Текст книги "Переворот"
Автор книги: Иван Кудинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
17
Время по-разному измеряется, неодинаково течет – иной день покажется вечностью, а бывает, мелькнет, словно и не было его… А в последние дни Захар Двойных как будто и вовсе перестал замечать время. Случалось, забывал о еде и сне, сутками дома не был, дневал и ночевал в совдепе. Похудел, щеки ввалились и посерели, точно их пеплом присыпало, усы обвисли, только глаза не утратили прежнего блеска… Тревожные дни наступили. Захар Яковлевич особенно остро почувствовал эту тревогу после разговора с Цаплиным и неожиданной встречи на другой день с бийским мануфактурщиком Бородиным. Встреча была случайной. Но не было случайным появление в городе Бородина.
– Ну что, председатель, пора и честь знать, – заговорил он, едко сощуриваясь. – Спросить хочу: когда вы намерены фабрику мне вернуть? Или не наигрались еще в хозяев?
– А вам не терпится снова хозяином стать? Неужто вы еще не поняли, что Советская власть победила навсегда и бесповоротно, – спокойно ответил Двойных.
Два месяца назад текстильная фабрика братьев Бородиных, одно из самых крупных и прибыльных предприятий Сибири, была национализирована и взята под контроль рабочего Совета.
Двойных помнит, как разворачивались события. Однажды в совдеп зашел рабочий-текстильщик, старый большевик Федор Бурыкин и с возмущением рассказал: Бородины решили закрыть фабрику, объявили уже об увольнении рабочих… Чем они объясняют это решение? Известно чем: мол, топлива не хватает, сырья и тому подобное. Дело не в сырье, конечно, старая песня… Советская власть пришлась им не по вкусу – вот и решили саботировать. Положение между тем складывалось критическое. Война расшатала, подорвала и без того слабую экономику города В Бийске, как и во всем уезде, по всей Сибири, не хватало продовольствия, росли спекуляция, дороговизна, цены подскочили – не подступиться. А тут еще саботаж – несколько заводов и предприятий было уже закрыто – и сотни рабочих остались не у дел. Нужны были ответные меры. И вот в конце марта в Бийске состоялся уездный съезд рабочих и крестьянских депутатов. Съезд постановил: во избежание дальнейшей дезорганизации экономики города и уезда передать под контроль рабочих Советов заводы и предприятия. Так были национализированы фабрика братьев Бородиных, кожевенный завод Лермана, кинотеатры «Мир» и «Косморама», Народный дом, все городские аптеки… Закрыта была кадетская газета «Алтай» – за клевету на Советскую власть, распространение провокационных слухов и подстрекательство к беспорядкам, как подчеркивалось в постановлении. Создан был Совет рабочего контроля, председателем которого избрали Федора Бурыкина. Совет организовал и наладил строжайший учет наличного сырья, полуфабрикатов и готовой продукции на городских предприятиях, регулировал размеры доходов, получаемых владельцами этих предприятий, следил за правильной и своевременной выдачей зарплаты рабочим и служащим… Все это не могло не беспокоить затаившихся на время врагов революции, всякого рода «недобитков», как называли их рабочие: кадетов, эсеров, меньшевиков, местную буржуазию… Они распространяли злобные слухи, путем различных ухищрений пытались спровоцировать беспорядки, посеять смуту в среде самих рабочих.
Восемнадцатого апреля в результате такой провокации средь бела дня был зверски убит председатель городского революционного суда Фомченко. Здесь же, на площади, неподалеку от совдепа, где разыгрались кровавые события, он и был похоронен со всеми революционными почестями.
Было сыро и пасмурно. Двойных стоял с обнаженной головой у гроба товарища, друга, большевика, и слова его звучали как клятва: «Враги революции пытаются задушить Советскую власть, уничтожить сам дух ее в народе, убивают лучших ее сынов… Но время не повернуть вспять. Мы выстоим!»
Слова эти Захар Двойных повторял еще не раз – наступили дни суровых испытаний. Весть о наступлении чехословаков, двигавшихся по железной дороге от Новониколаевска, хотя и не вызвала паники среди членов совдепа, но потребовала от них предельной выдержки и напряжения всех сил: надо было в кратчайший срок провести мобилизацию, сформировать отряды и выйти навстречу противнику. Надо было помнить и о том, что врагов революции и в самом городе немало, они уже подняли головы, зашевелились, почуяв момент для новых провокаций и авантюр, открытых вылазок… «Сегодня мы находимся между двух огней, – говорил Захар Яковлевич на экстренном заседании совдепа. – С одной стороны, движется вооруженная до зубов армада чехословацких интервентов, а с другой – повыползали из всех щелей разного рода недобитки, начиная от кадетско-эсеровских группировок и кончая авантюристами Каракорума, которые в любое время ударят в спину… Положение сложное, товарищи. Но Ленин верит нам, большевикам Сибири, и мы выстоим. Должны выстоять!»
Прибыли, наконец, отряды Степана Огородникова и Василия Плетнева. Погода стояла сухая, жаркая. Предгрозовая. Где-то за Бией, в горах, уже скапливалась свинцово-серая морочь и глухо, отдаленно погромыхивало.
Огородников давненько не видел Двойных и был немало удивлен тому, как он похудел и осунулся за это время – морщины поперек лба еще больше углубились, шея с остро обозначенным кадыком торчала из воротника свободно, лицо потемнело и как бы усохло, глаза… Вот глаза нисколько не изменились, остались прежними. И голос все тот же твердый, энергичный.
Заседание еще не началось, но все уже были в сборе. Двойных кивнул и подал руку вошедшему Огородникову:
– Проходи, проходи, Степан Петрович. Ждали мы тут тебя с бо-ольшой надеждой. Отряд ваш крепкий, боевой, не раз в деле проверен…
– Ну, дел-то пока еще не было настоящих, – попытался отвести похвалу Огородников. Но похвала не хула, и добрые слова председателя совдепа льстили ему, были приятны. – Главное, что настроение в отряде боевое, – добавил он. И, подумав, добавил еще: – Люди сознательные подобрались.
– Вот из этого нам и нужно исходить, – сказал Двойных, прошел к столу, повернулся. Огородников, как бы воспользовавшись этой паузой, пробрался на свободное место, которое держал для него Селиванов, и только сейчас внимательно разглядел собравшихся здесь людей… Поближе к председательскому столу держались Михайлов, Нечаев, Малетин и новый начштаба, бывший балтийский матрос Бачурин, к которому Огородников присматривался особенно внимательно. А еще ближе, у самого стола, сбоку, откинувшись на спинку стула и положив нога на ногу, сидел пожилой скуластый человек, в выцветшей офицерской гимнастерке – этого Огородников видел впервые. Двойных объявил экстренное заседание открытым, заметив при этом, что экстренных заседаний за последние три дня проведено больше десяти – такова обстановка.
– Впрочем, сегодняшнюю обстановку лучше всего обрисует нам член губисполкома товарищ Иванов, кивнул на сидевшего сбоку стола скуластого человека. – Давайте послушаем.
Иванов быстро, как по команде, встал, одернул гимнастерку и заговорил сразу, ни секунды не раздумывая:
– Обстановка, товарищи, складывается тяжелая, чрезвычайно тяжелая. Достаточно вам сказать, что весь путь от Самары до Владивостока занят белогвардейцами. Новониколаевск взят чехословаками. Связь с центром прервана. Барнаульский губисполком принимает срочные меры…
– Где находятся в данный момент чехословаки? Далеко удалось им продвинуться? – спросил Огородников. – Похоже, у них и артиллерия имеется.
– Имеется, – подтвердил Иванов. – А находятся они сейчас на подступах к Бердску. Там новониколаевские красногвардейцы при отходе взорвали мост, чем и приостановили на время продвижение чехов…
– Эх, подтянуть бы туда свежие силы да ударить покрепче!
– В этом и состоит наша задача.
– А где эти силы взять? Да и вряд ли успеем, – усомнился кто-то. – По железке триста верст, не меньше.
– Надо успеть, – сказал Двойных. – Чрезвычайный штаб обороны назначил и утвердил командиров отрядов. Попросим начальника штаба огласить список…
Бачурин достал из кармана сложенный вчетверо листок, но тут же засунул его обратно, даже не развернув, и четко, без запинки назвал фамилии:
– Томилин, Горчан, Огородников, Забелла, Плетнев, Сковронский, Метелев, Чередниченко…
– Командиры есть, а командовать пока некем, – заметил кто-то с усмешкой.
– Вот с этого и начнем, – ответил на реплику Двойных. – Объявлена мобилизация. Членам исполкома и штаба обороны сегодня же надо выехать на места, чтобы ускорить и лучшим образом провести это дело. И вот еще что… – нахмурился он и помедлил. – Распространяются слухи насчет того, что Советская власть уже пала. Надо опровергнуть эту ложь.
– Как это сделать?
– Как? – Двойных опять задумался и с силой потер ладонью лоб, словно пытаясь разгладить морщины. – Прежде всего, напечатать в «Бийской правде» хорошую статью, объяснить без всяких прикрас создавшееся положение и призвать трудящихся города к спокойствию и выдержке. Дальше… – Он внимательно оглядел собравшихся. – Недавно, как вы знаете, исполнилось сто лет со дня рождения вождя и учителя мирового пролетариата товарища Карла Маркса. Предлагаю отметить это событие торжественно и при участии как можно большего количества людей. Этим самым, товарищи, мы еще раз покажем, что учение Маркса бессмертно и что мы, большевики, делу революции никогда не изменим. Прошу всех вас, здесь присутствующих, принять в подготовке и проведении митинга самое активное участие. Обстановка должна быть не только деловой, но и праздничной. Так что и об украшении зала флагами и лозунгами тоже надо подумать. Галактион Дмитриевич, – повернулся к Малетину, – возьмите это дело на себя. Ответственность за обеспечение должного порядка и безопасности проведения этого важного политического мероприятия возлагается на товарища Нечаева. Всё. На этом разрешите заседание закрыть. Товарищей Огородникова, Плетнева и Чередниченко прошу задержаться…
18
Воскресным вечером в конце мая 1918 года в Бийске состоялся митинг, посвященный столетию со дня рождения Маркса. Актовый зал Народного дома был переполнен – людей собралось больше, чем мог вместить зал, и многие, оказавшись без мест, теснились у входа, стояли вдоль стен, украшенных флагами и лозунгами, и даже у самой сцены, в глубине которой на красном полотнище висел портрет Маркса, а чуть пониже, под портретом, крупными буквами по красному фону было начертано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Жарко, тесно, шумно было в зале. Протяжный гул перекатывался по рядам, от стены к стене, точно тугой и сильный ветер нагонял крутые волны, и они, сшибаясь одна с другой, с глухим и яростным шумом оседали и снова накатывались. Степану Огородникову почудилось в многоярусном шуме этих приливов и отливов дыхание балтийского шторма… Он даже ощутил на губах соленый привкус, испытывая знакомое волнение, какое бывало всякий раз перед выходом эсминца «Рьяный» в море…
Кто-то тронул его за плечо. Огородников вскинул голову, повернулся и увидел Селиванова и Линника.
– Зовем тебя, зовем, а ты ноль внимания, – сказал Селиванов.
– Шумно. Ничего не слыхать, – Огородников взглянул на Линника. – А я думал, вы в Улале. Не поехали?
– Ездил, но вернулся, – ответил следователь. – Делать там нечего. Да и небезопасно долго задерживаться. Фадеев и Лапердин тоже вернулись. А Соболевского арестовали, – чуть помедлив, сообщил новость.
– Как арестовали? Кто?
– Военспецы Каракорума.
– Этого следовало ожидать! Теперь-то, надо думать, Соболевский понял, что мирным путем с ними не договориться. А Гуркин что же? Три дня назад Соболевский грудью встал за него, а теперь…
– Гуркин и подписал постановление об аресте.
– Отблагодарил, значит?
В это время шум в зале усилился, заглушив последние слова. Огородников повернулся и увидел вышедшего на сцену Двойных. Захар Яковлевич был необычно бледен и строг, даже торжественно-строг, в белой сорочке с галстуком, на лацкане пиджака красный бант. Он постоял, выжидая, когда уляжется шум, и сцена под ним как будто раскачивалась – словно стоял он не на сцене, а на гребне волны, куда вынесло его горячим, неистовым порывом…
– Товарищи! – сказал он слегка дрогнувшим, взволнованным голосом и шагнул навстречу залу, чувствуя, должно быть, окрыляющую легкость во всем теле. – Сегодня мы собрались, чтобы отметить в торжественной обстановке столетие со дня рождения Карла Маркса, который еще полвека назад предвидел и предсказал неизбежный крах капитализма и переход власти в руки пролетариата. Это его предвидение и предсказание оправдалось и осуществилось в России. Подтверждение тому – Октябрьская революция! Оправдалось, товарищи, и другое предвидение Маркса, – спокойно и твердо продолжал Двойных, и лицо его порозовело. – Вот что говорил Маркс: дело заключалось в экспроприации народной массы узурпаторами, теперь народной массе предстоит экспроприировать своих узурпаторов… Пролетариат России и это сделал! Но это еще не все, товарищи. Взять власть в свои руки – это лишь полдела. Надо еще отстоять эту власть, удержать в своих руках. А для этого, товарищи, надо быть едиными и твердыми, как монолит, и верить в правоту своего дела несокрушимо. – Двойных подошел к самому краю сцены, точно хотел в этот миг быть как можно ближе к залу, к людям, собравшимся здесь. – Особенно сегодня, товарищи, как никогда, необходимы твердость и единство, – сказал он. – Сегодня, когда международный капитал и внутренняя контрреволюция, объединившись, пытаются остановить революционное движение…
Огородников слушал оратора, краем глаза смотрел в зал, притихший и как бы впитывавший в себя каждое слово. Вдруг что-то остановило его, удивило, и он, еще не понимая причины, вызвавшей это удивление, медленно повел взгляд в обратном направлении… споткнулся и замер, не веря собственным глазам: Варя?! Это было так неожиданно и столь невероятно, что в какой-то миг он перестал что-либо соображать и видеть вокруг, кроме одного-единственного лица, заполнившего собою, казалось, весь мир. Огородников смотрел на Варю, не веря, боясь поверить в то, что это она, теряясь в догадках: откуда она тут взялась, Варя Лубянкина, как и почему оказалась в этом зале? Огородников смотрел на нее долго, настойчиво, надеясь, что и она тоже увидит его, узнает, но Варя не обращала на него никакого внимания, взгляд ее был устремлен на сцену, с которой Захар Двойных призывал бийский пролетариат встать на защиту завоеваний революции. Огородников тоже стал смотреть на сцену, где появился уже другой оратор – начштаба Тимофей Бачурин, но полностью переключиться и сосредоточить внимание на нем так и не смог. Селиванов, заметив его беспокойство, спросил:
– Ты что все оглядываешься? Огородников смутился:
– Варя Лубянкина здесь. Откуда она взялась? Не пойму.
И как только митинг закончился и зал шумно задвигался и загудел, Огородников кинулся к выходу, стараясь не упустить из виду Варю. Но пока он пробивался к двери, стиснутый со всех сторон, Варя успела выйти… Огородников выбрался наконец на улицу, запруженную народом, остановился в растерянности, отыскивая взглядом знакомую фигуру и не находя. «Упустил… Неужто упустил?» – подумал с досадой. Но это ж не иголка в стогу. Он кинулся в одну сторону, в другую… И вдруг увидел Варю, свернувшую в переулок и как бы отделившуюся от общей массы. Огородников бросился вслед. Душной полынной горечью пахнуло в лицо. А в этом кривом и узком переулке, уходившем в сторону Бии, жарко было, казалось, еще больше, и он, пробежав немного, умерил шаги и перевел дыхание. Варя была уже недалеко. И шла она не одна… Рядом с ней шагал невысокий, коренастый парень в черном картузе с лакированным козырьком и в плисовых шароварах, заправленных в до блеска начищенные сапоги… Огородников прибавил шагу. Парень оживленно и весело говорил что-то, жестикулируя, и Варя, повернув к нему лицо, внимательно слушала. Огородников кашлянул. Они не обратили на него внимания, все так же оживленно разговаривая. Тогда он кашлянул погромче. Парень умолк, и какое-то время они шли молча, настороженно… Вдруг Варя обернулась, увидела Степана, ойкнула и остановилась.
– Господи… откуда вы? – Смутилась еще больше, заливаясь румянцем. – А я как чуяла…
– Да ты-то сама как здесь оказалась? – спросил Огородников, скосив глаза на стоящего чуть в стороне парня. Варя перехватила этот взгляд, догадываясь, о чем подумал Степан, и улыбнулась:
– Это мой сродный брат.
Парень, поправив картуз, вернулся и подал руку:
– Тихон Мурзин. Слесарь механических мастерских…
– А я Огородников.
– Огородников? – с неподдельным интересом смотрел на него парень. – Тот самый Огородников, который дал перцу каракорумцам?
– Смотри-ка! – усмехнулся Степан. – А я и не знал, что слава об нас идет по всему свету.
– То-то, что идет! – сказал Тихон. – Ну, а теперь куда? На чехословаков? Надо б и этих как следует проучить.
– Надо бы, – сдержанно согласился Огородников. Однако шапкозакидательский тон Тихона Мурзина ему не понравился, и он прибавил: – Силу сломить – сила нужна. Вот если рабочий класс Бийска поддержит, не останется в стороне…
– Рабочий класс никогда не стоял в стороне, – обиженно ответил Тихон. – Так что будь спокоен, товарищ Огородников, не подведем. Ладно, – резко повернулся и глянул с прищуром на Варю. – Дом-то сама найдешь? Бывайте пока, – кивнул. И быстро зашагал вниз по переулку, плисовые шаровары слегка пузырились и поблескивали на солнце…
– Лихой у тебя брат, – улыбнулся Огородников и внимательно посмотрел на Варю. – Ну вот и встретились опять. Одного не пойму: как ты в городе оказалась?
– Приехала в гости.
Огородников взял ее руку, осторожно, потом покрепче сжал горячую и враз повлажневшую ладонь.
– А мы в Шубинке ночевали позавчера, – тихо сказал. – Вечером зашел к вам, а Корней Парамоныч сказал, что ты к деду на заимку уехала.
– Так я и была на заимке, – подтвердила Варя, быстро и вопросительно глянув на Степана. – И в Бийск с дедом приехала.
– Надолго?
– Дедушка вот управится со своими делами… Завтра, должно, и уедем.
– Дед-то по отцу или по матери? – спросил Огородников, будто это имело какое-то значение.
– По матери.
Огородников вздохнул и помедлил:
– Увидеть я тебя хотел. Очень. Слышишь, Варя?
– Слышу. Господи, Степан… – других слов не нашла, умолкла. Они пошли по узкому пыльному переулку и шли до тех пор, пока переулок не кончился и низкий, пологий склон, поросший редким белесоватым кустарником, не вывел их к реке. Бия здесь круто поворачивала, замедляя течение. Тальниковой свежестью тянуло от воды.
– Ну вот и пришли. Дальше некуда… – сказал Огородников и взял сначала одну, потом другую ладони ее, соединил и сжал своими сильными жестковатыми пальцами. – Вот мы и пришли!..
– Куда? – не поняла она.
– Друг к другу. И никого мне, кроме тебя, не надо. Слышишь? Никого.
– Правда? Господи, Степан… Неужто это правда?
– Да, да, Варя. Да!
Она зажмурилась и, чуть запрокинув голову, качнулась к нему, прижалась.
Закатное солнце расплескало по воде красные живые блики, полыхнуло в окнах зареченских домов – и сожгло в этом пламени, испепелило остаток дня…
19
Двадцать седьмого мая Бийск был объявлен на военном положении. Город притих, насторожился. Тревожные слухи поползли от дома к дому. Говорили, что чехословаки уже заняли Бердск, Черепаново и движутся к станции Алтайской… «Бийская правда» напечатала обращение к населению города, призывая сохранять спокойствие и выдержку. Отряд Плетнева спешным порядком был отправлен по железной дороге на соединение с основными красногвардейскими силами. Отряд Огородникова оставался пока в городе. Степан был решительно против этой непонятной и ненужной, как он считал, отсидки.
– Захар Яковлевич, товарищ Бачурин! – горячился он, обращаясь сразу к обоим. – Вы ж сами говорили, что мой отряд наиболее подготовленный и проверенный в деле… Зачем же тогда отсиживаться, чего выжидать? Прошу, нет, я требую немедленной отправки на фронт!
– Погоди! – остановил его Бачурин. – Фронт сегодня там, а завтра может оказаться здесь…
– Вот и нужно быть сегодня там, чтобы завтра фронт не оказался здесь. Нельзя время упускать.
– И мы так же думаем, – сказал Двойных. – Как ты не можешь понять, что нельзя сейчас отправлять ваш отряд. Нельзя!
– Это почему же нельзя?
– Да потому, что отряд ваш на сегодня, можно сказать, единственная опора и сила в городе. А ты хочешь лишить город этой опоры. Подумай: сегодня мы ваш отряд отправим на чехословаков, а завтра со стороны Улалы нагрянут каракорумцы. Что прикажешь делать, какими силами обороняться?
– А пополнение мобилизованных?
– Какое пополнение? – возразил Бачурин. – Пресное тесто, сам понимаешь, еще не калачи. Двести человек вон призвали, а среди них всего лишь два десятка фронтовиков. Остальные, кроме вил да пил, ничего в руках не держали.
– Вилы держать тоже надо уметь.
– Правильно. Кто спорит? Правильно, товарищ Огородников, – согласился Бачурин. – Только настало время создавать по-настоящему организованную, боевую красногвардейскую армию. И Ленин об этом сказал: нужна регулярная революционная армия, без нее Советскую власть не отстоять. Так что вилы придется поменять на винтовку. Теперь вопрос: как в короткий срок подготовить такого бойца, который мог бы обращаться с винтовкой не хуже, чем с вилами? А главное – сознательного бойца. Как? Может, у тебя, товарищ Огородников, есть на это резонный ответ?
Степан хмуро молчал, отвернувшись к окну. Гулко и почти непрерывно хлопала внизу входная дверь. Напротив совдепа, через дорогу, у длинной бревенчатой коновязи – со второго этажа хорошо было видно – стояло несколько оседланных лошадей.
Мимо окон прошла группа бойцов, с красными повязками на рукавах, с винтовками за плечами. Отсюда, от совдепа, начиналась главная улица города – Успенская, имевшая, впрочем, не одно, а два названия: от совдепа до Нардома улица называлась Успенской, а дальше именовалась Большой. Сейчас и по Успенской-Большой, и по улице Льва Толстого, но всему городу, круглосуточно патрулировали усиленные наряды красногвардейцев. Степан проводил взглядом патруль, направлявшийся вверх по Успенской, узнал в одном из бойцов брата и подивился, радуясь в душе, его хорошей выправке – настоящим бойцом становился Павел. Когда патруль скрылся за углом, Огородников повернулся к Бачурину и сказал:
– Ответ может быть только один: не ждать, когда калачи сами на березах вырастут.
– Значит?… – прищурился Бачурин.
– Значит, обучать надо людей.
– Согласен. Вполне с тобой согласен. – Бачурин подошел ближе. – Вот тебе и поручим это важное дело, товарищ Огородников. Будешь отвечать за подготовку боевых кадров для революционной армии. Общая задача ясна?
– Ясна.
– Вот и хорошо, – кивнул Бачурин. – А детали обговорим чуть позже. Подумай, как лучше поставить дело.
– Подумаю. Но прежде чем взяться за обучение, людей надо обуть, одеть.
– Вчера я видел в цейхгаузе тюки обмундирования, – вспомнил Двойных. – Как привезли, так и лежит нераспакованное. Там его на целый полк.
– Белогвардейское, что ли?
– Солдатское, – поправил Бачурин. – Какая разница? Я тоже видел эти запасы. Сапог там нет. Гимнастерок и нижнего белья много, а обувь не завезли… Ладно. Будем искать выход. Найдем! Главное, за эту неделю сформировать отряды, подготовить людей… Вот тебе, товарищ Огородников, сроки: пять дней. Достаточно?
– Пять – значит пять! – И если бы ему сказали не пять а четыре, три или даже два дня, он бы не счел это невозможным, а воспринял как должное и выполнил бы задание беспрекословно и в срок, ибо революция, как он считал, выдвигала свои сроки и свои требования – и он, Степан Огородников, ко всему был готов.
Ночью прошел дождь с грозой. Ударило так, что дрогнули и затрещали бревенчатые стены казармы. Мертвенно-синим светом полоснуло по окнам, послышался звон… Кто-то вскочил, белея исподниками, метнулся к двери.
– Братцы, артиллерия! – истошно завопил. Среди новобранцев началась паника. Кое-как их успокоили, привели в чувство.
Утром Степан Романюта (это в его взводе случилось недоразумение), прохаживаясь перед строем, сердито выговаривал:
– Стыд, позор… Бойцы первого взвода революционной Красной гвардии испугались грозы. Теперь вы понимаете, какую смуту может посеять один паникер? А завтра… – Он круто повернулся на осклизлой от дождя дорожке и зашагал вдоль строя, но, сделав несколько шагов, остановился. – А завтра встретитесь с настоящим противником, и он вам задаст такого грому… Тогда как? Затылки врагу показывать? А ему только этого и надо!..
Взвод стоял в две шеренги. Лица у новобранцев напряженные, растерянные. Гимнастерки, три дня назад полученные в цейхгаузе, еще не обмялись, сидели мешковато, косо и слабо затянутые ремни свисали, как опояски… Романюта поморщился, глядя на это воинство, и коротко приказал:
– Поправить амуницию! Взво-од… – Однако передумал и не подал другой команды. Строй, качнувшись, замер выжидающе. – Зарубите себе на носу, – сказал Романюта. – Вы есть бойцы первого взвода рабоче-крестьянской Красной гвардии и труса играть вам не к лицу! И всякое паникерство будет караться со всей строгостью революционной дисциплины. Поняли?
Шеренги неровно качнулись. И кто-то неуверенно возразил:
– Так то ж спросонья, не разобрав, что к чему… вот и повскакивали.
– А тут ишшо энтот Кержак благим матом завопил, – добавил другой. – Мертвый и то не улежить…
– Разговорчики! – оборвал Романюта. И поискал глазами того, которого называли Кержаком. Невысокий худощавый парень стоял на левом фланге во втором ряду, наклонив голову, и лица его не было видно. – Равняйсь! скомандовал Романюта, не спуская глаз с парня. Тот чуть поднял и повернул голову. – Отставить! Вы что, разучились команды выполнять? Чему вас три дня учили? Равня-яйсь! – еще громче и резче подал команду Романюта и сам тоже подтянулся и задержал дыхание. – Смирно! На-пра…во! Ша-агом…арш!
Непросохшая грязь чавкнула под ногами. Обширный квадрат плаца, вытоптанный и выбитый за эти дни до дегтярной черноты, как бы вбирал, всасывал, рассеивал звуки. Сырой и мглистый туман стлался над землей, медленно стекая в низину, к реке. Романюта шагал сбоку своего взвода, твердо и зло ступая разбитыми, скособоченными сапогами в грязь и слыша, краем уха улавливая доносившиеся с другого конца поля отрывистые, короткие команды: «Длинным коли! Коротким… Как, как ты держишь винтовку?» – строжился новоиспеченный взводный Михаил Чеботарев. Романюта тряхнул головой, не позволяя себе расслабиться, зашагал тверже и шире, кося взгляд на разнобойно топающих по грязному плацу тридцать парней и мужиков, которых, как было приказано, за пять дней надо научить всем необходимым приемам и навыкам… И он учил.
Вечером, после многочасовой муштровки, люди буквально валились с ног. Романюта подбадривал бойцов, стараясь вселить в них уверенность:
– А что Суворов говорил? Тяжело в ученье – легко в бою. А у нас, товарищи, впереди немало боев.
– Было ж замиренье, – сумрачно проронил Кержак, сидевший, как всегда, чуть в стороне. Потому и прозвище получил, что скрытно, особняком держался. Но тут не выдержал, высказал сомнение: – Какие ж еще бои? На кой ляд они нам сдались!
Романюта внимательно посмотрел в его худощавое, крапленное оспой лицо:
– Замиренья с врагами революции у нас не было. Думай, что говоришь, – повысил голос. – А революция для того и совершалась, чтобы таким, как ты, как вот он, – кивнул на белобрысого бойца, курившего самокрутку, – и он, – кивнул на третьего, – чтобы таким, как вы, землю отдать, освободить вас от буржуазно-кулацкого гнета и всякой другой эксплуатации… А ты чего тут городишь?
– А я чего? Я ничего, – вяло сопротивлялся Кержак; и на бледном корявом его лице проступила обида. – Сам же сказываешь: ослобонили мужика от всякой ксплотации. А раз ослобонили, вот и нехай живет слободно. Зачем же его приневоливать, гнать силком?
– Ага! Вон, значит, какую антимонию ты развел, – строго смотрел Романюта. – Свободу тебе подавай, от свободы ты не отказываешься, а защищают эту свободу пусть другие. Хорошо придумал. Ах, как ловко!
– А мне, мужики, и вправду неколи воевать, – вздохнул белобрысый, докуривая самокрутку частыми затяжками. – Делов дома во! – черкнул ладонью над головой. – По самую макушку. И баба на сносях…
– А у нас, думаешь, делов нету? – вмешался третий. Заспорили. – Нам, думаешь, воевать охота?
– Дак и не воюй, коли неохота.
– Как это не воюй, как это неохота? Да ты што, паря!
– Сгинем зазря – вот што.
– Как это зазря? Ты, паря, голову нам не морочь.
– Так и зазря: вон отец мой и дядька, младший отцов брат, головы поскладали на японской, другой дядька сгинул на германской… А за что? Теперь вот наш черед. А я не хочу… не желаю не за понюх табаку гибнуть, детей сиротить, жинку вдовой оставлять. Не хочу! Это ж не при старом режиме, чтобы силком гнать мужика… Правильно говорит Кержак.
– А кто ж воевать будет, ежли все с женками поостанутся?
– Нехай тот и воюет, у кого руки чешутся.
Романюту словно обожгли эти слова. «Смотри-ка, никакой управы на них, – подумал он сердито. – Совсем выпряглись». И понял, что разлагающим и ненужным разговорам этим пора дать укорот.
– Вы это что, о чем это вы? – сдержанно и твердо заговорил, глядя поочередно то на одного, то на другого. – Чего хочу, то и ворочу? Не выйдет. Анархию разводить никто вам не позволит. А всевозможных паникеров и бузотеров Советская власть не потерпит… Все! Кончай перекур! И чтоб разговоров подобных я больше не слышал.
Погода сломалась. Дожди. Мокрядь. Грязи навело – иные улицы и вовсе стали непролазными. Земля не успевала впитывать воду. Бия взбухла, помутнела и вышла из берегов.
Таким вот пасмурно-серым и сырым утром, тридцатого мая, в четверг, произошел случай, как бы замкнувший собою некий круг. Утром, когда сыграли побудку и первый взвод вышел на построение, выяснилось, что нет Кержака. Кинулись туда, сюда – нету. Как сквозь землю провалился. Тогда кто-то вспомнил, что он еще с вечера укладывал мешок. Теперь ни мешка, ни самого Кержака. И стало ясно: ушел. Дезертировал Кержак: «Найду, – решил Романюта. – Достану из-под земли. Вот сволочь, он же больше всех и бузотерил, воду мутил. Не-ет, я должен его найти!»
А найти Кержака большого труда и не составляло: когда вооруженный наряд из трех человек прибыл на вокзал, Кержак сидел как ни в чем не бывало на одной из скамеек, в углу, и грыз сухарь, запивая кипятком. Романюта подошел, остановился и с минуту стоял молча, глядя на него в упор. Кержак невозмутимо продолжал грызть сухарь, отхлебывая из жестяной кружки.
– Хлеб да соль! – со сдержанной яростью сказал Романюта.
Кержак деловито и не спеша ссыпал крошки с ладони в рот, запил остатками кипятка и снизу вверх глянул на подошедших:
