Текст книги "Переворот"
Автор книги: Иван Кудинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Долгих спросил:
– Товарищ Попов, ты машинист?
– Никак нет. Кочегар.
– Тем лучше. Раскочегарить паровоз сможешь?
– А чего ж, конечно, смогу, – ответил Попов, еще не понимая, куда клонит командир. Долгих взял его за плечо и повел к паровозу, объясняя на ходу, что требуется от него, Ефима Попова, в настоящий критический момент:
– Раскочегаришь как следует, направишь паровоз встречь бронепоезду, а сам выскакивай… Сумеешь?
– А чего ж не суметь… Постараюсь, товарищ командир!
Долгих сжал его плечо и слегка подтолкнул вперед.
Усатого машиниста выдворили из паровоза. Он было заартачился, но Долгих так посмотрел на него, что дальнейшие уговоры не понадобились… Ефим Попов поднялся в кабину, захлопнул дверцу, но тут же и открыл ее, распахнув настежь – и правильно сделал: прыгать придется на ходу, каждая секунда дорога.
Паровоз задышал чаще и глубже, выпустил тугую струю пара и медленно тронулся. Поплыли мимо закопченные стены депо, кирпичная башня водокачки, поворотный круг… Паровоз миновал стрелку и вырвался на прямой и единственный путь, набирая скорость и оставляя за собой длинный хвост дыма…
Там, на бронепоезде, увидев мчавшийся прямо на них порожняк, должно быть, разгадали маневр, засуетились, поспешно разворачивая орудие… Но вдруг все побросали – и один за другим посыпались с платформы солдаты, кубарем скатывались вниз, под откос, мелькая синими бриджами… А паровоз летел на всех парах – и остановить его уже было невозможно.
Долгих смотрел, затаив дыхание, и волнение, нетерпение охватывало его все больше, перерастая в тревогу: «Почему не выскакивает Попов? Почему он медлит?»
Собравшиеся тут бойцы тоже с нетерпением и тревогой следили за этим. Кто-то сокрушался.
– Сгинет ведь парень… Надо было спрыгнуть за семафором ишшо. А теперь куды…
– А может, он спрыгнул? Никто не видел.
Расстояние между громадой черневшего посреди поля бронепоезда и летевшего на него паровоза стремительно сокращалось. Долгих увидел еще, как там, у бронепоезда, пытались отцепить переднюю платформу, чтобы, наверное, подставить ее под удар, а состав отвести подальше, на безопасное расстояние. Но не успели.
Паровоз нелетел со всего маха, ударил, вздыбив платформу и сам вздыбившись, пушки, пулеметы, какие-то мешки (должно быть, с песком) посыпались с платформы, как спичечные коробки, грохот раздался неимоверный, огонь, дым и нар окутали все вокруг… Когда же пар рассеялся, видно стало, какая там творилась паника. Повреждена, разбита была не только передняя платформа, досталось и ближним к ней вагонам…
Теперь важно – время не упустить, воспользоваться этим замешательством. Долгих приказал грузиться в эшелон. А тут как раз и бийчане подоспели, вернулись на станцию… Командиры посовещались и решили отходить на Алтайскую. Остановить чехословаков на этом участке, не имея подкрепления, – об этом и думать нечего!
Когда все уже было готово к отправлению, Долгих вспомнил и спросил: «Попов не вернулся?» Сказали, что нет, не вернулся. Долгах снял фуражку, провел чуть подрагивающими пальцами по волосам и решительно взмахнул рукой:
– Ну, все, товарищи… Все! По вагонам!.. Эшелон тронулся. И к утру был в Алтайской.
Но и здесь творилась неразбериха.
Командующего, однако, в Алтайской не было. Сказали, что санитарный поезд проследовал в Барнаул…
Часам к десяти приехал Цаплин. Вид у него был усталый, лицо бледное, осунувшееся. Тотчас был созван военный совет. И тут как с неба свалился Иванов. Возмущенные командиры потребовали немедленно отстранить его от командования, указав на малодушие и неосведомленность.
Цаплин хмуро выслушал. И не согласился:
– Нет, нет, товарищи, в вас говорит сейчас оскорбленное самолюбие, личная обида. Обстановка же требует от нас быть выше личных обид.
– При чем тут личные обиды, Матвей Константинович? – возразил Долгих. – Командующий в самый тяжелый и ответственный момент оставил армию…
Цаплин стоял на своем:
– Все мы, товарищи, сегодня оказались не на высоте. Так что давайте говорить о деле. А дело у нас сегодня одно: защита Советской власти. Как председатель реввоенсовета предлагаю: переформироваться, пополниться – и немедленно выступать навстречу противнику.
Откуда ж так скоро взять пополнение?
– Сегодня должен прибыть из Барнаула конный отряд милиции, а также отряд железнодорожных рабочих. Кроме того, – добавил, – на подходе отряд семипалатинских красногвардейцев. Кроме того, – добавил еще, – из Бийска подошел отряд товарища Горчана…
– Ну, тогда другой разговор! – повеселели командиры.
– Задача у нас, товарищи, одна, – продолжал Цаплин. – Опередить противника. Не дать ему перейти Чумыш. Если нам это удастся – задачу свою мы выполним.
– А если не удастся? – осторожно кто-то спросил. Цаплин хмуро и тяжело помолчал.
– А если и этот рубеж не сумеем удержать, будем отходить по железной дороге. Мосты взорвем.
– Строим, строим, а потом рушим…
– Потерявши голову – по волосам не плачут, – мрачно сказал Цаплин. – А не хотите рушить, держитесь зубами за землю, но не отступайте. Ясна задача?
– Ясна, Матвей Константинович. Будем драться до последу.
Отряды Долгих и Огородникова, заручившись обещанием председателя реввоенсовета и командующего – подтянуть подкрепление завтра к полудню, вернулись в Тальменку.
Но гладко было на словах – на деле же оказалось все куда как сложнее.
Отряды Долгих, Огородникова и Плетнева в тот же день выступили на Тальменку, но в село решили не входить, а заняли позицию на левом берегу Чумыша, по обеим сторонам железной дороги – и спешно стали окапываться… Основные же силы, как обещал командующий, должны были прибыть на передовую завтра к обеду – барнаульский отряд милиции, отряд железнодорожников, а также полк семипалатинцев. Но ни к обеду, ни к вечеру подкрепление не подошло. Противник тоже пока не предпринимал решительных действий. Подогнали платформу с противоположной стороны к мосту и открыли с нее пулеметный огонь. Красногвардейцы ответили ружейным. Пушки пока молчали. Да и бронепоезд, памятуя, должно быть, о черепановских событиях, чехи держали на почтительном расстоянии…
Прошли еще сутки. Ни подкрепления, ни самого командующего. В довершение ко всему – кончились продукты. Решено было послать «продотряд» – группу бойцов из трех человек – в ближние деревни для реквизиции провианта. Группа ушла – и как в воду канула. Так и осталось загадкой – погибли бойцы или дезертировали?…
Наконец, к исходу третьего дня, когда напряжение достигло предела, прибыл состав во главе с командующим. Задержку свою Иванов объяснил просто: штаб разрабатывал план наступления. Как выяснилось потом, никакого плана не было.
А чехословаки, словно и ждали только этого момента, повели плотный, массированный артиллерийский огонь. И левый берег Чумыша взбугрился воронками… Отряды Долгих и Огородникова, принявшие на себя основной удар, вынуждены были отходить.
Вскоре положение еще больше усугубилось. Разведка донесла, что на пятой версте по направлению к Алтайской изорван железнодорожный путь. Вот это была полнейшая неожиданность. Выходит, противник не случайно маскировал свои действия внешней пассивностью – и теперь отряды бийчан и барнаульцев оказались как бы в клещах. Надо было немедленно выходить из этой ловушки. Но тут произошло такое, что не в переносном, а в буквальном смысле – удар в спину. Милицейский отряд, прибывший с эшелоном командующего и больше, чем наполовину, как на подбор, состоявший из бывших офицеров, в самый решающий момент повернул оружие против своих… Плетнев со своими конниками хотел смять перебежчиков, но был встречен заградительным огнем с противоположного берега и, понеся потери, вынужден отступить.
Хватились командующего – а его и след простыл.
Оказалось, поезд его успел проскочить еще по исправному пути и, судя по всему, находился теперь где-нибудь между Озерками и Повалихой…
Наступила ночь. Долгих и Огородников решили двигаться сомкнутой цепью, чтобы не растерять в темноте людей. Однако вскоре пошли места болотистые, лесистые – и волей-неволей цепь то и дело рвалась, люди отставали… Пришлось остановиться и ждать рассвета. А когда рассвело, увидели прямо перед собой разъезд, платформы на нем, какие-то вагоны… Пока судили-рядили, как быть, оттуда заметили и открыли стрельбу. Решили атаковать засевших на разъезде – и попали под такой жестокий и яростный пулеметный огонь, что непонятным было, как удалось проскочить открытое поле, ворваться на разъезд с двух сторон и смять, уничтожить немногочисленный, как оказалось, дозорный отряд. Забрали трофеи – два пулемета, еще горячие после боя, винтовки, патроны… Но было не до трофеев. Подсчитали свои потери и ужаснулись: убитых и раненых не один десяток… Стоило ли ввязываться в этот бой? Не разумнее ли было бы после перестрелки углубиться в лес – и уйти, сохранив людей и не усложнив дальнейшего продвижения? Теперь же вся надежда на то, что из Алтайской навстречу им будет послан поезд. Иначе раненых не вынести и не спасти. Отправили на всякий случай вперед конную разведку. Вскоре разведчики вернулись и доложили, что все мосты на ближайших железнодорожных перегонах сожжены.
Посовещались, посоветовались и решили раненых оставить в ближайших деревнях. Другого выхода не было. И двинулись дальше вдоль железной дороги, поражаясь увиденному: мосты были уничтожены на всем пути от Озерок до станции Алтайской, куда поздно вечером, пройдя без малого шестьдесят верст, прибыли усталые, измотанные переходом, голодные красногвардейцы. Здесь готовились к обороне. Станция была объявлена на военном положении. Штаб возглавил Казаков. Он уже знал о неудаче тальменской операции, знал и о бегстве командующего. Выслушав Долгих и Огородникова, Казаков нахмурился и сказал:
– Мерзавцем этот Иванов оказался. Его надо было арестовать еще тогда… после первого случая.
– Его расстрелять мало! – возмущенно прибавил Долгих.[4]4
Мужество и беззаветная преданность делу революции еще не раз помогали Ивану Долгих выходить с честью из самых трудных положений И не случайно, именно ему весной 1922 года будет поручено возглавить сводный отряд и разгромить крупную банду Кайгородова, все еще пытавшегося удержать свою «диктатуру» в Горном Алтае. Отряд Ивана Долгих, преодолев почти непроходимые снежные кручи Теректинского хребта, спустился в долину Катанды, зашел с тыла и нанес внезапный удар по засевшему здесь противнику, уничтожив в этом бою более пятисот бандитов, захватив 480 винтовок, два пулемета, более 200 лошадей. Так было ликвидировано опасное и последнее гнездо контрреволюции в Горном Алтае.
Алтайский губком объявил благодарность всем бойцам, а командир отряда И. И. Долгих был награжден орденом Боевого Красного Знамени.
[Закрыть]
Узловая станция Алтайская оказалась и узловым моментом стремительно развивающихся событий восемнадцатого года, когда решалась судьба Советской власти на Алтае; отсюда, с Алтайской, чехословаки, если их здесь не остановить, двинутся по железной дороге в двух направлениях – по западной ветке на Барнаул и южной – на Бийск. Так и случилось. Остановить чехов не удалось.
А еще через несколько дней начальник штаба обороны Бийска Тимофей Бачурин отдал приказ: город оставить, отрядам отходить.
– Куда отходить? – спрашивали его.
– Куда угодно: в горы, в тайгу… Важно сберечь людей и сохранить силы для будущих боев.
– А город? А Советская власть?
– Сегодня у нас нет достаточных сил для защиты города. Но временное отступление – это еще не падение Советской власти, – ответил Бачурин. – Завтра, когда эти силы появятся, разговор будет другой…
– Откуда ж эти силы появятся? – высказал кто-то сомнение.
– Появятся, если мы с вами не будем сидеть сложа руки, – поддержал Бачурина Двойных. – Народ еще не сказал своего последнего слова.
– Какой народ?
– Сибирский народ, крестьянский. Вот когда он возьмет в руки оружие и скажет свое слово…
– А если не возьмет?
– Возьмет. Если мы, большевики и революционеры, не будем сидеть сложа руки. Так что вся борьба впереди. А пока все… все, товарищи! – голос его дрогнул. – Большевистская организация Бийска временно объявляется на нелегальном положении.
Ночью, под покровом темноты, остатки красногвардейских частей оставили город.
А утром, чуть свет, ударили колокола. И мгновенно по городу разнеслась новость: «Советская власть пала. Большевики во главе с Захаром Двойных, прихватив совдеповскую казну, скрылись в неизвестном направлении».
Во всех церквах отслужили литургию. А в полдень на Соборной площади состоялось торжественное молебствие, на котором епископ Иннокентий обратился к «освободителям» со словами приветствия, благодарности и напутствия: «Се даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью! И поддержка вам будет от господа бога и от его посланников на земле…»
Замелькали на улицах в толпе, темно-синие бриджи чехословацких легионеров. Распахнулись двери городских забегаловок и ресторанов. Все, казалось, возвращается на круги своя.
Потом еще одна новость просочилась: руководителям совдепа скрыться не удалось. Двойных, Михайлов, Бачурин и другие арестованы и скоро предстанут перед судом…
«Переворот!» – кричали с первой страницы вновь объявившейся газеты «Алтай» аршинные буквы. И редактор этой газеты некто Орнатский, взъерошенный и потный от волнения и восторга, ходил по кабинету, заложив за спину руки, и торопливо, слегка нараспев, диктовал машинистке передовую статью в очередной номер: «Граждане города Бийска! Вы свободны. Не отдавайте Сибирь большевикам! «Да здравствует Учредительное собрание!».
Вечером того уже дня собралась городская дума.
Огородников повел остатки отряда в сторону Березовки. Но в последний момент засомневался и решил обойти деревню стороной, чтобы не наскочить на засаду каракорумцев. Свернули на проселок. Трава зашумела под ногами. Пахнуло свежестью близкой реки…
– Что-то не пойму я тебя, – сказал Пашка, колюче поглядывая на брата. – С каких это пор ты стал избегать встреч с Кайгородовым?
– Пеший конному не товарищ, – ответил Степан. – Арифметика простая. Сколько у тебя патронов?
– Три.
– Вот видишь – три. А у других и того меньше. На каком же языке собираешься ты разговаривать с Кайгородовым?
Пашка махнул рукой и отвернулся. Митяй Сивуха тронул его за руку:
– Погодь, Павло, погодь чуток, мы ишшо это… спроворим свиданку с Кайгородом.
– Да ладно, дядька Митяй, чего там… – мотнул головой Пашка. – Разве я не понимаю.
– Ну дак и я говорю: понимаешь. А то как же ж без понимания, – щурился Митяй, поглядывая весело, и в глазах его, узковатых и чуть раскосых, уже копилась, копилась голубизна – первый признак того, что душа Митяя обретает спокойствие, равновесие и настраивается на песню. Он глубоко вздохнул, набирая полную грудь воздуха, но запел негромко, вполголоса, как бы с оглядкой:
Шли, брели да два гнеды тура…
Огородников хотел оборвать его, но передумал и шел, прислушиваясь, удивляясь: и откуда у него эта песня?
Белоногие да златорогие,
Они шли, брели на Киян-остров…
Был высокий июньский полдень. Отряд шел навстречу своей судьбе.
22
Ночью Татьяна Николаевна услышала осторожный и настойчивый стук в раму. Показалось, что за окном, в темноте, мелькнуло чье-то лицо. Пересиливая страх и минутную растерянность, она приблизилась, на цыпочках подошла к окну. Снаружи тотчас возникло и снова обозначилось за стеклом лицо. Татьяна Николаевна отшатнулась, прижалась щекой к косяку. Сердце стучало, подкатывая к горлу. И в это время с улицы донеслось:
– Татьяна Николаевна, это я… Павел Огородников. Не бойтесь. Я на минутку… Татьяна Николаевна!..
Она узнала его голос, обрадовалась. И заволновалась еще больше:
– Павел? Откуда вы, что случилось?
– Оттуда… от Березовки.
– Господи, как темно… Почему вы так поздно?
– Мне сказать вам надо… Татьяна Николаевна. Очень нужно. Откройте, не бойтесь. Я на минутку…
Татьяна Николаевна ничего пока не могла понять. Голос Павла, взволнованный и прерывистый, насторожил ее, испугал, но теперь это был уже другой испуг:
– Что с вами? Павел!..
Она кинулась к двери, в сени, и долго не могла найти задвижку, открыла наконец и чуть отступила, посторонилась, пропуская Павла. Он тяжело ступил через порог, запнулся в темноте…
– Осторожно, – шепотом она сказала, – Ничего не видно.
– Не бойтесь, Татьяна Николаевна, я на минутку… – успокоил ее Павел, хотя сам, наверное, нуждался в этом не меньше.
– Да что вы, Павел, я не боюсь. С чего вы взяли? – Ее всю трясло. Она закрыла дверь, громыхнув деревянной задвижкой, и позвала: – Идите за мной. – И вовсе растерялась, когда вошли в комнату и остановились рядом, не видя друг друга. – Керосин кончился, – виновато сказала она, – света зажечь не могу…
– Не надо свет. Табуретку, если можно… я чуточку посижу.
Она мигом нашла табуретку, придвинула. И Павел медленно опустился, табуретка скрипнула под ним.
– Что случилось, Павел? Откуда вы так поздно?
– И вправду поздно, – согласился он и глубоко вздохнул. – Оттуда я, Татьяна Николаевна, откуда никто уже не вернется… Все полегли, – прерывисто и как-то бесстрастно говорил он. И оттого, что самого Павла не было видно, голос его в кромешной тьме звучал как бы сам по себе, отдельно, то падая, опускаясь до свистящего шепота, то неожиданно взлетая… Слушать его было жутко. – Все полегли, Татьяна Николаевна, почти все… Осталось несколько человек. Чудом вырвались…
– Павел, что вы говорите… как же так? Как случилось? А Степан Петрович… что с ним? – вдруг она вспомнила.
– Не знаю. Не знаю, что с ним…
– Господи! – ее всю колотило, голос тоже дрожал. – Да что же случилось, Павел? – никак она толком не могла добиться от него ясности.
– Под Березовкой это случилось, верстах в двух… Там лес и овраги. Урёмное место. Мы в деревню не заходили, – глухо говорил Павел. – Степан решил, что идти через деревню опасно – каракорумцы в последнее время вовсе обнаглели. А тут еще какой-то штабс-капитан Сатунин объявился. А у нас патронов почти не осталось, голыми руками много не навоюешь… Мы обошли деревню, держались в стороне от тракта. Но они как будто знали, где мы пойдем, как будто сорока на хвосте им принесла… Они врасплох напали. И смяли нас… у них же кони, винтовки, сабли… Что мы могли сделать? – словно оправдывался он, пытаясь снять с себя какую-то вину, голос его опустился до шепота и приблизился. – Татьяна Николаевна, уходить вам надо из Безменовки. Уходите нынче же, нельзя вам здесь оставаться…
– Да куда же… куда я уйду? Такое кругом творится! Хотела съездить в Томск, но разве сейчас это возможно.
– Пойдемте вместе, – Павел поднялся, и стул опять скрипнул под ним. Пойдемте, Татьяна Николаевна. Опасно вам тут оставаться. – Он перевел дыхание и, подождав, спросил: – Ну а как тут наша деревня?
– Притихла. Как-будто что-то выжидает.
– Выжидает. Ясно, чего они выжидают… Ну, ничего, ничего, ничего! – трижды повторил. – Татьяна Николаевна, а может, решитесь? Пойдемте.
– Нет, Павел, это невозможно. Спасибо. Но уходить мне нельзя. Занятия скоро начнутся… Вы устали, наверное, и голодны? – вдруг спохватилась: – Сейчас я что-нибудь…
– Не надо, – остановил ее Павел. – Не надо, Татьяна Николаевна, я должен идти. Мне очень хотелось вас повидать.
– Ну вот, – огорченно и растерянно сказала она, – хотели повидать – и не увидели. Ой, знаете, – вспомнила, – у меня, кажется, свеча есть… огарочек… Я сейчас…
– Не надо, Татьяна Николаевна, – опять он ее остановил, – я вас и так хорошо вижу… Пойду я, до утра мне нельзя.
Она совсем растерялась:
– Но как же, Павел? Куда же вы теперь?
Не знаю. Утром виднее будет… – отозвался он уже из сеней. Громыхнул засов, отворяя дверь, с улицы по тянуло холодом. Павел остановился на пороге, задержался еще на несколько секунд. – Татьяна Николаевна, а может… – но то ли слов не нашел, то ли духу не хватило, – Прощайте!
А утром, когда Татьяна Николаевна проснулась, комната была озарена светом, и ей показалось, что никого ночью не было, никто не приходил, а разговор с Павлом приснился. И вправду, хотелось, чтобы это был сон. Но она увидела посреди комнаты табуретку, на которой ночью сидел Павел, и поняла, что все это было явью… Она заспешила. Что-то надо было делать. Быстро собралась и вышла.
Утро было яркое, звонкое. Пели петухи. Дымили трубы. Неподалеку, на задворках, кто-то отбивал литовку, молоток частил, дзенькал по металлу… Татьяна Николаевна перешла на другую сторону и заспешила к Огородниковым, не зная еще, что она им скажет и нужно ли вообще что-то говорить…
И как раз в этот момент навстречу ей, со стороны трак та, проскакали всадники. Татьяна Николаевна остановилась поближе к изгороди, невольно заслоняя лицо ладонью.
– Эй, красавица, погодь чуток! – крикнул один из них. – Чья такая будешь?
Ее обдало горячей пылью, запахом сбруи. Ноги словно прикипели к земле, и она стояла не в силах сдвинуться с места.
Пыль еще не улеглась, а улицу уже запрудили новые верховые, ехавшие в отличие от первых шагом и в строгом порядке, по четыре в ряд. Собаки, сбежавшиеся, казалось, со всей деревни, встретили всадников дружным и отчаянным лаем. Особенно усердствовала одна из них, черная, с желтыми подпалинами на боках, бросаясь лошадям под ноги. Лошади прядали ушами и брезгливо всхрапывали. Вдруг хлопнул выстрел, сухой и короткий, как щелчок бича. Собака взвизгнула, перевернулась и закрутилась на одном месте, кровеня траву. Ехавший впереди всадник неторопливо и деловито вложил наган в кобуру. Он был маленький, коротконогий, что было заметно и по тому, как высоко вздернуты стремена, и по туловищу его, словно обрубленному, узкоплечему, погоны были ему великоваты, как будто с чужого плеча; но голова у него крупная, тыквообразная, с чуть оттопыренными ушами, отчего казалось, что фуражка держится не на голове, а на ушах… Поравнявшись с Татьяной Николаевной, он круто, всем туловищем повернулся и посмотрел на нее холодно и пристально. Смуглое лицо его было угрюмо и некрасиво, почти безобразно. Татьяну Николаевну покоробил его взгляд, но некуда было деться от него…
Неожиданно ударили колокола. Татьяна Николаевна вздрогнула. Передний всадник вскинул голову и слегка привстал на стременах, лошадь зашагала быстрее.
Когда конники проехали и пыль на дороге улеглась, Татьяна Николаевна увидела обочь, на траве, лежащую собаку. И вдруг узнала в ней огородниковского Черныша, охнула, пальцы, сжимавшие жердину, побелели. А над деревней, над купами тополей и берез, росших в церковной ограде, над высоким катунским берегом гудел и гудел колокольный звон.
Выехав на площадь, передний всадник остановил коня и посидел в седле прямо и неподвижно, точно отдыхая. Потом снял фуражку, размашисто перекрестился и спрыгнул на землю, передав поводья подошедшему ординарцу. И вышел чуть вперед, чтобы лошадь его не заслоняла. А навстречу ему уже спешил Илья Лукьяныч Барышев, держа в руках на расшитом полотенце каравай, испеченный специально по этому случаю из отменной крупчатки; поверх каравая стояла маленькая хрустальная солонка…
– Добро пожаловать, ваше высокое благородие господин Сатунин! – приветствовал Барышев. – Заждались мы вас, Дмитрий Владимирович. Денно и нощно лелеяли надежду… Вот и свершилось! Просим принять наш хлеб-соль!
Буханка была огромная, и Сатунин слегка стушевался, не зная, как следует поступить – принять ли ее целиком, из рук в руки, или отщипнуть кусочек и, обмакнув в соль, попробовать… «Черт бы их побрал, с этими церемониями!» – мысленно выругался он, сделал неловкое движение и опрокинул солонку… Густо покраснел, еще больше рассердившись, и хлеб пришлось отведать без соли. Неловкость эта вскоре сгладилась, а потом и вовсе забылась в гостеприимном барышевском доме.
Народу собралось немного и только те, кто по словам Барышева, достоин представлять безменовское общество. Сам Илья Лукьяныч, одетый парадно, причесанный и важный, сидел рядом с почетным гостем, по правую от него руку, а леворучь восседал отец Алексей. Дальше, как по ранжиру, Епифан Пермяков и маслодел Брызжахин, весьма довольный тем, что сын его Федотка перевстрел Сатунина еще за Онгудаем и числился теперь у него на хорошем счету. Надежные люди собрались. Было тут еще несколько офицеров из «ставки» Сатунина – корнет Лебедев, два молодых прапорщика…
Стол щедро был накрыт, ломился от разнообразной снеди: жареного, пареного, солений и варений – за глаза! Не поскупился Илья Лукьяныч. И не стаканы обиходные, будничные, а хрустальные рюмки сверкали перед каждым гостем. И водочка на столе не сивушного разлива, не самогонная тем паче, а привозная – смирновская, царская, можно сказать, по всем статьям.
При виде такого обилия гости весело переглядывались, перемигивались, нетерпеливо потирая руки. Илья Лукьяныч на правах хозяина произнес первый тост:
– Дозвольте мне, дорогие гости и сопричастники, сказать несколько слов. Потому как все это время жили мы в страхе и опасности, хотя надежды не теряли… А почему разброд и колебания образовались в нашей деревне, равно как и по всей России? Да потому и образовались, что голытьба, подстрекаемая большевиками, головы подняла и распоясалась окончательно. А держава, чтобы вам знать, стоит прочно и неколебимо до той поры, покуда зиждется на мужике справном, а не на тех, у кого в кармане вошь на аркане – и ничего окромя! Какой прок государству от такого, с позволения сказать, хозяина?
– Никакого! – подтвердили в один голос Пермяков и Брызжахин. И отец Алексей, подняв кверху указующий перст, добавил:
– Ибо сказано, всякому имеющему дается, а у неимеющего отнимается и то, что он имел… Истинно!
– Ну, а коли так, – сказал Барышев и повернулся к Сатунину, – давайте выпьем за тех, кто живота не щадит и крови своей не жалеет во имя державной справедливости и защиты коренного мужика. За вас, Дмитрий Владимирович, за ваши победы!
– Благодарю, – кивнул Сатунин. – И надеюсь, что, кроме добрых слов, будет от вас, коренных мужиков, поддержка нашей армии.
– Поддержка будет, не сомневайтесь.
– Благодарю, – еще раз кивнул Сатунин. Все дружно выпили. Набросились на закуску. И некоторое время застолье молчало, слышалось только звяканье посуды да хрумканье.
– А вот я вам притчу неоднозначную поведаю, – сыто рыгнув и откинувшись на спинку стула, прервал молчание отец Алексей. – Посеял человек доброе семя, а пришел недруг и посеял на том же поле плевелы. Тогда решил человек очистить поле свое от плевел, да господь вразумил его: не трогай до жатвы, дабы вместе с плевелами пшеницу не подергать. А наступит жатва – соберешь прежде плевелы и предашь их огню, дабы пшеница на поле твоем чистой была…
– Жатва, батюшка, уже наступила, – сказал Сатунин, вытирая засаленные пальцы концом скатерти под столом. – И плевелы пора выдергивать. Все до единого и с корнем. Чтобы духу их на земле не осталось, а не только семян!
– Истинно, – мотнул гривастой головой отец Алексей. – Ибо сказано: где сокровища наши, там и наши сердца…
– И головы большевистских супостатов, – добавил Епифан Пермяков, пристукнув кулаком, посуда звякнула на столе.
– И много плевел развелось на вашем поле? – в том же иносказательном тоне продолжал Сатунин, посмеиваясь.
– Хватает.
– А указать вы можете?
– Можно и указать, чего ж, – за всех ответил Барышев.
– Хорошо бы списочек, – подал голос корнет Лебедев. – Чтобы, как говорится, без лишних проволочек.
– Погоди, корнет, – остановил его Сатунин. – Список не уйдет от нас. А у меня вопрос деликатный: скажите, господа мужики, с кого бы следовало, по-вашему, начать чистку поля? – Он выжидательно помолчал, переводя взгляд с одного на другого. Господа мужики тоже переглядывались, медлили.
– Есть тут у нас один, – сказал наконец Барышев. – Михей Кулагин. Он хоть и покалеченный на войне, а злыдень первейший.
– Большевик?
– Да как сказать… мандата, может, и не имеет, а нутро у него большевистское, гнилое.
– Вытряхнем из него эту гниль, – пообещал Сатунин. – Мне говорили, что в Безменове живут родственники комиссара Огородникова…
– А как же: отец и мать Огородниковы давно тут обретаются.
– Вот с них, корнет, и начнем список. Прапорщик Круженин, – глянул на молодого офицера, – займитесь этим делом.
– Слушаюсь, – слегка наклонил голову прапорщик, красивое юное лицо его вспыхнуло, даже мочки ушей запунцевели.
Сатунин усмехнулся:
– Что-то не улавливаю, прапорщик, энтузиазма в вашем голосе. Вы, часом, не занедужили?
– Никак нет, я совершенно здоров.
– Ну, слава богу, а то уж я подумал… – иронически сказал Сатунин и поднял рюмку, наполненную всклень, повел ею над столом, будто очерчивая круг. – За ваше здоровье, господа мужики!..
