Текст книги "Переворот"
Автор книги: Иван Кудинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
– Вот и хорошо, – кивнул Соболевский. – Хочу вас, товарищи, сразу предупредить: руководство Центросибири крайне озабочено создавшейся в Горном Алтае обстановкой. Речь идет не о классовом антагонизме, когда пролетариат и сознательное крестьянство с оружием в руках отстаивают завоевания революции, борются против своих угнетателей – это закономерно и неизбежно. Речь идет о совершенно неоправданной вражде между русским и туземным населением Алтая, разросшейся до вооруженного столкновения… Наша задача, товарищи, мирным путем урегулировать этот конфликт. Чтобы впредь подобные эксцессы не повторялись…
– Мирным путем не выйдет, товарищ Соболевский, – возразил Огородников. – Слишком далеко зашли.
Соболевский удивленно посмотрел на него, повернулся к Гуркину:
– И вы так считаете, Григорий Иванович?
– Нет, я так не считаю, – ответил Гуркин. – Конфликт произошел на территории округа, а не в пределах Бийского совдепа, куда мы не вторгаемся…
– Конфликт произошел на территории Советской республики, – уточнил Огородников. – А у нее границы единые.
– И потом, есть еще одна тонкость, не учитывать которую было бы ошибочно и даже опасно, – добавил Фадеев, сидевший боком к столу и лицом к лицу с Гуркиным. – Во-первых, далеко не все алтайцы поддерживают Каракорум. А во-вторых, и в самой Каракорум-Алтайской управе, во главе наиболее важных ее отделов, военного, скажем, во главе так называемых «гвардейских» формирований да и среди самих «гвардейцев» немало людей отнюдь не туземного происхождения…
– А что, разве в совдепе одни только русские? – спросил Гуркин. – Почему же вас это не беспокоит?
– Нет, и в совдепе люди разных национальностей. Революцию совершали не только русские… Но роднит и объединяет этих людей одна задача: отстоять дело революции.
– У нас тоже одна задача – отстоять право алтайского народа на самоопределение, – поднялся Гуркин и неторопливо прошел до двери и обратно, мягко ступая по половицам – ходок в нем угадывался незаурядный. – Разве революция не предоставила нам такого права? – остановился в двух шагах от Фадеева. – А если это не так, тогда я не понимаю Советской власти…
– А вы ее и так не понимаете, – резко сказал Фадеев. – О каком понимании можно говорить, если под знаменем Каракорума собрались и объединились в большинстве своем враждебные революции элементы – эсеры, монархисты, областники и националисты разных мастей… Лозунгами об автономии и самоопределении алтайского народа они лишь маскируют истинные свои цели.
– Они уже и маскироваться перестали, – заметил Огородников.
Гуркин посмотрел на него с неприязнью:
– Это не так, ошибаетесь.
– Так. Можем подтвердить это примерами.
– А разве само название вашей управы и будущей столицы вашего округа, которую собираетесь вы построить на берегу Катуни, между Маймой и Манжероком, разве само это название, Каракорум, не содержит в себе враждебного по отношению к русскому народу смысла? – углубил вопрос Фадеев. – Вам ведь известно, откуда такое название?
– Дело не в названии.
– И в нем тоже, – стоял на своем Фадеев. – Слишком многое за этим скрывается.
– Что же за этим скрывается?
– А я уже сказал: враждебные революции элементы Гуркин провел рукой по жесткому ежику волос, ото лба к затылку, как бы успокаивая и сдерживая себя, и горестно усмехнулся:
– Ну что ж, теперь мне, по крайней мере, ясно: серьезного и объективного расследования не будет. Вести же пусто порожние разговоры я не намерен.
– Это вы напрасно, Григорий Иванович, – вмешался Соболевский. – Истина, как известно, рождается в спорах… Давайте разберемся.
– Затем я и приехал, чтобы разобраться. Но теперь вижу, что настроена комиссия односторонне.
– А вы нас переубедите, – сказал Фадеев. – Чтобы мы поддержали вашу сторону. Пока нет таких доводов.
– Какие вам доводы нужны? – глянул на него Гуркин. – А разве случай в Мыюте – не довод?
– Довод. Только не в пользу Каракорума…
– Каракорумский отряд находился на своей территории и никому не угрожал…
– А мы, стало быть, на него напали? – иронически вставил Огородников. – А известно ли вам, что двумя днями раньше два каракорумских отряда, два, а не один, как вы утверждаете, заняли село и учинили расправу над членами мыютинского Совета? Арестовали председателя товарища Мыльникова и вместо него назначили гражданина Арюкова… Разве это не открытый выпад против Советской власти? Какого же сочувствия и понимания вы ждете от нас?
– Понимания я от вас не жду, – сухо ответил Гуркин. – Одного требую: освободить оставшихся в живых людей, которых вы захватили силой… Эти люди ни в чем не повинны Мне жаль, что многие вами расстреляны без суда и следствия.
– А вы как думали: идете против революции, а революция должна с вами цацкаться? – жестоко спросил Огородников. – Не будет такого! – Он помолчал, видимо, осмысливая сказанное, и добавил чуть мягче: – И такого не будет, чтобы революция без всякого на то основания и разбора проявляла жестокость. Желаете убедиться? Извольте. – Огородников решительно поднялся, вышел из комнаты и минуты через две-три вернулся. Сказал: – Мой помощник товарищ Чеботарев проводит вас и познакомит с обстановкой… если вы не передумали.
– Нет, не передумал, – холодно глянул на него Гуркин и, не сказав больше ни слова, быстро вышел. Какое-то время все сидели молча, словно потеряв нить разговора. Душно было. Солнце поднялось уже высоко и светило прямо в окна, наполняя комнату густым зыбучим жаром.
– Ну, и что же предлагает комиссия? – первым нарушил молчание Соболевский. – Какое решение вы намерены принять?
– Решение может быть только одно, – ответил Фадеев. – Немедленный арест всех членов Каракорумской управы. Во главе с Гуркиным, – чуть помедлив, добавил: – Это облегчит дальнейшие наши действия.
– Какие действия?
– Действия по пресечению каракорумской авантюры, направленной против Советской власти.
– Это что же, окончательное ваше решение?
– Окончательное, – упрямо наклонив большую бритую голову, сказал Фадеев. – Это я говорю как член губкома и председатель следственной комиссии.
Соболевский хмуро помолчал.
– Вы что же, и Гуркина считаете авантюристом?
– А кто он по-вашему?
– Талантливый художник, прежде всего. Кому-нибудь из вас, товарищи, приходилось видеть его картины?
– Нет, не приходилось, – за всех ответил Фадеев.
– А я видел. Три года назад в Томске. И считаю, что лучшего художника в Сибири нет.
– А мы говорим не о художнике, – стоял на своем Фадеев. – Речь идет об антисоветской группировке, возглавляет которую Гуркин.
– А вы не допускаете, что художник Гуркин мог оказаться в плену искренних своих заблуждений?
– Хрен редьки не слаще! – вставил Огородников.
– Нет, нет, товарищи, не надо торопиться. Согласен: каракорумская авантюра существует, но вина Гуркина лишь в том, что он позволил обмануть себя и втянуть в эту авантюру.
– Он позволил обмануть не только себя, но и свой народ, – возразил Фадеев, бритая макушка у него вспотела, и он вытер ее широкой пухлой ладонью. – Политический авантюризм тем и опасен, что он многолик и толкает к пропасти не одного человека, а многих людей, массы, целые народы… Сталкивает эти массы, натравливая друг на друга, чтобы тем самым растоптать саму идею революции. Вот и каракорумские авантюристы всячески настраивают алтайцев против русского населения. Кому это выгодно? Советской власти? Нет. И еще раз – нет! Вот какая ситуация сложилась на данный момент, Георгий Константинович. А вы хотите оправдать Гуркина. Нет ему оправданий! И решение наше, – слегка повысил голос, – мы отменить не можем. Гуркина надо немедля арестовать. И предать революционному суду… вместе с Кайгородовым и Катаевым, главным военспецем Каракорума, доктором Донцом и Аргымаем Кульджиным, самым богатым алтайским баем, с которым работают они рука об руку…
– Прибавьте сюда главных «советников» Каракорума, – подсказал Селиванов, – профессора Анучина и бывшего министра Шатилова. Каракорум – это их детище.
– Да, да, – согласился Фадеев, – и этих тоже следовало бы взять под стражу, да где их найдешь! Не знаете, Георгий Константинович, где сейчас находятся Анучин и Шатилов?
– Сегодня есть дела поважнее, – ушел от прямого ответа Соболевский. Встал, опершись обеими руками о край стола, и с минуту постоял молча, словно взвешивая все «за» и «против». – Ну, вот что, товарищи, – проговорил наконец, – я вас выслушал внимательно. Теперь послушайте меня. Кайгородова и прочих будем судить по всей строгости революционного закона. Что касается Гуркина… считаю ваше решение поспешным и несостоятельным.
– То есть как это несостоятельным? – вспыхнул и даже привстал Фадеев. – Товарищ Соболевский, по-моему, вы берете на себя…
– Да! – перебил его Соболевский. – Беру на себя. Арест Гуркина отменяется.
– Кем?
– Мной. Членом Центросибири. И я требую неукоснительного подчинения. В противном случае вам придется арестовать не только Гуркина, но и меня. Повторяю, товарищи, – задержал взгляд на Огородникове. – Конфликт между Бийским совдепом и Каракорум-Алтайской управой будем решать мирным путем. А посему: вооруженный отряд необходимо сегодня же отвести от Мыюты. Это приказ, – снова посмотрел на Огородникова. – А приказы как вам известно, не обсуждаются.
Огородников поднялся и молча вышел. Гулко простучали по коридору его шаги. Хлопнула наружная дверь. Фигура Огородникова, затянутая в кожу ремней, мелькнула еще раз на уровне окна и тотчас исчезла, скрылась за углом дома. Что он задумал, Степан Огородников, какие намеревался предпринять действия – было неясно.
***
Деревня выжидающе притихла. Что-то будет, куда повернут события? Вчера еще хозяйничал тут Кайгородов, гарцуя на вороном жеребце и требуя от мыютинцев безоговорочного подчинения Каракорумскому округу, а сегодня власть снова в руках совдепа, он и вершит суд над каракорумцами… Что же будет завтра?
Вскоре после того, как Огородников, хлопнув дверью, покинул совещание, по улице, со стороны Бийска, проскакал всадник на взмыленном коне. Донесение, которое он вез, было сверхважным, экстренным, и гонец не щадил ни себя ни лошади. Осадив ее подле дома, где размещался штаб, всадник кулем свалился на землю, и двое бойцов подхватили его под руки… Лошадь тоже едва стояла, мокрые бока ходили ходуном, клочья пены падали с них в траву. Когда подошел Огородников, нарочный уже немного отдышался и пришел в себя.
– Кто и откуда будешь? – спросил Огородников.
Нарочный слегка подтянулся, усталость на молодом худощавом лице сменилась выражением значительности. Расстегнув верхние пуговицы гимнастерки, он достал из-за пазухи небольшой пакет и подал Огородникову с таким видом, словно вручал ему собственную жизнь. Подошел Селиванов.
– Ну вот, – глухо и тихо проговорил Огородников, прочитав бумагу и протянув Селиванову. – Это посерьезнее Каракорума…
Селиванов быстро пробежал глазами по тексту, уловил главное, и на лице его отразилось удивление:
– Чехи? Они-то, черт побери, что забыли в Сибири? Да, действительно… Что будем делать, командир?
– Как что? Выполнять свой революционный долг. Других задач у нас нет. – И усмехнулся невесело. – Так что приказ члена Центросибири об отводе отряда из Мыюты придется… – Он не договорил, повернулся к нарочному, усталый вид которого сейчас особенно бросался в глаза. – Иди-ка в дом да скажи, чтобы тебя накормили…
– Нет, нет, я не голоден, – поспешно тот возразил. – Спать хочу. Но это пройдет… Где тут у вас можно умыться?
И пока бегали за водой, он стоял, опустив голову, пошатываясь, словно пьяный, вдруг вскинул глаза:
– Послушай, командир! Надо спешить. Новониколаевск уже в руках чехословаков. Захар Яковлевич говорит, что через день-другой они двинутся на Барнаул и Бийск… Нельзя время терять!
– Отдохнуть тебе надо, – сказал Степан. – Остальное мне ясно.
Жарким полднем конный отряд Степана Огородникова покинул Мыюту и спешно двинулся по пыльному разбитому тракту в сторону Бийска. Чуть позже из Мыюты выехало несколько повозок, в одной из которых сидели Соболевский и член Барнаульского губсовета Фадеев, в другой следователь Линник и Лапердин… Направлялись он в Улалу, где, по настоянию Соболевского, должны были провести доследование. Но обстановка была настолько ясной, что дальнейшее свое пребывание здесь Линник считал бессмысленным. Зачем переливать из пустого в порожнее, толочь воду в ступе, когда подследственных и главных виновников уже и след простыл? Это ли не абсурд! Он был уверен, что Кайгородова ни в коем случае нельзя упускать. И упустили… Нет, нет, Линник все больше склонялся к мысли, что в Улале ему делать нечего, разумнее вернуться в Барнаул.
В тот же день председатель Бийского совдепа Захар Двойных связался по прямому проводу с Барнаулом. Ответил ему председатель губреввоенсовета Цаплин:
– Ну, что там у вас?
– У нас тут, Матвей Константинович, циркулируют упорные слухи насчет чехословацкого наступления…
– А вы не слухам, а фактам доверяйте.
– Нет никакой ясности. Ходят слухи, что Омск и Новониколаевск пали… и что чехи уже на подступах к Бердску. Так ли это? И если так, какие меры надлежит нам принимать?
– Прежде всего, панике не поддаваться, – ответил Цаплин. – Омск пока свободен. Положение, однако, тяжелое. Чехословаки взяли Новониколаевск и движутся на юг, в направлении к Барнаулу. Железная дорога со вчерашнего дня на осадном положении. Вооруженные отряды Барнаула вышли навстречу противнику. Срочно создаются рабочие дружины. Какими силами располагает Бийск?
– Ждем с минуты на минуту прибытия отрядов Огородникова и Плетнева. Формируем новые отряды. Объявлена мобилизация.
– Хорошо. Действуйте по обстановке. Но не забывайте и общую обстановку, сложившуюся в стране, – сказал Цаплин. – Ленин верит сибирским большевикам, и мы должны оправдать это доверие.
– Постараемся, Матвей Константинович, сделаем все…
– Ну, всего вам доброго! Держитесь, Захар Яковлевич. Борьба предстоит нелегкая.
16
Вечером, уже в сумерках, огородниковский отряд вошел в Шубинку. Собаки дружным лаем встретили вступивших в деревню конников. И улица, пустынная и безлюдная до того, враз наполнилась голосами, стуком копыт, всхрапыванием лошадей, почуявших, должно быть, желанную передышку. Когда поравнялись с лубянкинским домом, Огородников весь как-то подобрался и натянул поводья, придерживая коня. Показалось, мелькнуло в окне знакомое лицо… Варя?! Огородников вглядывался напряженно, до рези в глазах, в тускло отсвечивающие окна, переводя взгляд с одного на другое, но Варя больше не появлялась. Дом Лубянкиных остался позади, но Огородников все еще не мог успокоиться. Хотелось увидеть Варю, поговорить с ней. И это желание овладело Огородниковым столь остро, что никаких колебаний уже не осталось. «Надо сегодня же зайти к Лубянкиным», – решил он.
Пока отряд устраивался на ночлег, расквартировываясь, пока продолжалась колготня и Огородников был занят неизбежными в таких случаях делами, хлопотами, мысль о Варе отступила, заслонилась другими мыслями; но как только расквартировка закончилась и суета улеглась, Огородников облегченно вздохнул и снова подумал о Bape… Дегтярною чернотой наливалось небо, и чем темнее оно становилось, тем ярче и крупнее разгорались звезды. Посвежело. Огородников подошел к Селиванову, стоявшему у ворот. Цигарка во рту у него то потухала, то вспыхивала, когда он сильно затягивался, лицо смутно различалось в густеющих сумерках – казалось, и не стоял он, а медленно плыл в темно-сизом воздухе, плыли вместе с ним высокие жердяные ворота, подле которых он стоял, плыли амбары, пригоны, улица, делавшая тут крутой поворот… Огородников остановился рядом – и тоже поплыл, ощутив это странное движение; потом движение прервалось – и он почувствовал под ногами землю.
– О чем думаешь, Матвей Семеныч?
– Да так… о многом. Трудные дни предстоят нам, командир.
– Трудные. А когда они были легкими у нас? Ничего, выстоим. Выстоим! – Он помолчал немного. – Пройдусь перед сном. Заодно и посты проверю. Не желаешь?
– Да нет, – уклонился Селиванов. – Зачем вдвоем? А ты иди. Иди, конечно, – добавил понимающе. – Кто знает, когда еще доведется быть в Шубинке.
– Да, – сказал Огородников, – кто знает… Ладно, не теряйте меня. Скоро вернусь.
Помедлил еще, потом, опершись руками о жердину, легко перемахнул через прясло и зашагал по улице, тотчас растворившись в текучих пепельных сумерках. И чем дальше уходил, вернее, чем ближе подходил к дому Лубянкиных, тем короче и медленнее становился его шаг. Света в доме Лубянкиных не было, как не было его и в других домах – кто ж об эту пору жгет керосин! Огородников остановился подле ограды, смиряя волнение. Тихо было. Лишь переливчатый и резкий стрекот сверчка доносился откуда-то из-под дома. Да чьи-то шаги звучали неподалеку… Огородников прислушался. И в это время кто-то вышел из-за дома и остановился посреди ограды, наверное, заметив стоявшего у ворот человека. Кашлянул упреждающе:
– Кха… кто тут?
– Гостей, Корней Парамоныч, принимай, – отозвался Огородников.
– Гостей вроде не ждем. Неоткуда. Что-то вы зачастили в Шубинку. Тихо у нас теперь как будто, никакого звону… – сказал не без ехидства, и в голосе его прозвучала затаенная и глубокая, как заноза, обида.
– Никакого, говоришь, звону? – вглядывался в его лицо Огородников. – Тишь да гладь?… Ты-то как поживаешь. Корней Парамоныч?
– Живу. Кабыть за неделю какие могут быть перемены…
– Могут. События, Корней Парамоныч, могут повернуться не только за неделю, но и за один день.
– Оно, конечно, всяко бывает. Да наше-то дело такое – день прожил и ладно.
– Незавидное ваше дело, – усмехнулся Огородников. Он уже понял, что в дом его приглашать не собираются, сел на бревно у прясла, предложив хозяину: – Садись и ты, Корней Парамоныч, в ногах правды нет.
– А где она, правда?
– Вот и давай разберемся.
– Больно вы разбираетесь.
– Разберемся, – сказал Огородников. – Ты мне вот что скажи: кто ты есть, Корней Лубянкин, и какое оно главное твое дело, применительно к нынешней обстановке? Или нынешняя обстановка тебя и вовсе не касается?
– Коснулась уже, – буркнул Корней. – Кабыть на собственной шкуре спытал.
– Понятно. И обиду затаил неискоренимую. Так?
– Может, и так. Перетакивать не будем.
– А зря. Зря, Корней Парамоныч…
– Не я заварил эту кашу.
– Кто ж ее заварил?
– Тебе виднее. А мое дело – пахать да сеять. Спокон Лубянкины ничем другим не занимались.
– Ну, и для кого ж ты сеешь?
– Кабыть не для чужого дяди.
– Своя рубашка ближе к телу?
– Знамо, что ближе.
– Вот и я говорю: ты вон, когда услыхал про совдеповские налоги, перво-наперво кинулся окна заколачивать, чтобы лишнего не переплатить…
– Правильно – кинулся. Потому как несправедливо.
– Ну, про справедливость лучше не говори: знаешь ведь, чем все кончилось. Окна-то, гляжу, все у тебя на виду… И налогов с тебя лишних никто не берет. А вот когда хотели взять у тебя излишки хлеба, ты перво-наперво схватился за дробовик – мое не трожь!.. Так?
– Может, и так. А может, и не так. Дробовик-то двадцать годов не заряжается…
– Это неважно, что не заряжается. Главное, что за свое ты, Корней Лубянкин, живота не пожалеешь. А вот за общее дело… Тут, мол, пусть другие бьются, головы кладут, а мы, Лубянкины, поглядим пока со стороны… Так?
Корней хмыкнул.
– Советская власть, видишь ли, не угодила тебе, не с того боку подошла… Извини, Корней Лубянкин, за беспокойство!
– А што она мне такого сделала, Советская власть, штоб я ей поклоны отвешивал?
– А ты что сделал для Советской власти? Ты что сделал? – поднялся Огородников, подступая вплотную, лицо его белым размытым пятном колыхнулось рядом, и Лубянкин чуть отступил. – Эх ты, голова садовая, ничего-то ты не видишь и не слышишь вокруг, кроме вон сверчка запечного… Промашек своих не хочешь видеть, признавать. А зря. Зря, Корней Парамоныч!
– Промашек и у вас хватает. Кабыть и вы не больно их видите да признаете.
– Видим. Видим, Корней Парамоныч, и признаем. Только за свои-то промашки мы кровью расплачиваемся. А вы чем? Ладно, – махнул рукой, – я ведь не за тем шел, чтобы тянуть тебя силой в революцию… Обойдемся. Хотя, по правде сказать, так буду рад, если ты возьмешь свой дробовик и встанешь в наши ряды.
– Некогда мне с дробовиком разгуливать. Кабыть и без того дел по горло.
– А мы, значит, от нечего делать взяли в руки оружие? – усмехнулся Огородников. – По-твоему, революцию защищают бездельники? Ну, ладно, живи себе, Корней Парамоныч… Будь здоров! – подал руку, и Лубянкин, должно быть, сознавая, что вышло не совсем хорошо, а может, и совсем нехорошо, попытался все же сгладить эту неловкость:
– Ты на меня, Степан Петрович, не серчай, я ведь от души с тобой.
– И я от души, – сказал Огородников, помедлил и признался: – Варю я хотел повидать. Да вот, видишь, как вышло…
– Варьку? – удивился Лубянкин. – А ее нет. Уехала она.
– Ну, ладно, нет так нет… На нет и суда нет! – Огородников круто повернулся и пошел. Лубянкин его окликнул:
– Постой-ка… чего ты? Правду ж говорю: нету Варьки. Уехала к деду на заимку. Или не веришь?
Огородников остановился.
– Верю. Ты вот что, Корней Парамоныч, передай Варе: заеду еще, пусть ждет. Непременно заеду.
Огородников глубоко вздохнул. Свежий воздух царапнул в горле, опахнув его холодком. И что-то сжалось, заныло внутри… Вот и все! Когда теперь доведется приехать в Шубинку? Огородников вышел на дорогу. Темнота, казалось, еще больше сомкнулась над ним. И тихо было по-прежнему. Только из лубянкинской ограды, от дома, как будто из-под земли, доносилось резкое переливчатое стрекотанье сверчка… Небо сплошь было в звездах. И среди них не было двух одинаковых, каждая гляделась и светилась по-своему. Огородников шел и думал о Варе, зная теперь, что думать о ней будет всегда.
