Текст книги "Переворот"
Автор книги: Иван Кудинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Об этом рассказал с великим трудом добравшийся до Черного Ануя командир одного из уймонских отрядов Семен Красков. Его пригласили на совещание штаба бригады, только что сформированного из двух полков. И он горячо просил и настаивал: «Товарищи, уймонцам нужна поддержка – незамедлительная».
Комбриг поинтересовался:
– Какая численность уймонских отрядов?
– Если объединить вместе – около тысячи человек наберется, – ответил Красков. – Но беда в том, товарищ Третьяк, что уймонцы не имеют связи с другими, а слухи распространяются самые нежелательные и действуют на повстанцев разлагающе…
– Кто же вам мешает объединиться? – спросил Третьяк.
– Собственная нерасторопность, товарищ комбриг, – подумав, ответил Красков. Подумал еще и вздохнул. – Есть, должно быть, и другие причины… Одно мне ясно: без вашей поддержки уймонцам придется нелегко.
– Нам тоже приходилось нелегко, – сказал Третьяк. – Но я согласен: уймонцам надо помочь.
Решили выступить через три дня.
Бригада к тому времени значительно возросла – за счет местных добровольцев и мелких повстанческих отрядов, которые, узнав о нахождении партизан в Черном Ануе, один за другим выходили из лесов, спускались с гор… И вскоре численность бригады – к дню ее выступления на Уймон – достигла двух с половиной тысяч.
В эти дни и случилась у Степана Огородникова двойная радость. Однажды, как уже было не раз, ему доложили о прибытии небольшого повстанческого отряда, который желал присоединиться и быть в составе Первого конно-партизанского полка… Огородников пошел посмотреть на людей, только что прибывших; одни стояли подле ограды небольшой кучкой, иные сидели прямо на земле, привалившись спиной к пряслу, и жадно курили, тихо о чем-то переговариваясь… Когда Огородников подошел, разговоры оборвались, и все не спеша и как бы с ленцой стали подниматься, подтягиваться. Какой-то парень быстро и коротко глянул из-под козырька низко надвинутой фуражки и замер, будто застыл в этой позе… Степан, перехватив его взгляд, круто повернулся – и оба несколько секунд стояли друг против друга, еще не веря в случившееся, остолбенев от неожиданности.
– Павел?
– Братка!..
Шагнули одновременно, порывисто обнялись.
– Откуда ты, как? – изумленно и радостно спрашивал Степан, потом, чуть отодвинувшись, разглядывал его, – то ли похудевшего, то ли возмужавшего… вон и усики над верхней губой топорщатся, и глубокая складка, похожая на шрам, над левой бровью… Возможно, шрам и есть? – присматривался Степан. – А мы тут тебя, по правде сказать, уже…
– Похоронили? – опередил его Павел и тихонько, радостно засмеялся. – А я вот живой, как видишь… Самому не верится. Ну, а вы тут как?
– По-разному, – ответил Степан. – А в общем – ничего. Собираем силы.
Поговорить как следует удалось чуть позже.
– Значит, и ты угодил к ним в лапы? А я тогда три дня тебя прождал… – признался Степан. – А тут еще рана… Хорошо, Варя Лубянкина помогла.
– Варя? Она разве здесь?
– Нет. Она в Шубинке… Но как ты в Томске оказался?
– Сначала в Бийске был. А потом нас посадили в вагоны – и повезли в Новониколаевск, а уж оттуда и в Томск…
– И долго ты там пробыл?
– Долго. Я ж в больницу угодил… Это после того как бежал.
– Бежал? Как же тебе удалось?
– Случай подвернулся… Самому до сих пор не верится. И в больнице – тоже случай: врачом знаешь кто оказался? Николай Глебович Корчуганов. Если бы не он…
– Отец Татьяны Николаевны? А она где, что с ней?
– Там же… в больнице, вместе с отцом работает.
– Да, брат, повезло тебе.
– Повезло, – кивнул Павел. – Это верно.
– А когда из Бийска отправляли, видел кого-нибудь?… Павел помедлил, припоминая:
– Бачурина видел.
– Значит, и он уйти не сумел? – огорчился Степан – Жаль. А Двойных и Михайлова?…
– Двойных и Михайлова не видел. Разве и они арестованы?
– Не знаю. Может, и арестованы. Да-а, – медлительно и печально вздохнул Степан, – расколошматили нас тогда… Столько людей полегло! Ну, ничего, – вскинул голову, – ничего, кончилась коту масленица… Теперь нас голыми руками не возьмешь. Ну, а Татьяна Николаевна… как она? – повернул опять разговор. – Сильно обижается на нас?
– За что ей обижаться?
– А за то… что не уберегли, не сумели защитить от карателей. Хотя не ее одну… многих тогда не сумели защитить, – подумал об отце с матерью и внимательно поглядел на брата: знает он или не знает? Но говорить об этом сейчас не решился. – Больше, наверное, не поедет на Алтай Татьяна-то Николаевна?
– Почему не поедет – поедет, – сказал Павел. – А если не сможет она, поеду сам в Томск и привезу ее… обязательно привезу! Вот кончится война…
Это откровение поразило Степана.
– Понятно. А как она… сама, Татьяна-то Николаевна, как относится к этому?
– Не знаю, – вздохнул Павел, и лицо его качнулось и как бы проплыло в сумеречном воздухе.
– Понятно. Понятно, – задумчиво повторил Степан и умолк, отчего-то погрустнев. Добавил после: – Ну что ж, будем надеяться.
Холодным октябрьским вечером бригада Третьяка выступила на Уймон. Впервые за многие месяцы шли, не избегая встреч с противником, готовые к этим встречам – приспело время решающих схваток с врагами революции. И теперь никакой пощады – кто кого! Высланная заранее групповая разведка доносила: в селе Усть-Кан, что на пути к Уймону, находятся крупные, до семисот человек, каракорумо-казачьи части под командованием хорунжего Михайлова и поручика Жучкина.
Штаб бригады разработал детальный план операции. Наступление должно вестись по двум направлениям: 2-й полк движется по Уймонскому тракту до Келей, где останавливается на короткое время, чтобы связаться с командованием первого полка для уточнения последующих совместных действий. Первый же полк идет не по тракту,[8]8
Уймонский тракт начинался в селе Алтайском и проходил через Куяган, Таурак, Черный Ануй, Келей, Усть-Муту, Усть-Кан, Абай, Усть-Коксу, Нижний Уймон и Катанду.
[Закрыть] а несколько левее, через урочище Яконур и Келейский перевал…
Передвижение и приближение партизанских частей не осталось, однако, незамеченным – и тотчас наблюдательные посты противника подняли тревогу. Село подхватилось, взбудоражилось – забегали, заметались по улицам казаки и каракорумцы, поспешно седлая, а большей частью вскакивая на неоседланных лошадей, беспорядочно отстреливаясь и пытаясь прорваться по тракту. Но кольцо партизанских полков стремительно и грозно сжималось… И все же белогвардейцам удалось на одном из флангов прорвать засады второго полка и уйти частью в горы, а частью вниз по Чарышу, на Тюдралу, оставив около ста человек убитых и раненых… Партизаны же в этом бою не потеряли не одного бойца, лишь трое было ранено.
Собрали трофеи – винтовки, патроны, оставленную впопыхах амуницию… Кто-то притащил пачку бумаг, найденных в помещении бывшего казачьего штаба, но бумаги, как выяснилось, были пустяковыми и никакой ценности не представляли.
Потом, чуть погодя, подъехала подвода, на которой сидели две молодые женщины. Несколько бойцов следовало за телегой, громко и оживленно разговаривая, а еще один боец, худой и длинный, как жердь, шел впереди, ведя коня в поводу. Оказалось, подвода была остановлена подле поповского дома, как раз в тот момент, когда выезжала из ограды…
– Вот, товарищ комбриг, – не выпуская из рук повода, доложил боец, – хотели убечь. А мы их, стало быть, перехватили.
Третьяк подошел ближе:
– Кто такие?
Одна из женщин гневно и в то же время просительно, с надеждой глянула на него, оперлась обеими руками о кромку телеги и легко соскочила, выпрямилась, но не сделала навстречу ни единого шага.
– Ваши солдаты совершенно не правы, – слегка задохнувшись, сказала она сильным и низким голосом. – Никуда бежать мы не собирались.
– Но вы же, насколько я понимаю, уезжаете? – возразил Третьяк, внимательно оглядывая женщину; была она высокой и очень стройной, в короткой, подбитой мехом кацавейке, из-под туго повязанной шерстяной шали проглядывали светлые волосы. – Куда уезжаете? Кто такие? – перевел взгляд на другую женщину, молчаливо и неподвижно сидевшую в телеге, рядом с двумя баульчиками и какими-то узлами.
– В Шебалино, – ответила та, что стояла сейчас в двух шагах от него и смотрела все так же гневно и чуть просительно с надеждой. – Разве это запрещено нынче?
– Мет, не запрещено, – чуть помедлив, сказал Третьяк, – по опасно. Однако вы не ответили на мой вопрос.
Женщина постояла, отвернувшись, затем подошла к повозке, открыла один из баульчиков, достала откуда-то из глубины маленький, вчетверо сложенный листок, сама развернула и молча подала Третьяку. Он пробежал глазами по тексту, потом негромко, но отчетливо, должно быть, не столько для себя, сколько для тех, кто стоял рядом, прочитал вслух:
– «Клавдия Ивановна Герасимова, счетовод потребкооперации…» Печать, подпись – все на месте, – добавил и поднял глаза на женщину. – А в Усть-Кане как и зачем вы оказались? Все же не близкий свет…
– Приезжала с подругой, – кивнула та на сидевшую в повозке женщину. – Гостили у ее дяди, здешнего священника…
– Нашли время по гостям разъезжать, – буркнул Третьяк.
– Да врет она, товарищ комбриг, врет! – подал голос один из бойцов, сопровождавших повозку. – Жена офицерская – вот кто она… Мне тут один мужик сказывал: убили, говорит, ейного супруга намедни уймоновские партизаны, а она тут обреталась… А теперь хотела убечь – и концы в воду.
Третьяк выслушал и посмотрел на женщину:
– Так это?
– Нет, не так, – вспыхнув, ответила она. – Ложь. Третьяк сложил бумагу вчетверо, как было, помедлил немного, задумчиво и прямо глядя в лицо женщины, налитое молодым и здоровым румянцем, улыбнулся каким-то своим мыслям и протянул ей, тихо проговорив:
– Бумага в порядке. Можете ехать. Извините, что задержали…
Партизаны потом на все лады обсуждали этот случай. И кое-кто сожалеючи вздыхал: «Эх, зря все ж отпустил комбриг… птичка-то, видать по всему, не нашего полета! Допросить бы ее как следовает… – И добавлял, не то оправдывая комбрига, не то осуждая: – Красивая больно, вот и не устоял».
Пополудни, когда солнце выглянуло из-под редких кучевых облаков и, словно зацепившись за снежные вершины Терехтинского и Тигирецкого хребтов, облило их красновато-холодным текучим светом, партизанские полки, миновав урочище Кырлык, спустились в долину, к Сугашинскому логу, и здесь остановились. Штабу еще вчера стало известно, что выбитые из Усть-Кана каратели хорунжего Михайлова и поручика Жучкина, пройдя верст семь вниз по Чарышу, повернули затем и пошли по тракту на Уймон… Если это так – другого выхода у них нет и они столкнутся непременно с уймонскими повстанцами. Стало быть, бригада, следуя по пятам карателей, должна перекрыть все возможные для отступления проходы, зажать карателей в теснинах или выгнать в Абайскую степь и уничтожить на открытом месте. Посовещавшись с командирами и начальниками штабов, Третьяк согласился, что, в целях большей предосторожности, полки должны разъединиться и дальше двигаться разными направлениями – первый полк проселочной дорогой по Сугашинскому логу, а второй – по Уймонскому тракту.
Двигались медленно, чтобы сильно не растягиваться. Холодно синело над горами небо, сверкали снежные вершины справа, вдали, порывами задувал ветер, но в логу было все же потише и даже потеплее… Когда прошли версты четыре, Огородников выслал вперед разведку, и та вскоре вернулась и доложила, что неподалеку, за поворотом, в овражистой впадине, цепью залегли какие-то вооруженные люди…
– Что за люди? – спросил Огородников.
– Заслон, должно быть, какой-то, не разобрали.
– Какой еще заслон? Почему они вас не обстреляли?…
– А черт их знает! Может, растерялись и не успели, а может…
– Может, может! – оборвал Огородников. – Чеботарев! – негромко позвал. И всадник на стройном мухортом коне тотчас подъехал вплотную. – Надо уточнить, что там за люди вблизи деревни окопались, – сказал и чуть усмехнулся, скосив глаза в сторону стоявших разведчиков. – А то вон они ворон считали, а что к чему – не разобрались… Возьми несколько человек и все выясни. А мы будем потихоньку подтягиваться. Если что – поддержим вас по первому сигналу. Действуй.
Чеботарев с тремя бойцами уехал. Прошло минут десять, а может, и того меньше, – вдруг с той стороны, куда уехали разведчики, донеслись выстрелы. Поначалу редкие, одиночные, потом зачастили.
Огородников почувствовал холодок в груди – медлить было нельзя – и, пригнувшись в седле, гикнул:
– Пошли! Вперед!..
И помчался, увлекая за собой остальных. Но пальба в это время прекратилась. Тихо стало. И вскоре Огородников увидел двигавшееся оттуда, из-за поворота, странное шествие – четыре всадника, а за ними человек двадцать или тридцать пеших, один из которых, шедший впереди, размахивал узкой красной тряпицей, привязанной на длинном шесте, и что-то кричал.
Огородников осадил коня перед самым его носом:
– Кто такие?
– Свои, местные партизаны, – пояснил Чеботарев. – Они приняли нас за каракорумцев, вот и решили дать бой…
– Ошипка мал-мал вышла, – подтвердил низкорослый и коренастый алтаец, в широких, обильно смазанных дегтем сапогах, все еще держа над собою шест с флажком. – Тумали, Кайхород пошаловал, вот и стрельнули мал-мал…
– Черти бы вас побрали! – облегченно и радостно выругался Огородников и, спрыгнув с коня, подошел к алтайцам. – Никого хоть не задели, все целы?
– Целы, целы!
– А чего ж красный, а не белый флаг выкинули?
– Пелый нелься, – крутнул головой алтаец. – Пелый наша не приснает!..
– Ладно, – махнул рукой Огородников. – Вот пощекотали бы вас мал-мало шашками… Командир-то хоть у вас имеется?
Тут же и командир появился. Подошел, вскинул, как и полагается, ладонь к виску, представился:
– Кужай Тобоков. Извините, товарищи, за ошибочные выстрелы…
– Ничего, – смягчился Огородников. – Будем считать эти выстрелы салютом в честь нашей встречи. Сколько у вас человек?
– Тридцать семь.
– Что ж, и это – сила.
– Сила, – польщенно улыбнулся Кужай Тобоков. – Двадцать человек пришли со мной из Верх-Ануя, остальные тут записались…
– Так вы из Верх-Ануя?
– Ага, – кивнул Тобоков и как бы вторично представился: – Председатель Верх-Ануйского Совета… Там теперь Хмелевский хозяйничает. Зверь, а не человек. Хуже Сатунина.
– Ничего, доберемся и до Хмелевского, – пообещал Огородников и дружески похлопал Тобокова по плечу. Тот отшатнулся и поморщился, передернув плечами. Огородников удивился: – Что с тобой, товарищ Тобоков?
– Чирьи замучили… кермес из задери!..
– Ну-у, это не дело, – повеселел Огородников. – Чирьи – не ордена, чтобы носить их при себе. Ничего, фельдшер наш освободит тебя от этой напасти… Он уже не одного вылечил.
Оказалось, подступы к поселку Сугаш, расположенному в Абайской долине, охраняло еще несколько небольших уймонских отрядов, готовых в любой миг встретить врага всею мощью своего разнобойного оружия – от винтовок, бердан и до самых обычных железных вил. Уймонцы, заметив приближение головной части первого полка, изготовились к бою, но увидели знамена, пурпурно горевшие и трепетавшие на ветру, оторопели, замешкались – и стрельбы не открыли.
Вскоре навстречу наступавшим частям выехало несколько всадников – «парламентеров», чтобы установить точно – партизаны ли это на самом деле. Бывало уже не раз, когда белогвардейцы шли в наступление под «прикрытием» красных флагов… Но тут оказалось – нет обмана. Обрадованные уймонцы поскакали обратно, чтобы предупредить другие отряды, занимавшие круговую оборону…
***
Объединенное военное совещание, проходившее в селе Абай, постановило твердо и безоговорочно: «Наша политическая борьба всецело за Советскую власть, за присоединение партизанских полков к регулярной Красной Армии». И далее – по вопросу об отношении к алтайцам – было сказано также определенно: «Отнестись к мирному инородческому населению так, как относится Советская власть к малым народам. Разослать воззвания по всему Алтаю, а также наших делегатов, чтобы доступно и правильно разъяснить цели и задачи нашей борьбы».
А главное: сформировать полк из всех уймонских отрядов. Правда, численность их – около шестисот человек – для такой единицы как полк была недостаточной. Поэтому штаб решил провести в Уймонском и близлежащих районах мобилизацию, причем в самые кратчайшие сроки – до десятого октября. Вместе с тем, исходя из наличия трех полков, было решено сформировать Первую конно-партизанскую дивизию… Командиром дивизии был избран Третьяк.
Позже Иван Яковлевич посмеивался, когда бойцы и командиры, обращаясь к нему, называли его начдивом: «Ну, язви тебя, не успел привыкнуть к одному званию, а тут и другое приспело. Так недолго и в фельдмаршалы угодить!»
***
Ранним утром выступили из Абая. Решили идти на Кырлык, а не доходя до Усть-Кана, повернуть на северо-восток и через урочище Ябаган выйти на Чуйский тракт, по которому и вести дальнейшее наступление на скопившиеся там – в районах Теньги, Туэкты, Хабаровки и Онгудая – крупные белогвардейские силы.
Но столкнуться с ними пришлось гораздо раньше. Вы сланная вперед разведка донесла, что в урочище Кырлык находится неприятель – численностью не меньше семисот человек. Судя по всему, это и был один из тех «заслонов», о которых говорил полковник Хмелевский в одном из своих приказов, перехваченных партизанской разведкой два дня назад: «По всем имеющимся сведениям, красные сгруппировались в районе Уймона, каковой и приказываю взять вверенному мне отряду, – писал Хмелевский, – для чего прапорщику Кайгородову, оставив наблюдательный заслон в 400 человек в Ине, с остальными силами в 250 человек двинуться на Катанду – Уймон 11 сего октября в 9 часов утра. Хорунжему Валюжанину с его отрядом двинуться из Иоло на Шугаш[9]9
Здесь, видимо, имеется и виду Сугаш.
[Закрыть] 12 октября в 9 часов утра. Прапорщику Тюменцеву с 40 человеками пехоты перейти в Барагаш. Движение начать 11 октября. Поручику Серебренникову с дивизионом оставаться до конца в Усть-Кане, имея, безусловно, разъезды на Тюдралу и Карасук.
Настоящий приказ не подлежит никаким изменениям, что имело место со стороны младших начальников.
Во избежание огласки настоящий приказ не объявлять солдатам до момента выхода отрядов. За каждого пойманного комиссара назначается премия в 200 рублей».
– Ну, что ж, – сказал Третьяк, выслушав доклад разведчиков, – путь наш – на Кырлык и сворачивать мы не будем. Главное сейчас – захватить неприятеля врасплох.
Решили двигаться дальше скрытно – 1-й полк лесом вдоль горы, правее Уймонского тракта; второй полк тоже лесом, вдоль горы, только по левой стороне тракта. Эскадрон Чеботарева был выслан вперед, чтобы проникнуть в тыл врага и отвлечь внимание на себя…
Белогвардейцы же расположились там основательно, по-домашнему, полагая, должно быть, что партизанам и невдомек, что они здесь находятся… Когда же эскадрон подошел вплотную, с тыла, белогвардейцы, заметив его, приняли за головную часть партизанских войск и открыли бешеный огонь. Разведчики ответили. Завязался бой. А вскоре подоспели основные силы – и ударили с ходу. Противник в панике стал отходить, скатываясь к тракту. Лишь несколько человек, под которыми были убиты лошади, уйти не смогли, забрались между скал в расщелины и отчаянно отстреливались. Временами партизаны подходили так близко, что можно было, не повышая голоса, переговариваться.
– Эй, вы, белопузые! – окликнул Павел Огородников прятавшихся за скалами белогвардейцев. – Вылезайте, все одно выкурим… Слышите?
Оттуда отвечали отборной руганью – и новыми выстрелами. Пришлось применить ручные гранаты… Потом все стихло. И Павел, подождав немного, насмешливо спросил:
– Эй, белопузые, закурить не желаете? Никто не отозвался.
Когда Огородников подъехал к месту стоянки белогвардейского «заслона», тут горели еще костры и что-то, побулькивая, кипело в больших чугунных котлах, висевших над огнем на толстых березовых рогатинах.
– Ну что, оставили беляков без обеда? – спросил он и засмеялся. – Ничего, с пустым брюхом легче бежать…
В этом бою было убито двадцать белогвардейцев, около пятидесяти взято в плен, захвачены были подводы с оружием, боеприпасами и продовольствием. И даже бочонок спирта. Михаил Чеботарев предложил выдать бойцам по чарке:
– Пусть отметят победу.
– Один думал? Или вместе со своим эскадроном? – язвительно спросил Огородников. Михаил отвел глаза:
– Чего думать… спирт он и есть спирт.
– Дак не хватит на всех, – весело кто-то вставил.
– Разбавим.
– Ладно, – резко прервал Огородников. – А то я вам разбавлю… Рано еще справлять победу. И тебе, командиру, – строго посмотрел на Чеботарева, – надо бы это знать. Головой мне отвечаешь за сохранность этого бочонка!
Подошел Бергман.
– Ну, что там? – поинтересовался комполка. – Много раненых?
– Семеро. Двое тяжело, – ответил фельдшер. – Первая помощь оказана, но возможности наши, сами знаете… Бинтов и тех не хватает.
Огородников хмуро помолчал.
– Бинты достанем. Обещаю вам. Не сегодня – так завтра. Послушайте, товарищ Бергман, – вспомнил вдруг, – тут бойцы раздобыли бочонок спирта. Как он… для медицины годится?
– Спирт? – удивленно глянул фельдшер. – Да это же… это для нас дороже золота!..
– Вот и забирайте. Слыхал, товарищ Чеботарев?
– Слыхал.
– Спасибо, Степан Петрович! – поблагодарил фельдшер.
– Это вам спасибо. За все. А спирт заберите. Пока он не выдохся окончательно… – покосился в сторону Чеботарева, насмешливо щурясь.
***
День выдался сухой и студеный. Густая пыль тяжело клубилась в воздухе, медленно растекаясь и опадая вниз, в придорожную траву, оседая на плечи всадников и крупы лошадей. Огородников, ехавший впереди, время от времени приказывал кому-либо вернуться в арьергард и проверить – все ли там в порядке. Когда посыльный возвращался и докладывал, что порядок во всем и повсюду полный, комполка уточнял:
– А что лазарет… не отстал?
– Никак нет, – отвечал посыльный. – Лазарет находится не в хвосте обоза, а в середке…
– Ну, ладно, ладно, – обрывал словоохотливого бойца Огородников, слегка морщась – уж больно не по-военному звучало это «не в хвосте, а в середке». – Все ясно, Чеботарев! – негромко окликнул. И Михаил на мухортом своем коне тотчас подъехал и пристроился рядом, выпрямляясь в седле, натянув поводья, весь внимание и готовность. – Табак у меня кончился, – неожиданно просто и буднично сказал Огородников. – Одолжи малость.
Чеботарев опустил поводья, невольно расслабляясь, достал из кармана кисет и протянул Степану. Тот, разглядывая вышивку на кисете, взял щепоть самосада и вернул кисет.
– Бери больше, – расщедрился Чеботарев. – Чего – как украл? Скоро махрой разживемся.
– Не говори «гоп» раньше времени.
– А чего? Неужто сомневаешься? – по-дружески, доверительно заговорил. – Да побьем, побьем мы их, сволочей, и в Черном Ануе, и в Белом, в Онгудае… и на всем мировом пространстве, побьем!
Огородников не стал возражать, и с минуту ехали молча.
– А я вот помню летом семнадцатого… – вклинился неожиданно в разговор ехавший чуть позади тот самый посыльный, который только что вернулся из арьергарда. – Тогда я в Николаевске служил. Вышли однова на улицу две колонны, одна за другой. Первая с лозунгами: «Война до победного конца», а вторая – «Долой войну». И «Вся власть – Советам!» Первая, пока шла по улице, таяла, как снег по весне, а вторая росла и росла, потому как народ примыкал и примыкал к ней на всем пути. Это я своими глазами видел.
– Вот в том и дело! – сказал Огородников. – Одни за Россию, но без народа. А другие – за Россию народную, пролетарскую. А где народ – там и победа. Так, Михаил? – дружески подмигнул своему другу и односельчанину. Тот не ответил, задумчиво улыбнулся, должно быть, что-то припоминая.
– А у нас в том же семнадцатом, весной, в запасном стрелковом полку тоже был случай, – вспомнил. – Происшествие, можно сказать. Построили однажды нашу роту на вечернюю поверку, сделали перекличку. А потом команда: «Запевай!» Тогда по уставу было заведено: после вечерней поверки исполнять царский гимн. Ну, команду, значит, подали, а рота молчит. Фельдфебель вторично: «Запевай!» А рота стоит, будто воды в рот набрала. «Вы что, оглохли? – наливается кровью фельдфебель, вот-вот вскипит. – Запевай!» И тут из строя голос: «А что петь?» Фельдфебель уже сдержаться не может: «Как что? «Боже, царя храни…» Память отшибло?» И из строя опять: «Дак чего ж его, царя-то, хранить, коли он уже скинутый напрочь? Давай другую песню!» И пошло. Фельдфебель растерялся. Вызвали ротного. Тот порядок навести попытался, власть применить… да не тут-то было! Сила-то оказалась на нашей стороне.
– Ну? – нетерпеливо спросил боец, ехавший чуть позади. – А песня?
– А песню тогда мы запели новую…
– Вот в том и главное, – весело сказал Огородников, – в том и суть: сила-то на нашей стороне.
Дивизия готовилась к бою. Но полковник Хмелевский боя на этот раз не принял и загодя, как тать ночной, ускользнул из-под носа – может, и по каким-то своим, тактическим соображениям. Третьяк досадовал и корил себя за медлительность – могли ведь, могли накрыть Хмелевского вместе со штабом и со всеми его причиндалами, если бы не растянулись на марше и не задержались в урочище Кырлык… Но в то же время и радовался начдив, торжествовал: вот и настал час, когда беляки побежали, шкуру свою спасаючи. Ничего, не так еще побегут! А далеко теперь не уйдут, дальше своей погибели некуда им идти…
Онгудай был взят бескровно.
***
Наутро, часу в десятом, старший адъютант дивизии Василий Кудрявцев доложил Третьяку:
– Опять перехватили ту барышню, товарищ начдив.
– Какую барышню?
– Да ту, которая в Усть-Кане обреталась… Больно уж подозрительная. Может, допросить ее как следует – чего она постоянно мельтешит, на нашем пути оказывается?
– Нынче многие оказываются на нашем пути, – сказал Третьяк, вспомнив наконец, о какой женщине речь – Где она сейчас?
– Под арестом.
– Когда ее взяли?
– Да вот… полчаса назад. Третьяк задумчиво помолчал:
– Герасимова ее фамилия, кажется?
– Точно, товарищ начдив, Герасимова… Клавдия Ивановна Очень уж вызывающе ведет она себя. Пыталась даже не подчиняться… и дозорные наши чуть ее не застрелили.
– Вы эти штучки оставьте! – нахмурился Третьяк. – Самосудчиков, каковые окажутся в дивизии, будем самих судить и расстреливать. Такой приказ сегодня же заготовить. А барышню эту… приведите в штаб. Я сам с ней поговорю.
Тогда он и представить себе не мог, что ровно через полгода «барышня» эта станет его женой, и проживут они с ней семнадцать счастливых лет – до осени 1937 года…
***
Ясным студеным вечером, в середине ноября, Первый полк двигался по тракту мимо Шубинки. Остановка здесь не предполагалась. И Огородников лишь на несколько минут завернул к Лубянкиным, надеясь увидеть Варю. Но не застал – Варя жила у деда, Филофея Демьяныча, на заимке. Это и обрадовало его – там, в стороне от тракта, надежнее и безопаснее, но и огорчило – опять не увиделись!..
Корней Парамоныч, заметив огорчение Огородникова, признался:
– Варька-то все ждала тебя, не хотела уезжать на этот раз, чуть не силком спровадили… Может, заедешь? – и вздохнул, понимая, что командир полка тоже не вольный себе человек, чтобы такого крюка делать. – Оно, конешно… кабыть другое время. А чего ж сынки мои не удосужились заглянуть? Живые хоть? – хмуро спросил.
– Живые, живые, – поспешно ответил Огородников и добавил, чтобы окончательно успокоить мужика: – Хорошие ребята, надежные. Так что не беспокойся…
– Или запартизанились так, что и про матку с батькой забыли?
– Служба.
Лубянкин задумчиво курил.
– А я к тебе, Корней Парамоныч, с предложением, – после некоторого молчания сказал Огородников. – Хотим поручить тебе одно дело. Штаб полка возлагает на тебя большие надежды. Дело серьезное – и не каждому по плечу, – польстил немного.
Лубянкин и бровью не повел, лишь глубже затянулся, посопел носом и спросил как будто без всякого интереса, ради приличия:
– Что за дело-то?
– Пимокатное производство надо бы в Шубинке организовать. Да и скорняжное тоже… Партизаны крайне нуждаются в теплой одежде.
– Нашли купца-промышленника, – хмыкнул Лубянкин.
– Купца-то мы и близко не подпустили бы к этому делу, – заметил, кстати, Огородников. – Тут нужен человек надежный. Или боишься чего?
– Не из пугливых.
– Дело хлопотное, конечно, и непростое… Но ведь не боги горшки обжигают! А? – глянул пристально, в упор. – Пойми, без теплой одежды боец – не боец…
– Ясное дело, голяком-то по холоду далеко не ускачешь, – согласился Лубянкин. – Дак и наладить это дело нелегко.
– А кто говорит, что легко? Но надо. Надо, Корней Парамоныч! И более надежного человека в Шубинке я не вижу…
Лубянкин вздохнул и посмотрел на Огородникова задумчиво-строго, скорее осуждающе-недовольно, как будто что-то скрывая и не договаривая:
– Ладно, поглядим.
– Глядеть-то особо долго, Корней Парамоныч, некогда. Делать надо.
– Попробуем. Испыток – не убыток. Только вот где столь шерсти да овчин набрать, чтобы ораву такую обуть да одеть? – усомнился. – Они, конешно, имеются кой у кого в заначке, овчины-то да шерсть. – Подумав, уточнил: – дак силком же их не возьмешь… Или как? – глянул испытующе.
– Силком и не надо, – развеял его сомнения Огородников. – Нужны добровольные пожертвования для нужд революции. Надо с людьми поговорить, обрисовать положение… Берись, берись, Корней Парамоныч. Найди помощников себе толковых – и за дело.
– Попробуем, – сказал он еще раз и, вздохнув протяжно, отвернулся, явно чем-то недовольный.
Солнце уже коснулось дальней гряды леса, и длинные расплывчатые тени лежали на снегу, пересекая улицу, тянулись к реке, сливаясь там, отчего крутой обрывистый противоположный берег выглядел сумрачным, даже черным.
И лицо Лубянкина сделалось сумрачным и замкнутым, словно тень нала и на него.
– А что это ты, Корней Парамоныч, вроде и говоришь, а все как ровно чего-то недоговариваешь? – спросил Огородников. – Если что… камня за пазухой не держи.
– Никакого камня я не держу… Заладил: Корней Парамоныч, Корней Парамоныч!.. – вспылил вдруг и умолк, сердито задышав. И Огородников несколько даже растерялся, не понимая этой внезапной и бурной вспышки.
– Что это с тобой, – глянул на Лубянкина, – какая муха тебя укусила?
– А никакая, – отвернулся тот и хмуро помолчал. – Ты мне вот-ка что скажи, – набрался, должно быть, духу, спросил: – Кем вы друг дружке с Варькой доводитесь? Кабыть и муж ты ей, а кабыть и не муж…
– Ну, это ты брось, Корней Парамоныч, ближе Вари нет у меня нынче человека. Знаешь ведь – жена она мне.
– Невенчанная.
– Это другой вопрос. И обсуждать его сейчас не время…
– Дак время-то когда придет, поздно будет, – буркнул обиженно Лубянкин, вдруг резко повернулся и горячо спросил: – А знаешь ли ты, Степан Петрович, что Варька в тягости?
– Знаю.
– Дите у нее скоро будет…
– Знаю, Корней Парамоныч. И очень хочу, – не менее горячо проговорил Огородников, – чтобы Варька родила мне сына… а тебе, Корней Лубянкин, внука, стало быть, – улыбнулся и протянул руку. – Ну, бывай! Да Варьку берегите тут без меня… Скоро еще наведаюсь. – И уже сидя в седле и разворачивая коня по свежему крахмалисто-белому и скрипучему снегу, весело прибавил: – А насчет пимокатной постарайся дела не затягивать. Штаб возлагает на тебя, Корней Парамоныч, большие надежды.
