Текст книги "Переворот"
Автор книги: Иван Кудинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
Добрые духи отвернулись от людей. Добрые духи бес-сильны. Кто же поможет людям, кто?…
Гуркин тронул коня и, едва отъехав, услышал дробные удары бубна… А может, это сердце его колотилось, как бубен. Воображение тотчас дорисовало картину. И он отчетливо представил себе, как это было: увидел мальчика, разметавшегося на душных шубах в углу юрты, лицо мальчика горело, капли пота выступили на лбу… Рядом сидела убитая горем Алмын. А кам Савок, приседая на коротких негнущихся ногах, разбрызгивал из чашки араку во все стороны и низким надтреснутым голосом выкрикивал, обращаясь уже не к самому Ульгеню, богу добра, а к его дочери Чимай: «Скажи, Чимай, достаточно ли теперь приношений? Мало? Мало, говорит, Чимай! Мало!..»
Бодыйка метался около юрты, развешивая на веревках какое-то тряпье и шкуры, стараясь задобрить богов…
Удары бубна гудели в горах.
Глухо шумела Катунь.
И в звуках этих, в самом воздухе, прохладном и чистом, рождались иные, более протяжные и печальные звуки – вдруг он отчетливо услышал голос Алмын. И это был не просто голос, это был плач матери по умершему сыну: «Адап ак чечек, ак чечек, анарбас эрьгэ барынсын… – причитала мать, и голос ее долго не отпускал Гуркина, эхом доносился издалека. – Ах ты, белый цветок, белый цветок, взошел ты в месте неизведанном, дитя мое, любимое отцом, ушел ты в страну, откуда не возвращаются…»
Казалось, голосом Алмын плачет сама родина-мать, и плач – призыв ее ни днем, ни ночью не умолкает в горах.
Гуркин спустился к реке, спешился. И стал ждать парома с той стороны. Хотелось поскорее переехать, вернуться домой, увидеть детей… «Ах ты, белый цветок, белый цветок… Адап ак чечек, ак чечек…»
Гуркин помахал паромщику: давай поскорее!
Паромщик тоже помахал, как бы успокаивая: еду, еду!
Канат натянулся и заскрипел. Шуршала вода по галечнику. Катунь текла мимо, не останавливаясь ни на секунду. И так изо дня в день, из года в год…
Сколько же богов на земле и в небе! Какому из них поклоняться, какого задабривать больше?
Дедушка Тыдык рассказывал: в ту пору Улалушка была еще полноводной, и русские мужики – из «каменных» людишек – сплавляли по ней лес. Вся Уймонская долина была уже занята, деревни вырастали одна за другой: Катанда, Усть-Кокса, Уймон… «Каменные» людишки селились поначалу в самых глухих, отдаленных местах, среди камней и непролазной черни – оттого и прозвали их «каменными». Бежали они сюда не по своей воле, а от гонений и притеснений никонианских попов, подальше от глаза жандармского, держались кучно, скопом, старообрядчество блюли пуще глаза, крестясь только двоеперстно…
А места вокруг были отменно щедры: землицы хлебны, леса собольны, реки рыбны… Засельщики рубили кондовые дома, занимали места лучшие, вытесняя туземцев на неудобицы. Противиться этому не было сил у туземца – и затаил он обиду на «каменных» людишек, годами копил, передавая от отца к сыну, из поколения в поколение. «Каменные» же людишки смотрели на туземца презрительно, словно и не был он человеком, поганая нехристь – да и только. Правду сказать, с годами и среди «каменных» людишек происходил раскол: одни жили на широкую ногу, другие концы с концами едва сводили, попадали в кабалу к богатым кержакам, гнули спину… Что уж говорить о кочевых инородцах, которых носило с места на место, как носит оторвавшийся от ветки сухой лист… А богатые кержаки – это амбары хлеба, табуны лошадей, множество другого скота, дома просторные, в горницах чисто, геранью пахнет, сундуки набиты всякой всячиной, в погребах бочки солений, медовух и травяных настоек, на всю зиму впрок…
Попробуй-ка с ними тягаться – куда там! Разве баи да зайсаны могли на равной ноге с ними быть.
Сколько же богов на земле и в небе! Какому из них поклоняться? Дедушка Тыдык был еще молод, когда в Улалу пришли другие русские, объявили себя противниками «каменных» людишек и создали в Улале миссию, возглавил которую архимандрит Макарий, будущий митрополит и академик. Макарий купил избу у русского пчеловода Ащеулова, но прожил в ней недолго: улалинские инородцы, прослышав о том, что миссионеры собираются силой обращать их в свою веру, крестить и давать русские имена, спешно стали разъезжаться, откочевывать в Кузнецкий округ – и за весну уехало больше тридцати семей. Макарий сильно расстроился и, чтобы окончательно дела не испортить, перебрался в Майму.
Там он и окрестил первого инородца, обратив его в православную веру, и поселился жить у него. Слухи доходили, что живут они душа в душу, отец Макарий учит грамоте хозяйских детей… А дедушка Тыдык был молод, полон сил и панике не поддался – не уехал, как другие, из Улалы. Жалко было оставлять избу, которую он срубил весной. Понемногу улалинцы успокоились, поняли, что большой беды от крещения не бывает. Стали ворочаться и ранее уехавшие, виновато оправдывались: хорошо там, где нас нет. Однажды зашел отец Макарий, и дедушка Тыдык встретил его по-доброму, чаем угостил. Послушать Макарий пришли соседи, собрались стар и мал, тесно стало в избе.
– Бог един, – внушающе-твердым голосом говорил Макарий. А вы поклоняетесь не одному, а многим богам, которые ничего вам не дают, а только требуют жертв. И камы обманывают вас, говорят, что бывают в гостях» у богов, беседуют с ними, советуются… Но кто был свидетелем, что они там бывают?
– А разве у вас есть свидетели? – спросил горячий и нетерпеливый Тыдык. – Разве кто-нибудь видел вашего бога?
Отец Макарий внимательно оглядел собравшихся:
– А письменным документам, печатному слову кто из вас не верит? – Никто не посмел спорить. – Ну так вот, – продолжал Макарий, вынимая из походной сумы толстую книгу, – смотрите: это Новый завет, а написали его четыре свидетеля – евангелисты Матвей, Марк, Лука, Иоанн, которые видели и слышали бога, Иисуса Христа… «Блаженны чистые сердца, ибо они бога узрят» – так сказано в писании.
– Ну, а чем же ваш бог лучше наших богов?
– Ваши боги постоянно требуют от вас жертв, а нашему богу, Иисусу Христу, не нужны жертвы, он сам себя принес в жертву… И став бессмертным, сказал: кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет. Вот и пришел я, дабы исполнить свой долг, – заключил Макарий, – направить вас на путь истинный…
И многие улалинцы в то лето приняли новую веру. Принял ее и дедушка Гурке Тыдык. А когда родился у него сын, назвал его Иваном. И думал: если родятся еще сыновья, назовет их именами Луки, Матвея и Марка. Но сыновья больше не рождались, а дочери не подходили для такого дела, потому и связывал он все свои надежды с Иваном. И много трудов положил, чтобы устроить хозяйство не хуже кержацкого. Двухэтажный дом, построенный дедом, и сейчас еще стоит на берегу Улалушки. Гуркин родился в этом доме, помнил деда Тыдыка. Помнил рассказы его о «каменных» людишках. А еще рассказ, больше похожий на легенду: о том, как и откуда пошел род Чорогов. Начало тому, по словам дела, положено было в давние, очень давние времена. Тогда во главе обширного государства Ойрат стоял Чорос-Махмуд. Могущество джунгарского ойратства было велико и продолжалось долго – уже внук Чорос-Махмуда Эсен, собрав несметное войско, подошел к Великой Стене, осадил ее, завоевал Тибет… Спустя четыре года Эсен погиб – и со смертью его кончился период джунгарского царства, рухнул Ойрат, обломки которого разлетелись в разные стороны… И многие большие и малые племена, теснимые с востока на запад, осели и здесь, на Алтае, укоренились навсегда. Среди них, по рассказам дедушки Тыдыка, были и отпрыски знаменитого Чороса, они облюбовали место в долине Катуни, однако с приходом «каменных» людишек вынуждены были потесниться, а затем и вовсе перекочевать за Улалушку…
7
Шло время. И через два года Гуркин снова вернулся к старому замыслу. Но так и не смог дописать картину…
Опустив руки, он долго стоял у мольберта, разглядывая так и не оживший на холсте пейзаж. А за окном виднелся другой пейзаж, с высоким опалово-синим небом и острыми подпирающими небо вершинами гор. И все вокруг было переполнено светом. Однако избыток света и буйство красок не нарушали общего тона, а напротив, как бы уравновешивали и приводили в гармонию весь этот кажущийся хаос окружающего мира… «Вот этого равновесия и не хватает моей картине», – подумал Гуркин. Из открытой двери мастерской виднелась гора Ит-Кая, похожая на неоседланного скакуна с разметавшейся по ветру гривой.
«Куда ты несешь меня, мой конь? – вслух произнес Гуркин, глядя на гору. – И не сбросишь ли по пути? Но теперь уже все. Все! Картину оставим до лучших времен…»
Гуркин решительно вышел, закрыл мастерскую. И в тот же день, поспешно собравшись, уехал в Улалу, где ждали его дела, далекие от живописи – работа в Горной думе. И Гуркин, словно желая поскорее забыть о своих последних неудачах, весь ушел в эти дела. Иногда он и вовсе забывал об отдыхе.
Доктор Донец, недавно приехавший из Барнаула – единственный врач на весь округ – строго выговаривал:
– Зря вы, Григорий Иванович, не щадите себя. Делаете вы, разумеется, большое дело, но забываете о том, что вы не один и что немалую долю трудов могли бы взять на себя ваши друзья…
– Что делать, – виновато разводил руками Гуркин. – Вот когда упорядочим жизнь, тогда и об отдыхе будем думать. Нам бы, Владимир Маркович, как следует подготовить и провести съезд… Как думаете, не помешает этому бийский совдеп?
– Поддержки, во всяком случае, не ждите.
– Знаю. Знаю, что совдеп не поддержит. Одного понять не могу: отчего все, как огня, боятся и даже слышать не хотят это слово – самоопределение? Разве автономия Горного Алтая идет вразрез с интересами революции?
– Не все боятся, Григорий Иванович, далеко не все…
– Да, пожалуй, вы правы, – согласился Гуркин. – Есть люди, которые хорошо понимают и горячо, искренне поддерживают наши стремления. Например, Василий Иванович Анучин…
– Он обещает приехать?
– Да. Непременно.
– Это было бы хорошо. Анучин – превосходный автономист и его влияние на съезд может оказаться решающим. Хотя, по правде говоря, нынешнее положение весьма зыбко и неустойчиво. Но будем надеяться, будем уповать на бога…
Разговор с доктором успокоил, снял нервное напряжение, однако не освободил от многих сомнений. И чем ближе подходил день открытия съезда, тем больше волновался и переживал Гуркин: а вдруг сорвется? И все усилия окажутся напрасными… Поскорее бы приехал Анучин. А еще лучше, если бы приехал Потанин…
Хотелось, чтобы в этот день, в день открытия съезда, рядом были друзья. Но Потанин стар и болен. Шишков далеко и ему теперь не до этого, доктор Корчуганов привязан к Томску, Гуляева тоже какие-то дела держат в Барнауле… Кто же будет?
Накануне, дня за три до открытия съезда, Гуркин спросил секретаря Горной думы Вильдгрубе:
– Павел Дмитриевич, насчет нового стиля все уведомлены, путаницы не будет?
– Не должно быть, – заверил Вильдгрубе. – Все волостные управы оповещены о том, что с первого февраля исчисление идет по новому стилю – и что съезд, таким образом, откроется не в феврале, как намечалось, а пятого марта. Не беспокойтесь, Григорий Иванович, я еще раз промерю.
– Хорошо. Аргымай еще не приехал?
– Пока не видно.
– И Анучина до сих пор нет, – вздохнул Гуркин.
– Анучин приедет завтра.
– Знаю, что завтра. Но лучше, если бы он приехал сегодня.
Потом он подписал бумагу, адресованную (уже вторично) его преосвещенству епископу Бийскому Иннокентию, в которой излагалась просьба передать в распоряжение Горной думы имеющийся в епархиальной типографии алтайский шрифт. «Ибо, – как было сказано в бумаге, – Горная дума ощущает полную необходимость в создании своего печатного органа с целью поднятия культуры инородцев Алтая путем широкого ознакомления их с живым печатным словом на родном языке…»
– Если епископ и на этот раз промолчит, поеду к нему сам, – сказал Гуркин. – И не отступлюсь, пока не возьму шрифт.
Поздно вечером, вернувшись в свою комнату, Григорий Иванович принес дров и растопил печку. Сухие березовые поленья, постреливая искрами, быстро разгорались. Гуркин придвинул стул поближе к огню и долго сидел, задумавшись. Было грустно и беспокойно. И он опять пожалел о том, что самых близких друзей в этот торжественный день рядом не будет.
Морозно потрескивали углы бревенчатого дома. Пламя в печке гудело, и в комнате становилось уютнее и теплее.
Гуркин решил написать письма друзьям.
«Простите, что редко пишу, – извинялся он перед Гуляевым. – Но чувства мои, любовь и самые лучшие пожелания всегда с вами, а потому не обижайтесь на Алтайца вашего. Мне взгрустнулось, когда нужно радоваться, когда любовь, счастье идет навстречу народу Алтая. Тысяча вопросов… – рука его дрогнула, и перо в этом месте прошлось по бумаге с большим нажимом. – Исполним ли мы, сыны Алтая, возложенные на нас обязанности, по плечу ли нам общественная работа, крепко ли мы любим свой парод, свою родину – Голубой Алтай?»
Ночью приснился ему Анос, мастерская, из двери которой виднелась гора Ит-Кая, похожая на неоседланного скакуна с разметавшейся по ветру гривой… И Гуркин в который уже раз подумал: «Куда вынесет меня мой конь? И не сбросит ли по пути…»
***
Летом 1917 года, в начале июля, в Бийске был созван первый съезд представителей инородческих волостей Горного Алтая. Гуркину казалось тогда, что съезд положит начало благотворным переменам в жизни алтайского народа – и все как будто шло к тому. Съезд постановил учредить Алтайскую Горную думу, положение которой определялось рамками уездного земства. Иными словами – Горный Алтай мог и должен был стать самостоятельной, автономной единицей, о чем и говорилось на съезде.
Председателем Горной думы почти единогласно (57 делегатов проголосовало «за» и только шестеро «против») был избран Гуркин. И он горячо взялся за дело. Однако с первых же шагов почувствовал урезанность своих прав. Ну какая же это самостоятельность, если Горной думе предложено было оставаться в Бийске! Почему в Бийске, а не в Улале или Чемале? Попытка Гуркина добиться отмены этого решения ни к чему не привела.
И вот прошел почти год, а положение не только не менялось к лучшему, а еще больше усугублялось, поскольку Бийский совдеп отказался признавать постановления съезда И полностью узурпировал власть. И хотя формально Горная дума еще существовала, влиять на ход событий она уже не могла. В этой обстановке и решено было созвать учредительный съезд представителей Горного Алтая, чтобы определить основные задачи в борьбе за право на автономию. Гуркин возлагал большие надежды на этот съезд. Хотя и опасался: обстановка сложная, запутанная – удастся ли собрать всех делегатов? Но опасения его были напрасными: делегаты съехались дружно – со всех уголков Горного Алтая, из самых дальних урочищ, больше ста представителей инородческих и крестьянских общин. Приехали Аргымай Кульджин и Товар Чекураков, самые знатные и могущественные люди, известные своими бесчисленными табунами не только на Алтае, но и по всей Сибири. Да что там Сибирь! Белых чистокровных кобылиц Аргымая знал царский двор, видели в Лондоне и Париже… Аргымай хвастался: «Если пожелаю, я на своих белых кобылицах до самого бога доскачу, а в доказательство клок бороды у него вырву и привезу напоказ».
Слушать такие речи – и то страшно. А он, Аргымай Кульджин, не боялся ни бога и ни черта, ни Эрлика и ни Ульгеня, потому что первейший бог, по его разумению, – богатство, деньги. А значит, он, Аргымай Кульджин, и есть бог, или, по меньшей мере, наместник бога на алтайской земле – и в его власти изменять не только судьбы людей, но саму религию, если надо… Бок о бок с Аргымаем и Товаром Чекураковым – Тужелей и Чендеков, Суртаев и Шаткий, тоже богатые и сильные мира сего. Тут же Чевалков и Кайгородов, будущие военспецы Каракорума. А рядом с ними подполковник Катаев, приехавший из Томска вместе с Анучиным…
Василий Иванович сидит по правую руку от Гуркина, по главе стола, на председательском месте, лицо строгое, лоб с крутыми залысинами. Чуть подавшись вперед и положив подбородок на ладони, он с интересом разглядывает делегатов. Задерживает взгляд на Аргымае, тот улыбчиво сощуривается.
– Кто это? – повернулся к Гуркину.
– Аргымай Кульджин.
– А-а, так это и есть тот самый Аргымай, который разводит лучших в мире белых кобылиц? Это хорошо, что и Он здесь, – Анучин снял очки, тщательно протер, надел снова тихо сказал: – Начнем, Григорий Иванович? С богом!
Гуркин почувствовал, как горло сжалось от волнения, пришлось выждать немного, чтобы успокоиться, собраться С духом – и произнести первые слова:
– Граждане дорогой нашей родины, Голубого Алтая! Гад видеть вас и приветствовать в этом зале…
Делегаты отозвались дружными рукоплесканиями. И Гуркин еще с минуту выжидал, переводя взгляд с одного лица на другое – были среди них знакомые и незнакомые… В зале было прохладно, и люди сидели одетыми – в бараньих шубах и козьих дохах, в кафтанах и суконных зипунах… Запах овчины и табака витал в воздухе.
Аргымай тоже был в шубе, покрытой темно-синим плисом и окаймленной узкими полосками лошадиной кожи, на ногах у него остроносые, с широкими голенищами сапоги – черки. Сегодня Аргымай Кульджин – истинный алтаец. А бывает, вырядится под европейца – не подступишься.
Шумок в зале, вызванный первыми словами Гуркина, улегся, и Гуркин более уверенным и спокойным голосом продолжал:
– Прошло около года с тех пор, как в Бийске на первом съезде представителей инородческого населения была созвана Горная дума, и мне была оказана честь возглавить ее. Большие надежды мы возлагали на думу, но далеко не все наши надежды оправдались. И не наша в том вина. Горная дума всей душой желала добрых отношений с Бийским уездным земством, отстаивая лишь одно право – право на самоопределение алтайского народа. Однако бийское земство чинило этому всяческие препятствия – и выделение Горного Алтая в самостоятельный округ отодвигалось, откладывалось… И по сей день этот жизненно важный вопрос остается нерешенным. Вот почему Горная дума поставлена перед выбором: быть ей или не быть? Можем ли мы, граждане делегаты, равнодушно смотреть на это, мириться с таким положением?
– Хватит мириться! Сколько можно? – раздались голоса, заскрипели скамейки, качнулись головы. – Решать надо… Давайте решать!
Анучин подбадривающе кивнул Гуркину, как бы говоря: правильный тон, так и продолжайте. И Гуркин, понимая всю значимость этой минуты, продолжал с еще большим подъемом и воодушевлением:
– Степное население Бийского уезда не считается с вполне естественным желанием туземной части Алтая устроить свою жизнь так, как это более соответствует особенностям горного края. Ведь уже одно то, что территория Бийского уезда непомерно велика, а главное, разнохарактерна по своим климатическим, географическим и этнографическим особенностям, одно это наталкивает на мысль о выделении Горного Алтая… Но вчера этому препятствовало земство, сегодня этому препятствует Бийский совдеп.
Шумок недовольства опять пронесся, по залу:
– Отчего же совдеп чинит препятствия?
– Причин много, – ответил Гуркин. – Ходят даже такие слухи, будто инородцы решили вытеснить русских с Алтая. Но это абсурд! Законы для всех едины. И всякие слухи в этом направлении – провокационны. А если неоспоримое право народа такой большой площади как Горный Алтай на самоопределение кем-то превратно понято и по-своему истолковано, будем надеяться, что со временем нас правильно поймут и не осудят. Итак, граждане делегаты, с божьего благословения и благословения народа, пославшего нас на этот съезд, объявляю заседание открытым.
Первым приветствовал съезд священник Стефан Борисов. Речь его была стихотворной и заканчивалась мажорно, хотя и несколько туманно:
Алтай золотой,
Будь счастлив, родной!
И мир над тобой
Зажгется звездой…
Мира, однако, не предвиделось. Съезд проходил бурно. Правда, после доклада секретаря Горной думы Вильдгрубе о текущем положении делегаты немножко приуныли и даже растерялись: больно уж неутешительным был доклад, безрадостной выглядела картина, которую он нарисовал. Особенно тяжело обстояли дела с хлебом – и чтобы предотвратить голод и хоть как-то дотянуть до нового урожая, необходимо иметь пятьсот тысяч пудов… Пятьсот тысяч!
– А сколько запасено? – спросили из зала. – Или Горная дума не занимается этими делами?
– Занимается, – отвечал Вильдгрубе. – Григорий Иванович лично сам обращался в губернский продовольственный комитет за разрешением на покупку хлеба в соседних уездах. Инструктора думы Тюкин, Манеев и Степан Иванович Гуркин были командированы с этой целью в Змеиногорский, Кузнецкий и другие уезды. Но у нас мало средств. Сто тридцать тысяч рублей, собранных путем добровольного самообложения – вот и все. Этого, как вы понимаете, господа… – оговорился Вильдгрубе, смутился несколько и тут же поправился: – Это, граждане делегаты, капля в море. Нынче пуд пшеницы обходится в десять целковых Вот и посчитайте, сколько требуется…
– Положение трудное, – вставил Анучин, – но я уверен, что после съезда дела будут поправлены. Есть еще вопросы?
– Какие могут быть вопросы! – вскинул руку и даже привстал со своего места Аргымай. – Все ясно. Большевики разграбили, продали Россию, а теперь вот и до Алтая добираются… Можем ли мы это допустить?
– Нельзя допускать! – раздались в ответ выкрики.
– Пусть Бийский совдеп у себя хозяйничает! Анучин, в общем-то довольный ходом съезда, мягко пояснил:
– Бийский совдеп – это еще не все зло. А притеснение алтайского туземного населения длится давно. Очень давно. Знаете, кто такой Четов? – оглядел зал и чуть помедлил. – Полковник Четов был основателем Бикатунской крепости. Весной 1709 года, когда он эту крепость возводил, ему, наверное, и в голову не приходило что вскоре вырастет здесь город Бийск и станет одним из центров засилия и обмана алтайских инородцев… Вот откуда идет! – многозначительно сказал Анучин и с улыбкой добавил. – Но давайте будем великодушными и не станем винить в сложившейся обстановке полковника Четова, мир праху его… Поищем причины в другом.
– Пусть Бийский совдеп у себя хозяйничает! – выкрикнули опять из зала.
После перерыва Анучин выступил с основным на съезде докладом: «О необходимости объединения земель бывшего государства Ойрат в самостоятельную республику».
– Итак, граждане Горного Алтая, наступил решающий момент, – говорил Анучин твердым, хорошо поставленным голосом, речь его была гладкой, ровной, но не лишенной внутреннего накала. – Сегодня от вашего благоразумия зависит судьба огромного края, ваша судьба, граждане…
Два дня в доме купца Асанова, по улице Казачьей, продолжался учредительный съезд представителей инородческого и крестьянского населения Горного Алтая. Кипели страсти, дебатам, казалось, не будет конца. Однако споры сводились лишь к частностям, по главному же вопросу мнение было единым: Горный Алтай должен отделиться от Бийского уезда.
Было принято постановление: «В силу права на самоопределение народностей, созданного великой русской революцией, съезд признает за благо объединить в республику все земли, входившие некогда в состав государства Ойрат, а именно: русский Алтай, Урянхай, Монгольский Алтай и Джунгарию. Новая республика должна быть составной частью общероссийской Федерации».
Чувствовалась рука Анучина – первейшего сибирского автономиста.
Постановили также: центром Каракорум-Алтайского округа считать временно Улалу, в ближайшее же время начать постройку новой столицы – города Каракорума.
– А почему именно Каракорум? – оживились делегаты. – Разве Улала совсем уже непригодна?
– Улала останется на своем месте, – пояснил Гуркин. – А Каракорум будет стоять на своем. Каракорум – это название древней монгольской столицы, местонахождение которой долгие века оставалось загадкой. Только тридцать лет назад Каракорум был открыт известным сибирским писателем и путешественником Ядринцевым. Как видите, все имеет свой смысл и свои исторические корни.
– А где будет построен алтайский Каракорум?
– Место выбрано – лучше не придумаешь! – ответил Гуркин. – Правый берег Катуни, между селениями Маймой и Манжероком.
– Хорошее место.
На последнем заседании была избрана управа Каракорум-Алтайского округа. Председателем стал Гуркин.
Съезд завершил свою работу под звуки и пение «Марсельезы».
Вечером в улалинской церкви отслужили молебствие и освятили национальное знамя Алтая.
– Ну что ж, Григорий Иванович, начало положено, – сказал Анучин, когда после молебна возвращались они по опустевшей, обезлюдевшей улице к дому управы. – Поздравляю вас от души!..
Гуркин с чувством пожал сухую энергичную ладонь Анучина:
– Спасибо, Василий Иванович, за все, что вы сделали для Алтая! Знаете, как у алтайцев? – душевно проговорил. – Считается, что миром управляют два начала: доброе – Ульгень и злое – Эрлик. Два бога. И обоим приходится поклоняться, обоих задабривать. Но алтайцы поклоняются еще горам и лесам, озерам и рекам, луне и солнцу тоже поклоняются… Может, вам наивным покажется, но я хочу, чтобы в центре герба нашей республики было Солнце. Восходящее солнце свободы, – добавил Гуркин, и единственный глаз его заблестел, словно отразив свет еще невзошедшего, но уже совсем близкого солнца. Гуркин улыбнулся и тихо добавил: – Эскиз герба я уже сделал. Покажу вам сегодня. Может, Василий Иванович, и вы что-нибудь подскажете…
