Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

I

Генерала Скобелева художник Верещагин застал в дурном настроении. Он шагал из угла в угол своей квартиры в Габрове и чересчур энергично расчесывал щетками рыжие бакенбарды, будто осерчав, что они отросли такими длинными. Увидел художника, сдвинул брови чуть ли не на переносицу.

– Почему не у Гурко, Василий Васильевич? – спросил он. придя в некоторое замешательство, словно визит Верещагина был для него или полнейшей неожиданностью, или неприятным явлением.

– Потому что у Скобелева, – ухмыльнувшись в большую бороду, ответил Верещагин.

– Но Гурко идет на Софию и потом на Царьград! – бросил генерал.

– От Шипки до Царьграда ближе, – заметил Верещагин.

– Под Шипкой сидит Вессель-паша, – сказал Скобелев. – Очень сильный паша!

– Скобелев стал опасаться сильных пашей?! – деланно возмутился Василий Васильевич. – Господи, что же тогда происходит на свете!

– Скобелев тоже может впадать в уныние! – махнул рукой Михаил Дмитриевич, – Садитесь, Василий Васильевич, извините за странный прием. Я сегодня не в духе.

– А почему не в духе, Михаил Дмитриевич? Или опять не нашли белого коня?

– Коня-то белого я нашел; не знаю, каков он будет в деле, но масть у него подходящая, – ответил Скобелев.

– Сами купили или отец подарил?

– У моего отца и снега зимой не выпросишь! – Скобелев безнадежно махнул рукой, – Просил двух коней и рублей двести денег. А он, как денщику, пятнадцать целковых в серебре. А за коней строго укорил: ты, пишет, под Плевной двух лошадей загубил. А их подо мной пулями да шрапнелью сразило.

Верещагин присел на длинную скамейку, прикрытую нарядным ковриком болгарской работы. Комната обставлена бедно, но в ней тепло и уютно. В красном углу едва заметно проглядывают бледные лики святых. На стене висит портрет красивой девушки, написанный явно неопытной рукой. У скамейки большой обеденный стол. За ним-то и примостились Верещагин и Скобелев, – И все же, как я полагаю, не в этом причина плохого настроения его превосходительства Скобелева-младшего? – улыбнулся Верещагин.

– Недавно вернулся с Шипки, был у Радецкого. Он предрекает нам тысячу несчастий, если мы начнем переходить Балканы, – сказал Скобелев.

– Но как мне известно Федор Федорович первым предложил этот план! – удивился Верещагин.

– Он составлял его на осень, а ноне декабрь. Радецкий уверен, что этот месяц сулит нам одни неудачи, а может, и провал всей нашей кампании.

– Почему же в таком случае он выражает неудовольствие своему подчиненному, а не старшему начальнику?! – еще больше удивился Верещагин.

– Радецкий – человек осторожный, – ответил Скобелев. – Он мне показывал копию своего письма на имя главнокомандующего с возражениями против перехода Балкан в зимнее время. Николай Николаевич не принял возражения и приказал действовать строго по намеченному плану.

– А как вы… насчет этого перехода? – осторожно спросил Василий Васильевич.

– А я был за переход еще до выработки этого плана, – сказал Скобелев. – За месяц до падения Плевны я послал своих людей в Габрово, Тырново, Сельвию, Дряново, во все места, куда только можно, и заказал вьючные седла для своей шестнадцатой дивизии. Я из-под Плевны видел Балканы, а за ними Константинополь!

– Вы его еще увидите и наяву! – заметил Верещагин. – Не могли бы вы, Михаил Дмитриевич, поконкретней рассказать о нашем великом переходе.

– Великим он будет в том случае, если мы перейдем Балканы! – Скобелев улыбнулся. – Нет, нет, Василий Васильевич, тут мы перейдем, но не у меня лежит ключ от Константинополя, ключ вручили Гурко, он и отомкнет врата Царь-града!

– Человек предполагает, а бог располагает, – сказал Верещагин. – Путь до Царьграда долог, Гурко надоест таскать этот ключ, он возьмет да и передаст его Скобелеву-млад-шему!

– Не передаст, Гурко не такой человек. Я на его месте поступил бы точно так!.. А план, он таков, Василий Васильевич, – Скобелев быстро поднялся со скамейки и стал ходить из угла в угол. – Гурко получил под свое начало семьдесят тысяч войска и триста восемнадцать орудий. Он должен перейти Балканы в районе Агаб-Конака и– быстрым ударом занять Софию. А потом… А потом дай бог каждому: двигаться южнее Балканского хребта на Адрианополь – Константинополь.

– А следом за Гурко идем мы, не так ли? – уточнил Верещагин.

– Точно так: в с л е д за Гурко. Карцов [28]28
  Карцов П. П. – генерал-майор, начальник 3-й пехотной дивизии.


[Закрыть]переходит Балканы у Трояна, а Радецкий, то бишь и мы, – у Шипки.

– Шипка теперь святое и легендарное место, – задумчиво покачал головой Верещагин.

– Мы наступаем на шипкинские позиции в лоб, – продолжал Скобелев, – и это удручает Радецкого. Князь Святополк-Мирский [29]29
  Святополк-Мирский – генерал-адъютант, начальник 9-й пехотной дивизии, начальник левой колонны Южного фронта русской Дунайской армии


[Закрыть]со своей левой колонной двигается со стороны Тырново к Янине, а я со своей правой колонной иду из Габрово на Топлеш и оттуда на Имитлию. Четких распоряжений Радецкий не дал, он поставил задачу взять Имитлию и там, укрепившись, оставаться впредь до приказания. Что ж, и Имитлию возьмем, и приказание ждать будем, если не представится случай двигаться дальше Имитлии. Очень, очень осторожен Федор Федорович Радецкий!

– А быть может, у него есть основания для такой осторожности? – спросил Верещагин. – Может, лучше бы обождать с этим переходом до весны и действовать наверняка?

– О нет, батенька мой! – воскликнул Скобелев, – Нам не позволят ждать весны единомышленники Турции. Англия нервничала до падения Плевны, а потом грозилась и даже собиралась что-то с нами сделать. Теперь она успокоилась. Когда английский военный агент донес о том, что русские могут перейти Балканы и зимой, ему было сказано, что он не знает, о чем говорит: такого быть не может! Слышал я, что мудрый Бисмарк сложил свою карту Балканского полуострова, заявив, что боевых действий зимой не предвидится и карта ему понадобится только весной. Имел я разговор и с американским агентом, который отбывал к Гурко. Он нам сочувствовал и предсказывал полнейшую неудачу по четырем причинам: свирепая погода на Балканах, полнейшее отсутствие проходов, наши войска не имеют теплой одежды, в горах мы окажемся без хлеба и патронов.

– В какой-то мере американец прав, – заметил Верещагин.

– Вот именно в какой-то мере, но не целиком, – уже бодрее проговорил Скобелев, – Саксонский маршал Мориц как-то сказал, что сила армии в ее ногах. В моей дивизии нет рваных сапог, Василий Васильевич! Проверьте, пожалуйста, все сапоги смазаны жиром, и они будут долго носиться, все солдаты имеют теплые портянки и ноги ие отморозят, уверяю вас. Я приобрел теплые фуфайки, шерстяные чулки, местные полушубки и всякое теплое белье. Ранцы я приказал оставить в Плевне и дал солдатам торбы – не так красиво, зато практично. Мы имеем запасы сухарей, круп, спирта, чая и мяса – мои люди голодать не будут, А для борьбы с суровой природой Палкам я приказал каждому полку иметь но девятьсот лопат, еемьдооп пять мотыг, сорок пять кирок и двадцать мять топором. Мои солдаты будут иметь по сто семьдесят два патрона на человека, много у меня и ружей Пибоди.

– Вы приказали, да ведь не каждый приказ можно вымол нить, – усомнился Верещагин.

– Скобелев отдает такие приказы, которые надо вымол нять, – ответил генерал, – Трудно, а надо. Умри, а добудь и причин оправдательных не придумывай, я их не признаю!

– А как понимать ваш последний приказ: поддержка будет, но смены никогда? Отбоя и отступления не подавать? – сиро сил Верещагин. – А если все же придется отступить?

– Нет, Василий Васильевич, с Балкан я не отступлю. Скобелев покачал головой. – Да если я отступлю, мои милаи матушка, моя несравненная Ольга Николаевна, на порог отчет дома меня не пустит! Она так страдает за болгар, что отступ ника-сына не. потерпит.

– Дай-то бог! – сказал Верещагин.

В комнату, постучав, вошел седой и сгорбленный болгарин. Он плохо говорил по-русски и с трудом подбирал слова.

– Ракия? – начал он. – Не угоден ракия вам, ваш гость?

– Конечно, угодна и ракия! – заулыбался Скобелев. Го ряча няма, хладна нам больше подойдет!

Болгарин покачал головой и исчез.

Он принес ракию, рюмки и сало; видно, все это он приго товил заранее и приходил к генералу за разрешением.

– Выпей и ты с нами, отец, – предложил Скобелев. Дети то има? ДевойкИ, момъци [30]30
  Парни (болг.)


[Закрыть]?

– Сын Коста, малка, гулямо малка сын, турци его. Го лос у старика дрогнул, – Елена Шипка турци свинец…

– Как же она на Шипку-то попала, отец? – с сочувствием спросил Скобелев.

– Тепла дрехи возила, много дрехи. [31]31
  Одежда (болг.)


[Закрыть]

Бог миловал. А туки турци свинец. Убили девойка! – Трясущейся рукой он показал на портрет девушки.

– Что ж, отец, никого и не осталось? – придвинулся к e ra рику Скобелев.

– Сын Тодор. Болгарское ополчение. Офицер. Рота комам дир, – медленно и глухо произносил слова старик.

– Да-а-а, отец, – посочувствовал Скобелев. – Так выпьем за то, чтоб болгары горя не испытывали, дорогих детой евоич не теряли. Выпьем, отец, за то, чтобы сын ваш Тодор ворну. м и в Габрово с победой. И как можно скорее!

Проводив старика, Скобелев задумчиво сказал:

– Скорее на Балканы! Заждались они, братушки, Василий Васильевич!

II

Желание все видеть своими глазами привело Василия Васильевича Верещагина в авангард правой колонны отряда Ра-децкого. На краю глубокого ущелья он застал порядочную группу солдат, одетых в фуфайки или короткие болгарские полушубки. У многих, не по форме, за спиной большие торбы с провизией, запасными портянками и прочим нехитрым солдатским имуществом, которое могло пригодиться. На ногах сапоги, не скупо смазанные жиром. Солдаты даже не заметили тихо подъехавшего художника, они с напряженным вниманием слушали приказ начальника отряда:

– «Нам предстоит трудный подвиг, достойный постоянной и испытанной славы русских знамен. Сегодня начнем переходить через Балканы с артиллерией, без дорог, пробивая себе путь в виду неприятеля через глубокие снеговые сугробы. Нас ожидает в горах турецкая армия, она дерзает преградить нам путь. Не забывайте, братцы, что нам вверена честь отечества, что за нас теперь молится сам царь-освободитель, а с ним и вся Россия. От нас они ждут победы. Да не смущает вас ни многочисленность, ни стойкость, ни злоба врагов. Наше дело святое и с нами бог!»

Верещагин все еще раздумывал, где ему быть в этом трудном походе. Ему хотелось видеть и пехотинцев, и артиллеристов, и болгар, которых он давно собирался навестить. Он с опасением поглядел на свои тюки, которыми навьючена его хилая лошаденка: там и оружие, и одежда, и краски, и кое-какие эскизы. Не бросишь все это. Но как и перевезти все это, когда за чудо считается, если лошадь без груза сумеет преодолеть крутые подъемы и сугробы.

Он решил по возможности обогнать группы, ушедшие вперед, увидеть в труде уральцев и саперов, прокладывающих путь, что-то занести в свои книжки. Быть там, где потруднее, и у тех, кто обеспечивал удачу перехода и всего смелого предприятия, задуманного, правда, на осеннюю пору. Теперь на плечи усталых солдат и офицеров взвалены новые тяготы, о которых осенью и не думали. Полагали, что дерзкие планы осуществятся, если за это берутся такие вот молодцы, для которых не страшны ни шипкинские морозы и метели, ни балканские кручи, ни турецкие пули.

Саперы уже успели протоптать узкую дорожку, и солдаты шли неторопливой, размеренной походкой, зная, что впереди у них долгий и мучительный путь. Они с трудом уступили место всаднику, вдавливаясь в снег, который рыхлыми грудами прилепился к крутой стенке каменного выступа. Дорога была до того узкой, что только двое солдат могли идти рядом, третий уже был бы лишним. Верещагин догнал и артиллеристов. Лошади были выпряжены, и пушки тащили пехотинцы, взявшись за длинные лямки. Пехотный офицер тоже впрягся в эту лямку и запевал первым:

 
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая, сама пойдет!..
 

Солдаты подхватывали два последних слова и брали рывком. Орудие скрипело и уступало дружному натиску. На повороте тропинка немного расширилась, и Верещагин сумел обогнать орудие. Цепкий на память, он узнал пехотного командира и весело прокричал:

– Рад приветствовать вас, подпоручик Суровов!

– Здравия желаю! – ответил тот, вытирая обильно струившийся по лицу пот.

Пологая часть тропинки кончилась, и она уперлась в крутую возвышенность. Гулявший ночью ветер начисто смел с нее снег, и гора сверкала на солнце синей обледенелостью. Верещагин слез с коня и прикинул, что конь вряд ли сможет преодолеть такой крутой и скользкий подъем. Но назад пути не было, и Верещагин потянул за собой лошадь. Она сначала упиралась, потом послушно поплелась за ним. Василий Васильевич тыкал палкой с острым металлическим наконечником, вбивая его, где можно, в расщелины, и ступал осторожно. Лошадь, подкованная на острые шипы, преодолевала сажень за саженью. Изредка Верещагин с опаской посматривал влево, в зияющую пропасть. От натуги сильно и больно заныла раненая нога. Ему не хотелось смотреть ни вверх, ни вниз – пройдено так мало и впереди еще так много этих трудных саженей. Позади он услышал, как кто-то пронзительно и жалобно вскрикнул и призвал на помощь. Оглянулся: у пропасти стояли солдаты и, видимо, мысленно прощались с товарищем. Верещагин потянул лошаденку и сделал еще несколько шагов вперед, пока не оказался на маленькой площадке.

Тропинка становилась все круче и круче, но она уже не была такой леденистой и скользкой. Нога заныла еще сильнее, и от боли ему хотелось стонать или кричать благим матом. Он окинул взглядом подъем: саженей, пожалуй, триста, меньше не будет.

– Ваше благородие, а вы за хвост, за хвост! – посоветовал солдат, тоже поднявшийся на эту маленькую площадку и теперь с трудом переводивший дух.

«А ведь он прав! – подумал Верещагин, – Без помощи коня мне туда не взобраться!»

– А ну, милая, вывози! – кринул он лошади, ухватившись за хвост и одновременно стараясь не уронить палку с острым наконечником, без которой трудно придется на горных кручах. Умная лошадь будто поняла все. Немного посопев, она с силой рванула вперед. Верещагин едва поспевал за ней. В одном месте он поскользнулся и упал. Лошадь сделала дюжину шагов и, словно догадавшись о чем-то неладном, остановилась и жалобно заржала.

– Тут я, милая, тут! – заспешил к лошади Верещагин и тотчас ухватился за длинный и жесткий хвост. Лошадь зашагала уже без понукания, громко сопя и тяжело вздрагивая боками.

На самой верхней площадке он осмотрел коня – тот был весь в мыле и все у него дрожало: ноги, бока, шея. Желтая пена хлопьями свисала с ноздрей и оттопыренных губ. С площадки открывался спуск, еще более крутой, чем подъем. Тропа была по-прежнему узкой и часто подступала к обрыву, уводящему в темную и глубокую пропасть.

– Ваше благородие, а вы на зад, на зад садитесь! – добродушно посоветовал оказавшийся рядом рябой солдат. – На заде оно лучше, чем на салазках!

– А конь? – недоверчиво спросил Верещагин, – А его тож на зад! Пойдет!

Солдат был прав: иного выхода у Василия Васильевича не было. Он опасался одного: как бы его не подвела тропа и в самом узком месте не помогла ему с конем свернуться в пропасть. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»– прошептал Верещагин, желая в точности выполнить совет солдата.

– Вы раньше, – сказал тот, – а лошадку я вам подошлю, ваше благородие.

Закрыв глаза, Верещагин сел, оттолкнулся и пошел вниз, вдруг вспомнив далекое детство, когда он, бросив хорошие салазки, вместе с деревенскими сорванцами вот так же спускался с горки. Он влетел в рыхлую грядку снега, открыл глаза, поднялся и оглянулся назад. Конь несся с вершины грузно, но как-то привычно.

Падая, Верещагин ударился больной ногой, и она заныла резко и нудно. Зато конь сразу вскочил на четыре ноги и с победным видом смотрел на хозяина. Василий Васильевич не без труда забрался на его покатую спину и опустил поводья: пусть себе идет, как ему заблагорассудится. Конь шел медленно, иногда проваливаясь по грудь в снег, иногда скользя на льду, прикрытом снегом. Верещагин вынул тетрадь и стал делать наброски: солдат, спускающихся с кручи на собственных «салазках», бредущую по снегу цепочку пехотинцев, высившиеся слева лиловые горы со сверкающими рафинадно-снежными вершинами…

Орудия притащились под вечер. Именно притащились, так как тянули их на себе взмыленные пехотинцы, уставшие и раскрасневшиеся. От мокрых волос их валил пар, а лица, промытые потом, светились, как после хорошей бани с веником и парком.

– Не задерживаться! – распорядился подпоручик Суровов. – Иначе в сосульки превратимся, мороз-то вон какой!

Мороз и на самом деле крепчал с каждым часом. Пехотинцы ухватились за лямки и потянули орудия, легкие для легких дорог и кажущиеся здесь тысячепудовыми, Суровов опять затянул свою невеселую песню, но слова в ней были такие, какие еще не доводилось слышать Верещагину:

 
Нам случалось видать на Балканах крутых;
Солдат тащит огромную пушку,
И все тот же родной, заунывный мотив
Помогает тащить вверх игрушку.
 

Солдаты дружно подхватили:

 
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая, сама пойдет!..
 

«Успели сочинить новую, – подумал Верещагин, – Молодцы!»

 
А игрушка-то та не совсем-то легка,
Натирает солдатскую спину,
Как же им, молодцам, отдохнувши слегка,
Не запеть про родную дубину.
 

Верещагин хотел вынуть из-за пазухи потертую тетрадь и начать свои этюды, но ему вдруг показалось, что сейчас это будет чем-то кощунственным по. отношению к труженикам-солдатам и их усталому подпоручику, вспотевшему больше остальных и желающему быстрее поднять пушку и не застудить мокрых и распаренных солдат. Василий Васильевич взял лошадь и потянул ее за поводья. Потом он видел, как солдаты не сумели удержать орудие и оно с кручи чуть было не сорвалось вниз. К счастью, распорядительный Суровов догадался обхватить веревками толстый бук. Пушка провисела над крутизной с четверть часа, пока полсотни солдат под ту же обновленную «Дубинушку» не втащили ее обратно. Помогал им и художник Верещагин. Видел он, как сорвался и пошел вниз очередной неудачник, как пронесли па шинели другого солдата, тоже сорвавшегося с обрыва и поломавшего себе ноги. Встретился он и с утомленным, но счастливым унтер-офицером, спешившим с донесением к генералу Скобелеву о том, что скалы Марковы столбы взяты без выстрела и что передовая группа спешит занять Куруджу, в которой, но слухам, есть турки, готовые дать сильный отпор. ш

Верещагин нарочно задержался, чтобы посмотреть болгарское ополчение, семью дружинами влившееся в правую колонну генерала Скобелева. Он много слышал про болгар, знал, что они удивляют своей удалью, сообразительностью и безудержной храбростью. Встретив первых дружинников, он снисходительно улыбнулся: на них было полувоенное, иолу гражданское платье – свободные кафтаны, разношерстные меховые шапки с большим медным крестом вместо кокарды. Но кафтаны сидели ладно, шапчонки одеты одинаково аккуратно. Среди ополченцев встречалось много молодых, но и пожилые старались выглядеть бодро и по-солдатски подтянуто. Было видно, что онн рады предстоящему делу и к схватке с турками подготовлены. Василию Васильевичу захотелось увидеть ротного Тодора Христова, чтобы передать ему отцовский привет и благословение матери, взглянуть на этого молодого человека, еще недавно служившего у Калитина ординарцем и теперь получившего под свое командование роту. Верещагину сообщили, что рота Христова идет третьей, что командира он узнает но красивым усам и веселым глазам. Сказано это было в шутку, но коль солдат щутит в таком трудном походе, это уже хорошо. Василий Васильевич отъехал в сторону и стал ждать.

Он посмотрел влево и вдруг увидел до боли знакомую гору Святого Николая. Так вот она – рукой подать! Между ним и этой горой – таборы турок. В этих местах, где сейчас идут ско-белевцы, они готовили свои резервы, посылая тысячи и тысячи людей на гибель. Не к славе, а к бесчестью привели августовские бои Сулеймана-разбойника! Василий Васильевич вынул бинокль и стал наблюдать. Он увидел и знаменитую батарею Мещерского, и развалины турецкого блокгауза, из окна которого он пытался писать долину Тунджи и где он чуть было не погиб от метко пущенных турецких гранат. Турки так и не позволили художнику закончить прекрасный этюд. Видел он Центральную и Круглую батареи, землянки Минского полка, приютившие его в суровую пору, Орлиное гнездо, по соседству с которым он набрасывал эскизы будущих рисунков «На Шипке все спокойно». Нет их там больше, героев-мучеников: одни пока что лежат грудами и ждут, когда их предадут земле, другие похоронены в Габрове. А вот и Райская долина… Вражеские пули и шрапнель косили всякого, кто пытался проскочить эту долину – ползком, бегом, на коне. «Прямо к господу в рай, – горько шутили солдаты. – Открывай, святой Петр, златые врата да не скупись на лучшие места!»

– Все, все здесь знакомо!.. Знают ли на Шипке, что к ним спешит помощь?

Ополченцы густой цепочкой проходили мимо Верещагина. немало удивляясь этому странному коннику, с его тюками за седлом и раскрытой тетрадью, в которой он что-то рисовал. Тодора Христова он признал сразу: высокий, стройный, подвижный, он ловко сидел на гнедой лошади и будто хотел показать, что всю жизнь провел в седле. Усы его, темные, большие, нетерпеливо дрожали, а в слегка прищуренных глазах затаилась добродушная улыбка.

– Христов? – на всякий случай спросил Верещагин.

– Христов, так точно! – по-военному отрапортовал болгарин.

– Художник Верещагин, – Василий Васильевич протянул руку, – Мне поручено передать вам доброе напутствие отца и благословение матери. Они желают вам вернуться домой живым и невредимым.

– Спасибо, – сказал Христов, еще раз крепко сжимая руку художника и пристраивая своего гнедого коня к его буланой лошади. – Вы были у них? Как они там? Живы? Здоровы? – торопился задать он вопросы.

– Живы, но убиты горем: они сильно переживают гибель Елены.

– Елена – это святая девушка, – глухо отозвался Христов, и его улыбающиеся глаза мгновенно потускнели.

– Да, – задумчиво ответил Верещагин.

– Нам, мужчинам, умирать в бою сам бог велел…

– Что поделаешь! – Василий Васильевич сочувственно взглянул на Тодора. – Такие девушки сродни солдату, и умирают они, как и воины…

– Турки еще поплатятся! – Христов сжал кулаки. – Мы еще за все им отомстим: и за Елену, и за Косту, и за Калитина – за всех погибших, русских и болгар!

Василий Васильевич приметил мальчонку, который старался не отстать от командирской лошади и норовил быть на виду. Одет он тоже в кафтан, шапочка с медным крестом та же, что и у взрослых. За плечами у парня тяжелое Пибоди, но он держался ровно и не сутулился – давалось ему это с большим трудом.

– Кто этот мальчуган? – спросил Верещагин. – Славный паренек!

– Иванчо, мой ординарец! – улыбнулся Христов, – Крестник подполковника Калитина: при нем вступил в дружину, на глазах Павла Петровича был окрещен огнем!

– Пуль-то боишься? – ласково спросил у парня Верещагин.

– Няма, – гордо ответил Иванчо и что-то затараторил по-болгарски. Василий Васильевич как ни старался, не понял ни одной фразы.

– Он говорит, – пришел на помощь ротный, – что боится только трус, что генерал Скобелев ничего не боится и умыш-

вновь подивился тому самообладанию, которое было присуще генералу. Конечно, можно внушить себе, что кланяться пуле непозволительная честь, но одно дело внушение, и совсем другое – не пригибаться, когда вот так пролетают сотни пуль, каждая из которых может впиться в твое тело и отправить тебя к праотцам.

Из-за выступа показался раненый; его поддерживали двое солдат, и он с трудом переставлял ноги. Верещагин тотчас признал – начальник скобелевского штаба. Вот угораздило! А еще четверть часа назад он настойчиво звал следовать за собой.

– Как же так, господин полковник? – растерянно спросил Верещагин.

– Вот так, – жалко улыбнулся в густую черную бороду начальник штаба. – Дни-то какие предвидятся, а меня в обратную сторону!..

– Бог даст, не задержитесь в лазарете, – попытался успокоить его Верещагин.

– Сам верю в это. Прощай, Василий Васильевич. Рисуй больше, а голову понапрасну не подставляй, одна она такая у России, беречь надо!

Верещагин еще раз пожелал полковнику скорого выздоровления и долго смотрел ему вслед, искренне сочувствуя и веря, что тот, если это станет возможным, быстро вернется в отряд. Он даже не представлял, как Скобелев, горячий, порывистый и подчас бесшабашный, будет обходиться без спокойного, уравновешенного и хладнокровного начальника штаба. Они часто спорили, убеждая и переубеждая друг друга, отстаивали свои точки зрения, отступали от чего-то, если это было целесообразно. счастливо дополняя друг друга.

«А ведь могли ранить и меня, – подумал Верещагин, – пуля. она дура, не разбирает, кого прошить: начальника штаба или вольного художника. Потом убил бы себя терзаниями: снова отстал от армии и валяюсь на госпитальной койке!»

Он закончил наброски и стал догонять Скобелева. Осторожность нужна, но теперь она казалась ему излишней. Он часто перечил себе и не был логичен в своих суждениях: минуту назад он радовался, что не находился на месте начальника штаба, сейчас убеждал себя в том, что промедление равносильно трусости и отставать от других он не имеет права, его место – впереди и со всеми. «Одна такая голова у России!» – вспомнились слова полковника. Что ж, это вправе сказать про себя любой, рядовой и унтер, офицер и генерал. Самый последний солдат знает, что голова у него единственная и заменить ее не дано.

Он остановился на просторном карнизе, нависшем над пропастью, и засмотрелся на селение Имитлия. Туда неотрывно глядел в бинокль и генерал Скобелев. Он был в своем длинном и теплом сюртуке на бараньем меху, пошитом в самый канун перехода через Балканы. Сюртук сидел отвратительно, горбил и кривил статную генеральскую фигуру, но шить новый уже не было времени. Скобелев успел смириться с тем, что лучше иметь неуклюжий теплый сюртук, чем щеголять в холодной одежде.

Верещагин был уверен, что за Имитлию враг непременно даст бой. Башибузуки и черкесы сновали сотнями на виду, пешие таборы двигались справа и слева, и с ними завязали бой солдаты авангардного отряда: слышалась частая ружейная трескотня, мелькали перебегавшие группы, доносились отзвуки далеких криков «ура» и «алла».

Полнейшей неожиданностью для Верещагина была весть, что турки оставили Имитлию без боя и отходят к селу Шейново, что в Имитлии полно припасов, не вывезенных противником, что турецкое население покинуло деревню вместе с войсками.

Погоняя усталого коня, Василий Васильевич спешил посмотреть оставленную деревню. Все было так, как сообщили первые вестовые. Правда, откуда-то слышались близкие выстрелы, и изредка проносились пули, но солдат, пробежавший мимо, сказал, что это колобродят попрятавшиеся башибузуки, что их сейчас изловят и добьют. Верещагин выхватил свою рабочую тетрадь и стал торопливо рисовать то, что видел: деревушку у подпожия Балкан, домики, усеявшие берег извилистой речушки, оставленных лошадей с повозками и раскиданным скарбом.

– Рисуете, Василий Васильевич? – услышал он за спиной знакомый голос. Оторвался от этюда, обернулся; к нему подводил хромую лошадь всюду успевающий военный корреспондент Логин Иванович Всехсвятский – широкоскулый, темнобородый, с гладкой розоватой кожей щек и хитро прищуренными глазами. Одет он был в длинную черную шубу с белым воротником и папаху. Он никогда не отличался тонким станом, а в этом одеянии смахивал на дородного купца.

– Кому стрелять, а кому и рисовать. Здравствуйте, Логин Иванович, – ответил Верещагин.

Всехсвятский ухмыльнулся.

– Опять станете пугать сердобольных? – спросил он.

– Буду, – улыбнулся и Верещагин. – Пишу только правду, а правда, особенно боевая, не каждому ласкает глаз.

– Я тоже придерживаюсь этого правила, – сказал Всехсвятский. – А знаете, как за это меня величают в столице? Лгун Несусветный.

– Это почему же? – искренне удивился Верещагин.

– Я пишу истину и о героях, и о безобразиях.

– Очень хорошо! Так и нужно! – воскликнул Василий Васильевич.

– Так. думаем мы с вами, – Всехсвятский пожал плечами. – А кое для кого правда должна быть иной. Герой – это обязательно блестящий офицер или генерал высокородного происхождения. А я часто пишу о рядовых, то бишь о мужиках, восхищаюсь ими, скорблю о них, переживаю вместе с ними. А как шокируют высший свет мои статьи о живодерах-мошенниках из компаний-товариществ! Ох, Василий Васильевич, да будь я прокурором – я немедленно засадил бы в острог всех этих негодяев! Однажды я сказал об этом Радецкому, но он заявил, что его дело удержать Шипку, а ворами пусть занимается проку-Dop.

– Слышал про этот разговор от самого Радецкого, – улыбнулся Верещагин, – Меня радует, Логин Иванович, что в Петербурге кого-то все же собираются судить за все эти преступления.

– Отделаются легким испугом! – Всехсвятский резко махнул рукой. – Разве это впервые? Осудят за винтик с корабля, а если сумел украсть целый корабль – честь тебе и хвала!

– Очень рад, что встречаю своего единомышленника! – проговорил Верещагин. – Я тоже потрясен многими безобразиями. Двадцать четвертую дивизию сгубили злодеи. А какая это была дивизия!

– На марше ее видел, молодец к молодцу! – подтвердил Всехсвятский.

Верещагин минуту стоял молча, потом спросил:

– Лошадь у вас, кажется, другая, Логин Иванович? Или я что-то запамятовал?

– Та в пропасть сорвалась, – ответил корреспондент. – Эту купил по оказии, да казаки надули: в темноте подсунули хромую и хворую!

– На то они и казаки, чтобы нигде не теряться! – шутливо похвалил Верещагин.

– Встретил я как-то казаков с большим стадом баранов, – оживился Всехсвятский. – Догоняет их генерал, свирепый, злой. «Где, – спрашивает, – баранов взяли, сучьи вы дети? Или болгар ограбили?» – «Никак нет, ваше превосходительство: аж с самого Дона гоним на собственное прокормление!» Тут генерал мне с улыбкой: мол, видал донцов-молодцов! Я-то видал, как они по дворам шарили и баранов волочили! Ладно, деревня была турецкая, а турки со своими убежали – не пропадать же Добру!

– А тут турки не побегут? – спросил Верещагин. – Когда обнаружат Скобелева с одной стороны, Святополк-Мирского с другой, а Карпова с третьей?

– Нет, Василий Васильевич, – покачал головой Всехсвятский. – Куда же им бежать? Будут, непременно будут драться!

И очень зло: от отчаяния и от того, что ничего другого нельзя уже придумать!

Верещагин повернулся в сторону горы Святого Николая, затянутой облаками и от этого еще более неприветливой.

– Мечтаю видеть турок, побитых под Шипкой! – задумчи во проговорил он, не отрывая взгляда от суровой и гордой вершины.