарль дю Бас де Фезензак сьер де Кастельмор, называвшийся по титулу матери графом д’Артаньяном, родился в 1611 году... Автор приводит много фактов из жизни всемирно известного мушкетера, вплоть до его героической гибели. Факты, может быть, в какой-то мере известные. Интереснее другое – то, что военная судьба свела легендарного мушкетера с запорожскими козаками.
В разгар войны Франции с Испанией кардинал Мазарини начал переговоры с кошевым атаманом Запорожской Сечи. Во французском архиве иностранных дел сохранилось письмо посланника при польском короле, графа де Брежи, в котором тот писал своему королю:
«...насчет службы козаков у вашего величества, то, когда войны с турками не будет, Хмельницкий готов помочь мне в этом деле».
По данным того же архива, в марте 1645 года Богдан Хмельницкий, Иван Сирко и полковник Солтенко через Гданьск морем прибыли во Францию, где подписали договор. Французское командование брало на службу 1800 пеших и 800 конных запорожцев, обязуясь платить по 12 талеров за каждого козака и по 120 талеров полковникам и сотникам. Запорожцы получали по договору право сражаться самостоятельно, а французы соглашались не вмешиваться в их стратегию и тактику. Основной целью похода был захват голландской крепости Дюнкерк, где засел пятитысячный испанский гарнизон.
В октябре 1645 года запорожцы на кораблях типа «флейт» отплыли из Гданьска в направлении Кале. Ночью, при подходе к Дюнкерку, на них напали испанские патрульные суда. Руководитель похода, 40-летний Иван Дмитриевич Сирко, прибег к военной хитрости. Он приказал поднять в знак сдачи белые флаги, а когда испанцы пришвартовались к кораблям, запорожцы в коротком ожесточенном бою захватили испанские суда и пленили их экипажи. Среди пленных был и командир форта Мардик. Иван Сирко перешел со своего поврежденного флагманского корабля на сторожевик противника, приказал командору форта стать на капитанском мостике и провести корабли по каналу в гавань. Все складывалось удачно. Но в это время начался отлив, и два корабля, на которых были козаки полковника Солтенко, в темноте сели на мель. Встретить рассвет под жерлами крепостных орудий означало позорный плен или гибель. Полковник Сирко и тут не спасовал. По его приказу запорожцы на бочках и плотах вместе с конями вплавь добрались до берега и сразу же двинулись к крепости. Казаки в конном строю, а пешие – через крепостные стены ворвались в крепость. Испанские артиллеристы успели сделать лишь несколько выстрелов. Проснувшиеся жители со страхом смотрели на вооруженных кривыми саблями чубатых воинов. К удивлению и радости горожан, привыкших к грабежам и насилию, ни их самих, ни их имущества воины в широких шароварах не тронули.
Французская армия не раз пыталась штурмовать Дюнкерк, но отступала ни с чем. В этот раз, когда запорожцы покорили крепость, французы были в 70 милях от нее. Узнав о падении Дюнкерка, французская армия во главе с мушкетерами вошла в освобожденный запорожцами город. Среди солдат, кричавших «Виват!» в честь козаков, был и д’Артаньян.
И кто его знает, может быть, эти два рыцаря шпаги и сабли встретились и, обнявшись, осушили не по одной чарке...
Почему я так много говорю про Ивана Сирко? Да потому, что писарем у атамана был беглый швед Яган. Но мало ли в те времена и позже оседало в Украине Иоганнов – немцев и шведов, которые в русском написании превращались в Яганов. У Соловьева в «Истории» все шведские короли и вообще все Иоганны именуются Яганами. К тому же, мой дед и прадеды жили в Запорожье, на Херсонщине, отца двухлетним дед Андрей привез в Сибирь оттуда. И сейчас в Запорожье и области живут мои родичи, Яганы. Кроме родственников, нигде и никогда не встречал своих однофамильцев – нив жизни, ни в печати.
...Обещал я рассказать про другого деда, Андрея Евстратьевича Ягана, а рассказать и нечего. Приехал он с Украины в Таврический уезд Степного края в 1906 году. В числе первых переселенцев строил Байдановку, обживался. В 1914 году дед Андрей ушел... Так-таки и ушел! Зачем бы ему было уходить от земли, от четверых малых детей на германскую войну? Забран он был защищать царя и Отечество. Чтоб им ни дна, ни покрышки, тем царям! Мало того, что цари, так их еще и защищать надо. Из-за них-то ни отечествам, ни народам покоя нет. Не будь царей да королей с императорами, так и дед Андрей был бы жив и еще мало ли чего. А не будь фюреров – так тут и говорить не приходится, что было бы и чего не было бы... Сложил дед голову где-то в Галиции. Старшему его сыну Павлу, моему отцу, тогда было 8 лет.
