Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

V

– Я буду всегда где-то около тебя, ты это помни, Андрей.

Он сжал ее пальцы своими ладопнми. Потом спросил:

– У вас есть раненые? Или вы их ждете?

– Есть. Художник Верещагин и лейтенант Скрыдлов.

– Люблю Верещагина, не могу оторваться от его картин, когда бываю на выставках, – сказал Бородин.

– Он добрый и милый человек, только уж очепь наивный: хотел через несколько дней выйти из госпиталя, а ему лежать и лежать! Как ты жил все эти месяцы? – спросила она, продолжая улыбаться и не спуская с него темных глаз.

– По-всякому, Оленька. И раньше, и теперь – ожидание, ожидание, ожидание. Прежде – будет ли объявлена война, теперь – когда же наконец мы начнем переправу.

– Но переправу уже начали, мы ждем поступления раненых! Разве ты не слышал, что произошло у Галаца? – удивилась она.

– Галац от нас далеко, мы ждем своей переправы, Оленька.

– Ты рад начавшейся войне?

– Я еще не утвердился в одной мысли, дорогая. Да, безусловно, болгар надо освободить. Но не принесем ли мы им новое угнетение, вот что меня волнует и сильно беспокоит!

– Нет, Андрей, мы на это не решимся, – сказала она.

– Мы с тобой – да, а они? – Андрей поднял указательный палец.

– Они – тоже. Так что иди и освобождай! – Она вздохнула. – Я так боюсь за тебя, это же война, Андрей!

Он легонько сжал ее пальцы.

– Не бойся. Моя добрая бабушка сказала, что я родился в сорочке и мне будет везти всю жизнь, – ответил Бородин.

– Дай-то бог! – тихо проронила она и снова вздохнула.

Они заметили в голубом небе большого орла. Он парил в высоте и, видно, в который раз удивлялся необычной картине, которую мог наблюдать вот уже два месяца: к Дунаю двигались длинные обозы, пушки, сотни и тысячи пеших и конных людей. Иногда орел складывал крылья и камнем падал вниз, будто желая показать свою удаль, но чаще он парил и словно засыпал в голубом поднебесье.

– Если бы я мог превратиться в птицу, я хотел бы стать только орлом! – объявил Андрей. – Гордая, смелая, независимая птица!

– А мне нравятся наши серые воробушки. Они такие быстрые, шустрые, – сказала Ольга.

– Будем считать, что и воробушек – достойная птица, – улыбнулся Андрей.

– Кругом тебя хорошие люди, да? – вдруг спросила она.

– Прекрасные, Оленька! – оживился Бородин. – Костров и Стрельцов – искренние, настоящие товарищи, и я им верю, как самому себе. Солдаты? Я бы не желал иметь других подчиненных!

– Ты их не обижаешь?

– Я не крепостник, Оленька!

– Я пошутила, Андрей, извини, я тебя так хорошо знаю!

Это верно – Ольга Головина давно знает Андрея Бородина, а точнее сказать, всю жизнь, хотя она п не так еще велика. Рыцарем выступил Андрюша еще в пятилетнем возрасте, когда не позволил отнять у трехлетней подружки ее любимую куклу. Они выросли в одном доме и дружили семьями. Отцы их сражались в Крымскую войну: ротный Головин не вернулся с севастопольских бастионов, а батарейный командир Бородин возвратился раненным и контуженным. Покашляв леть пять кровью, и он сошел в могилу. С тех пор в этих семьях радости и горести делили пополам. Недавно Андрей и Ольга были помолвлены. Быть бы свадьбе, да помешала война. Ничего, свадьбу можно перенести и на другой срок, а вот войну, видно, не перенесешь!..

– Журжево, слышно, обстреливают, – озабоченно проговорил Андрей, – береги себя, Оленька!

– Обстреливают, но редко, – ответила Ольга. – Правда, обещают сильное бомбардирование, поэтому и пас сюда прислали: на усиление перевязочного пункта и местного госпиталя.

– Вот видишь!

– Мне тут спокойно, – тихо проговорила Ольга, – а вот у тебя все впереди. Вас пока не обстреливают?

– Пока мы живем в мире и согласии с турками: ни они нас, ни мы их, – с оттенком горечи ответил Бородин.

– Василий Васильевич Верещагин говорит, что вслед за переправой начнутся решающие сражения. Скажи. Андрей, по-честному, тебе не страшно?

– Кирилл Стрельцов как-то сказал, что ничего не боится только лгун, хвастун и лицемер, да и то потому, что он обманывает себя и других. Не знаю, Оленька, как будет дальше, боя-то ведь еще не было, но дурного предчувствия у меня нет. – Бородин ухмыльнулся. – В Кишиневе мы как-то втроем зашли к одной ясновидящей, шутки ради решили погадать. И что бы ты думала? Она предсказала, что мы непременно пробьемся в генералы, сделаем хорошую военную карьеру.

– Хоть бы сбылись ее предсказания! – мечтательно произнесла Ольга.

– Генерал, бог с ним, а вот живым остаться хочу, – сознался Андрей.

На крылечке госпиталя появился санитар. Огляделся, заметил беседующих, громко объявил:

– Сестра, вас зовет врач: надо делать перевязку лейтенанту Скрыдлову.

Она медленно поднялась. Мгновенно вскочил и Андрей. Он увидел, как глаза Ольги быстро наполняются слезами.

– Не надо, Оленька, все будет хорошо, – успокоил он, – И я верю, Андрюша, милый ты мой, – проговорила, она чуть слышно.

Она пылко обняла Андрея и торопливо зашагала к крылечку, на котором все еще стоял санитар, не без интереса наблюдавший за сестрой милосердия и ее прощанием с молодым подпоручиком пехотного полка.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Широк Дунай в своих низовьях, особенно в недели весеннего половодья! Не река, а пастоящее море. Смотришь с левого берега на правый и едва различаешь на нем даже крупные предметы. Орудийные выстрелы оттуда доносятся глухо, а ружейные и вовсе напоминают стрекот кузнечиков. В ночной тишине иногда улавливаются стоны сигнальных рожков, но они так приглушены, словно дудят турки не на открытом воздухе, а зарылись в подушках. Зато чайки, утки, гуси и лебеди носятся над зарябленной рекой быстро, и Шумно: бывало и такое, что солдат подстрелит днем утку или гуся, сначала обрадуется меткому выстрелу, а потом опечалится: как достанешь ее, подбитую птицу? А какое моглр быть жаркое!..

Штабс-капитану Жабинскому нравится и эта ночная тишина, и Темное южное небо над головой, и мирный правый берег, на котором сегодня не слышно ни орудийных, ни ружейных выстрелов. Вот бы такая тишина простояла до утра!.. Они высадятся на берег, бросятся в атаку с дружным русским «ура», собьют турок с насиженных мест и устремятся вперед. А вслед за ними и вся русская армия… Как хорошо быть в авангарде и прокладывать путь всей громадной императорской российской армии!..

Притаившись за кустом и наблюдая за широкой рекой, еще не вошедшей Ь свои берега после весеннего половодья, Жабин-ский с благодарностью вспоминает Аполлона Сергеевича Кнорина, помогшего получить разрешение на это необычное плавание. Кто в молодые годы не грезит о подвигах и славе?

А какие могут быть подвиги, если на земле не гремят выстрелы и не надо’ поднимать людей в атаку? Так, баловство какое-то: и на учениях в Красном Селе, и на маневрах. Отличиться ШЬ настоящему можно лишь па грохочущем и сверкающем огпем поле боя, когда Нужно презирать смерть и подвергать свою жизнь опасности. Этот момепт наступил, сегодня русская ар-

мид переправляется у Галаца, и уже сегодня штабс-капитан Владимир Петрович Жабинский может отличиться и прогреметь на всю Россию. Он даже представил себе, как после удачной – а и неудачу он не хотел верить – переправы он вернется на левый берег и встретит государя. Его представят императору, и тот, как родной отец, облобызает его. а потом прикрепит к его мундиру орден, достойный его подвига.

Что же так медлит пехота и не начинает переправу?

К нему приблизился прапорщик и негромко, но четко спросил:

– Ваше сиятельство, на какой лодке вы соизволите расположиться?

Жабинский не понял вопроса.

– Что значит, на какой? – недовольно спросил он у прапорщика.. – На той, которая пойдет к тому берегу!

– Виноват! Вы изволите участвовать в первом или втором рейсе? – уточнил прапорщик.

– Конечно, в первом. И непременно на первой лодке, прапорщик!

– Слушаюсь! – ответил тот и поспешил с докладом к старшему начальнику.

Уже в лодке князь Жабинский назвал свой поступок опрометчивым и легкомысленным: в первый рейс – да, но почему надо было садиться в первую лодку? Кто это увидит и кто это оценит? Не будет же государь император покидать свою квартиру только ради того, чтобы увидеть всю удаль штабс-капитана, жаждущего подвига и славы! Вряд ли успел приехать и Аполлон Сергеевич Кнорин, у которого много занятий вдали от этой переправы. Во всяком случае Владимир Петрович решил не садиться в первый ряд гребцов этой лодки и занял место позади, рядом с рулевым.

Он внимательно наблюдал и за гребцами, и за рулевым, уже немолодым солдатом, старавшимся изо всех сил не задеть князя неловким движением и не бросить на него холодные речные брызги.

"Он русский, я тоже русский», – рассуждал про себя князь, – а как же далеки мы друг от друга, хотя и делаем одно и то же дело!» И вдруг в голову ему пришла пошлая, кощунственная мысль, которую он попытался отогнать, но она не хотела покидать его: «Вот мы сейчас плывем к тому берегу, и нас встретят огнем турки. Всякое может случиться: их могут убить. или ранить, а меня, скажем, судьба пощадит. Они рискуют собой, и что же, в конце концов, они получат для себя? Вряд ли каждого из них заметит высокое начальство. Пришлют на роту один-два креста, и этим все ограничится. На их могилах и то никогда не пишут фамилий: офицеры названы по имени и чину, рядовые и уитер-офицеры – общим числом. Может, они сейчас идут на смерть ради того, чтобы я получил свой очередной офицерский чин и первый Георгиевский крест?» Ему неудобно стало от этой мысли, ибо он понимал, что нижние чины рискуют всем, в том числе и собственной жизнью, не ради его чина и ордена, а во имя другой цели: освободить Болгарию и единоверных братьев славян. И тут же, вопреки своему желанию, он опять подумал о том, что все эти нижние чины своими действиями будут способствовать тому, чтобы он, штабс-капитан, стал капитаном, чтобы на его мундире засверкал золотом или серебром новый орден и чтобы о нем похвально заговорили в гостиных и кабинетах столицы.

Дунай пока был тих. Солдаты гребли так осторожно, будто тоже опасались обрызгать его отглаженный мундир и начищенные денщиком сапоги. С каждой саженью на душе становилось унылей й неуютней. Лодка была большой и громоздкой, людей в нее село так много, что достаточпо было одной невысокой волны, чтобы потопить ее в глубоких водах Дуная. Но никто из нижних чинов, видно, не думал об этом: они гребли и гребли, не посматривая по сторонам, а сверля глазами противоположный берег, приобретавший отчетливые, хотя все еще и неясные контуры.

Выстрел из пушки прозвучал как-то неожиданно, и через мгновение глухой разрыв поднял высокий фонтан неподалеку от лодки. Солдаты, как ни в чем не бывало, продолжали грести. Им стал помогать и штабс-капитан Жабинский, который решил, что надо быстрее пристать к берегу и начать дело, из-за которого он и вызвался на это слишком рискованное странствие.

Выстрелы стали греметь чаще и с определенной методичностью; разрывы фыркали то там, то тут, приближаясь к лодке или уходя от нее. Вблизи от берега лодку осыпало градом пуль, и несколько человек сообщили, что они ранены и что какой-то Иванов убит.

– Ваше сиятельство, – зашептал пробравшийся к нему усатый унтер-офицер, – сейчас берег, так что вы прыгайте за нами, на матушке-землице оно безопасней!

Он прыгнул вслед за этим усатым унтером, понимая, что в таком деле, как бой, тот знает больше его и во всех случаях найдет правильное решение. К берегу причалили и другие лодки. Послышалось солдатское «ура», показавшееся Жабинскому жидким и недружным. Но крики «ура» набирали силу, становились более громкими и злыми, кричал уже и штабс-капитан, кричал так громко, что заболели барабанные перепонки. Или это от того, что совсем близко разорвался снаряд и разлетавшиеся осколки просвистели над самым ухом?

Вместе с другими он карабкался на берег, все еще продолжая кричать «ура»; вместе с другими он побежал по ложбинке, преследуя турок, ежеминутно падающих на землю и упрямо отстреливающихся из ружей. Унтер, за которым он бежал, вдруг остановился, неловко поднял руки и опрокинулся навзничь. Жабинский хотел наклониться и посмотреть, что же с ним случилось, убит он или ранен, но неведомая сила гнала его все дальше и дальше от берега, и он бежал уже вслед за другими солдатами, совершенно незнакомыми, которых он не видел на своей лодке. Схватив винтовку и задерживаясь на короткое мгновение, Жабинский стрелял, не всегда видя цель, но понимая, что стрелять нужно хотя бы для того, чтобы еще больше напугать турок, отступающих от берега. Один раз он чуть было не догнал черкеса, но тот оглянулся, а бежавший рядом с Жабинским солдат крикнул хрипло и сердито:

– Ложись!

Жабинский послушно выполнил команду и был рад этому: пуля черкеса сразила сердитого солдата, и он упал рядом, обрызгав князя своей кровью.

«Как все это просто: быть героем!»– думал он, но подниматься и продолжать этот бег ему почему-то расхотелось. К нему подполз санитар и осведомился, не ранены ли их сиятельство, на что Жабинский ответил, что он, кажется, вывихнул ногу, но в помощи не нуждается и поле боя покидать не намерен. Он так и сказал о поле боя, лишь потом сообразив, что здесь эти слова прозвучали почти нелепо.

Он уже не бежал рядом с солдатами, а шел за ними, часто склоняя голову, когда пуля пролетела слишком близко, хотя понимал, что свистящая пуля не опасна: она или уже пролетела над его головой или пронеслась рядом, но инстинкт самосохранения брал свое.

Весь этот день Жабинский находился на правом берегу Дуная, испытывая радостное чувство победителя: турки были выбиты с занимаемых позиций и бежали, преследование их все еще продолжалось. Он вспомнил давний разговор в Петербурге о том, что российской армии придется победно шествовать с развернутыми знаменами чуть ли не до Константинополя, и утвердился в мысли, что так оно и будет: потери русских при переправе и захвате вражеского берега не были значительными, а чем дальше, тем будет лучше – если турок напугали, они действительно могут бежать бог знает куда. И ему стало приятно, что он шел первым рейсом и в первой лодке, первым высаживался на берег и с первыми солдатами очищал позиции врага и гнал его от берега.

Жабинский подумал о том, что надо быть с этими солдатами и впредь, пока не будет занят весь Буджакский полуостров на южном берегу Дуная, но вовремя опомнился: главное, как он считал, уже сделано, хорошее начало полржено, а начало всегда бывает трудным. Такого мнения был и генерал Кнорин, три дня назад благословивший его на опасное предприятие.

Владимир Петрович на попутной лодке вернулся на левый берег. В лодке были раненые, стонавшие надрывно и жалобно. Жабинский в какой раз подумал о раненых и убитых, пострадавших, быть может, ради него, и с трудом отогнал эту навязчивую мысль.

На левом берегу Жабинский не встретил ни государя императора, ни заслуженной им награды. Лишь часом позже он увидел Аполлона Сергеевича Кнорина, который еще больше огорчил его тем, что сообщил новость совсем не радующую: переправа у Галаца не была главной и она ничего не решала. Заметив потускневшие и ставшие вдруг печальными глаза своего молодого друга, генерал ласково потрепал его по плечу и многозначительно добавил, что за господом богом и государем императором еще никогда и ничего не пропадало.

II

Шелонин лежал на траве и покусывал тонкую зеленую осочину. Недалеко в кустах пели песню, дружную и удалую. Пели вполголоса, словно остерегались турок, хотя до них было так далеко, что и кричи – не докричишься.

Кто-то то и дело заводил сочным и густым басом:

 
За Дунаем, за рекой,
Казаки гуля-а-а-ют
И каленою стрелой
За року бросают…
Эй, эй, Эй, гуляй!..
 

– Казаки! – воскликнул Неболюбов, – Хорошо поют ребята!

– Дуже гарно, – похвалил и Панас Половинка. – И спи-вають гарно, и Дунай ричка дуже гарна. – Он взглянул на товарищей, притаившихся у густого зеленого куста, на Дунай, который с шумом нес свои воды, что-то вспомнил, едва заметно ухмыльнулся. – А Днипро наш ище кращий! И широкий вин, и могутный, – Слегка покачивая головой, Половинка продолжил стихами – задумчиво и иевуче:

 
Реве та стогне Днипр широкий,
Сердитий витер завива,
Додолу верби гне високи,
Горами хвилю пидийма…
 

– Не все понимаю, а люблю слушать, когда Панас стихи читает, – быстро отозвался Шелонин.

– Умеет, – подтвердил Суровов.

– Так це ж Тарасова вирши, хиба ж йх погано скажешь? – словно оправдался Половинка.

– Дунай… Днепр… – задумчино проговорил Егор и посмотрел на Шелонина, – А у нас с тобой, Ваня, свои речушки, у тебя Шедонь, у меня Ловать. Маленькие, тихонькие, простенькие, а ведь свои! Ни на что не променял бы свою Ловать!

– А я тоби кажу: де людииа народилася, там ий усе йкраще, – тихо ответил Половинка. – Вид ридною краю й души стае теплише.

– Верно, Панас, – подхватил Неболюбов, – Что верно, то верно: согревают они не хуже огня!

За соседними кустами казаки затянули другую песню, озорную и залихватскую:

 
Не хотим жить во станице,
Хотим ехать за границы,
Белый хлебец поедать
И красны вины попивать.
 

– Вот чаво захотели! – не одобрил песню Шелонин. – Так им все и будет дозволено!

– Прихвастнули! – живо отозвался Неболюбов. – На то они и казаки. Казака хлебом не корми, а дай ему похвастаться!

– И коня йому ще дай, – сказал Панас. – За коня казак и наречену виддаст, и жинки не пожалие. Казаки – воны таки!..

Примолк Дунай, ничем не выдает присутствие на левом берегу тысяч и тысяч людей – пеших и конных, с ружьями, пушками, понтонами, кухнями и повозками. Правда, все это приблизилось к реке только этим вечером, раньше роты и полки хоронились от Дуная за много верст. Приказ был строг: ничем не выдавать своего присутствия, пусть противник думает, что все дышит прежним миром и покоем. Обманули турок: русские перекинули мост на остров – они даже огня не открыли, посчитали, видно, за ложную демонстрацию. А может, приметили, насторожились и теперь ждут? Начнут русские переправу, а они мгновенно обрушат огонь – и не уцелеют тогда на воде ни лодки, ни понтоны, ни люди!..

Но об этом пока думать не хочется…

– Ну что притихли, ребята? – спросил, присаживаясь рядом с Неболюбовым, ротный Бородин.

– Да ведь обо всем, кажись, переговорили, ваше благородие, – за всех ответил Неболюбов.

– Так-таки и обо всем! – улыбнулся Бородин. – А я думал, что у моей неразлучной четверки разговоров на всю войну хватит.

– А мы тильки хвилиночку й отдохнули, ваше благородие., а то говоримо й говоримо, – доложил Панас.

– Вот и говорите, пойте и шутите, пока есть время для потехи, – посоветовал Бородин.

– Сдается нам, ваше благородие, что потехе нашей конец приходит, – промолвил Неболюбон таким тоном, что нельзя понять: радует это его или печалит.

– Да, ребята, пора приступать к делу и нам, – уже серьезно ответил ротный. – Теперь нет надобности скрывать секрет: сегодня ночью мы будем переправляться на тот берег.

– Слава богу! – перекрестился Шелонин.

Бородин вспомнил про последний приказ командира дивизии генерала Драгомирова и добавление к нему, что каждому солдату надо разъяснить его маневр, дабы не растерялся он в трудную минуту и всегда знал, что и как ему делать.

– Наш генерал велел передать вам, – начал Бородин, припоминая характерный стиль Драгомирова, – что поддержка нам будет и на реке и за рекой, ню смены – никогда. Кто попадет в боевую линию, останется в ней, пока дело сделано не будет, потому патроны велено беречь: хорошему солдату и Тридцати патронов достанет на самое горячее дело… Держись кучи, выручай друг дружку – и будет хорошо. Убьют начальника – головы не вешать, не теряться, а лезть на турок с еще большей злостью. И еще уведомил генерал так: у нас ни фланга, ни тылу не будет, кругом, куда ни посмотришь, будет фронт. Вот его совет, ребята: делай так, как дома учился, стреляй метко, штыком коли крепко, иди всегда вперед, и бог наградит тебя победой!

Он замолк, притихли и его подчиненные. Все поняли, что наступает тот момент, который все время ждали: в прошлом году, когда узнали о зверствах турок в Болгарии; в начале года, когда по мобилизации стали солдатами; в апреле, услышав царский манифест о войне, и особенно с тех пор, как прошли Румынию и расположились верстах в десяти от Дуная, а в секретах бывали и на самом берегу. Значит, настал и этот час!..

– Побъемо бусурмана, ваше благородие, – тихо проронил Половинка.

– Побьем, как пить дать, побьем! – подтвердил Шелонин, которому очень хотелось побить турка, освободить болгар и вернуться домой.

– Надо побить, – сказал Суровов, немного вздремнувший и теперь разбуженный громким и решительным голосом Ивана.

– Да как не побить, ваше благородие, если у турка, говорят, самый лучший табак, а мы скоро месяц, как травку и прочую дрянь курим, – отшутился Неболюбов.

– Дал бы я вам закурить, ребята, да не курю и табак при себе не держу, – сказал Бородин.

– Знаем, ваше благородие, не намек это, – усмехнулся Неболюбов, – Я на тот счет, что нам поскорей за Дунай перебираться надо!

– Бог даст, уже сегодня утром там будем, – ответил Бородин, – А табачок у турок есть, Неболюбов, хороший табачок!

– А нам больше ничего и не надо! – заулыбался Егор, действительно желавший затянуться «до печенок» хорошим табаком.

Он не закончил фразу: за спиной послышалось сухое покашливание. Оглянулся – увидел генерала. Быстро вскочил. Поднялись и другие.

– Ваше превосходительство! – начал Бородин.

– Садитесь, братцы, – ответил генерал и махнул рукой. Все сели, продолжая поедать глазами высокое начальство. Он тоже присел между ротным и рядовым Неболюбовым: благо там оказался небольшой бугорок. – Я – генерал Скобелев, – отрекомендовался он. – Сегодня вместе с вами перебираюсь в гости к туркам. Подарки туркам приготовили?

– Так точно, ваше превосходительство! – доложил Неболюбов, любивший быть первым в разговоре. – Винтовки нач1Ь щены, патроны есть, штыки остры, угостим, как положено!

– Молодцы! – похвалил Скобелев.

– Разрешите вопросец, ваше превосходительство? – не унимался Егор.

– Прошу, прошу, – покровительственно кивнул Скобелев.

– А это правда, что вы на тот берег на коне переплыли, порубали турок и вернулись без царапины?

– Полуправда, братец, – ответил генерал, – На ту сторону я и впрямь плыл, да не доплыл: с этого берега закричали, чтобы я вернулся. А переплыть мог, конь у меня добрый!

Скобелев уже порядочное время не у дел: отца, генерал-лейтенанта, отстранили от командования дивизией, перестал быть начальником штаба и его сын. Напросился к генералу Драгомирову в охотники, теперь ходит от одной группы к другой и проверяет солдат, особенно интересуется их боевым духом. Убедился – высок дух в драгомировской дивизии! Впрочем, а в какой он низок? Построй десятки тысяч людей, попроси выйти из строя тех, кто не желает воевать и переправляться на тот берег. Вряд ли среди тысяч отыщутся единицы! С таким народом в бой идти можно…

– Нам бы, ваше превосходительство, хотя бы по разку хорошим табачком на этой стороне затянуться! – мечтательно проговорил Неболюбов, считавший, что в такую минуту никакой самый строгий генерал не откажет в подобной пустяковой просьбе.

– Табачку нет, а папиросы ношу ни всякий случай, – сказал генерал и полез в карман. К нему тотчас потянулись солдаты. Скобелей хотел угостить и ротного, но тот поблагодарил и сказал, что он не курит. – Подпоручик, а солдаты у тебя, как я успел заметить, молодцы, не из робких!

– Так точно, ваше превосходительство, – не без гордости доложил подпоручик. – На своих солдат я могу положиться!

– Вот и хорошо, – сказал Скобелев. – Главное, братцы, не робеть. Страх появился – заглуши его сразу! Помни – пули труса убивает в первую очередь: в спину ведь бить сподручнее. Иди на врага прямо и гляди на него дерзко: пусть он тебя испугается, а не ты его! Не теряйся, локоть друга чувствуй, в беде его выручай, а он тебя выручит. Командира убьют, тоже не обращай внимания: иди вперед и коли, стреляй турок. Бог даст, и командир ваш будет цел, и вы останетесь целы и невредимы.

Он причесал щеточками бакенбарды, которые при вспышках папирос виделись огненно-рыжими, встал, осмотрел вскочивших и замерших солдат и сказал, обращаясь к ротному:

– Орлы, настоящие орлы у тебя, подпоручик! Бог даст, и Дунай перелетите, и на горы Балканские залетите, и у султана в гостях побываете, – Улыбнулся, задорно тряхнул головой, – Хочу всех вас видеть к концу похода георгиевскими кавалерами. Георгиевский крест – это хорошо, братцы!