Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

II

Взвесив все услышанное от турок за эти дни, Йордан подумал, что новые сведения могут заинтересовать русских и их надо вовремя предупредить о намерении султана и высшего командования противника. Доверяя хозяину-греку, Минчев тем не менее не открывался ему в главном: кто он и к чему призвала его совесть и судьба. Он оставлял для себя всяческие лазейки на случай, если грек задумает выдать его туркам. Подслушивал разговоры? Да как можно, если он знает ничтожно малое число слов, нужных лишь для того, чтобы обратиться к господам туркам? Никто не видел, чтобы кто-то заходил к Минчеву, не было случая, чтобы и сам он отлучался на час-другой из корчмы.

На этот раз предстояло отлучиться надолго, вероятней всего, распрощаться с греком навсегда. Об этом он не скажет хозяину, а вот об отлучке уведомить нужно, чтобы грек не начал погоню и не схватил беглеца.

Минчев постарался придать лицу расстроенное, даже убитое выражение. Печальным голосом сообщил он хозяину о том, что в Казанлыке у него тяжело заболел единственный брат и вот-вот умрет, что он должен с ним проститься и исполнить его последнюю волю. Грек не стал чинить препятствий, он даже разрешил взять старого осла и добираться верхом, а у турецкого коменданта, завсегдатая корчмы, получил официальную бумагу: Йордан Минчев отправлен в Казанлык по делам коммерции.

Осел хотя и стар, но везет сносно. Ночью выпал снег, и местами животное глубоко увязает – плохо пришлось бы пешеходу! Ветер усиливается и крутит поземку. Холодно, наверное, градусов под двадцать. Йордан смотрит на затянутую туманами вершину Святого Николая, и ему становится еще холодней: неужели действительно такое случилось с русскими войсками? Турки злорадно говорят, что там вымерзли все и трупы грудами лежат от Шипки до Габрова. Если русские вымерзли, то почему турки не взяли такие выгодные высоты, за которые они дрались с фанатичным упорством и потеряли столько тысяч человек? Ему хотелось верить в лучшее, и он уже не придавал значения словам турок о больших потерях русской армии.

Недалеко в горах грохотали пушки, били они нечасто, но гулко. Доносилась и ружейная пальба. Скорей бы пришел конец войне! Даже невозможно себе представить, что эта война закончится для Болгарии свободой. Столько лет ждали! А сколько раз надежда сменялась разочарованием: русские вынуждены были покидать пределы Болгарии и оставлять болгар под турецким ярмом. Теперь это не должно случиться. – Конечно, если коварная и славянофобская Англия не вмешается в дело и не решит его в пользу Турции.

В небольшом селении Минчев еще издали заметил сборище людей. Он увидел, как на веревке, словно животное, волокли человека. Минчев подхлестнул осла, и тот зашагал быстрее. Вскоре Йордан мог лучше разглядеть несчастного: он был в цивильном пальто, с закрученными за спину руками. Встал на ноги, посмотрел вокруг. Лицо его было залито кровью, кто он – молодой или старый, – понять нельзя.

– Турки! Болгары! – услышал он громкий, чистый голос. – Встретимся уже там, на небесах! – Обреченный взывал к людям на чистейшем турецком языке. – Турки! Чтобы вам при-

шлось меньше краснеть, я избрал для себя такой путь и теперь не каюсь! Болгары! Всегда помните, что среди турок были не только звери башибузуки, но был еще Мустафа Алиев и его товарищи!

«Так это же Мустафа! – с горечью прошептал Минчев. – Как же тебе не посчастливилось! Значит, в корчме говорили правду о твоей поимке!»

Мустафа хотел сказать что-то еще, но подскочивший на коне башибузук ударил его ятаганом по голове. Удар не был сильным, и Мустафа устоял на ногах. Второй башибузук исправил ошибку первого и обезглавил пленника; голова его покатилась в снег, оставляя на нем яркую кровавую полосу.

– Собака! – прохрипел башибузук, вытирая о снег шашку.

С гор сползали густые сумерки. Минчев не проехал и пяти верст, как темень повисла над окрестностями и вечер превратился в ночь. «Надо свернуть влево, – решил Минчев, – если встречу турок, скажу, что заблудился, попрошу показать короткий путь на Казанлык». Осел покорно свернул на протоптанную тропинку и побрел в гору. Ноги Минчева временами задевали снег и чертили на нем широкие прямые линии. Повстречались турки, их было десятка четыре. Они устало брели вниз, вероятно на отдых. Йордан их не заинтересовал. Турки представились ему безразличными, во всяком случае, не такими, какими видел их Минчев в начале кампании. Или и им успела надоесть эта война с обозначившимися неудачами?

Спустя полчаса его окликнули, но уже по-русски. Навстречу ему вышли солдаты, закутанные в башлыки, с винтовками в руках.

– Кто такой? – сердито спросил один иЗ них, очевидно старший.

– Болгарин, купец я, – отрекомендовался Минчев.

Старший подозрительно оглядел Минчева, даже осветил его лицо цигаркой, которую он прятал в рукаве полушубка, и недовольно спросил:

– Зачем пожаловал на наши позиции, купчишка? Или заблудился?

– Не заблудился, – ответил Минчев.

– Не турки тебя послали? – допытывался старший.

– Нет, братушки! Я прошу доставить меня берзи, быстро очень к генералу Скобелеву, генералу Гурко, генералу Радец-кому пли генералу Столетову.

– Ишь ты! – покачал головой старший. – Только с генералами знаться желает!

– Дело у меня важное, братушки! – взмолился Минчев.

Старший секрета отрядил двух солдат, и Минчев на ослике стал карабкаться в гору. Несмотря на свой преклонный возраст и трудную дорогу, осел шел споро и ни разу не заупрямился.

Йордан был вынужден его сдерживать, чтобы обождать солдат, выбивающихся из сил на крутом подъеме. Они остановились у странного жилья, такого никогда не видывал Минчев, хотя и побывал во многих странах. Солдат сказал, что тут и живет генерал Радецкий, что он сейчас доложит о прибытии болгарского купца, но еще не уверен, примет ли его генерал или нет.

Радецкий принял не сразу: в этот вечер ему везло в винт и он не желал прерывать партию. Его поздравили с крупным выигрышем, и он испытывал точно такое же расположение духа, как если бы выиграл крупную баталию. Настроен он был добродушно, на Минчева взглянул с веселой, приветливой улыбкой.

– Ну, с чем пожаловал, купец? – спросил он, расправляя большую поседевшую бороду.

– Ваше превосходительство, я к вам не по купеческой части, – ответил Минчев, бросая взгляд на компаньонов генерала, – Господа, винт будет продолжен через час, – объявил Радецкий, – А сейчас вы свободны. Слушаю вас, – обратился он к Минчеву, когда игроки покинули кибитку.

– Я соглядатай и работаю на пользу русской армии, – сказал Минчев. – Меня знают их превосходительства генералы Скобелев, Гурко, Столетов и полковник Артамонов.

– Слушаю вас, – уже с большей заинтересованностью проговорил Радецкий. – Садитесь, в ногах правды нет.

Минчев сел на походный стул и неторопливо рассказал все, что услышал от турок за последнее время.

– Любопытно! – заключил Радецкий. – Ваши сведения я незамедлительно передам главнокомандующему. Что ж, на этот раз Сулейман-паша больший реалист, чем он был до сих пор. Сил у него и впрямь мало, чтобы организовать оборону на этих трех рубежах. Бежать, бежать ему надо!

– Бежать! – согласился Минчев.

– А о нашем наступлении они ничего не говорят? – спросил Радецкий.

– Они в него не верят, ваше превосходительство.

– Прекрасно! Что будете пить? Ром, коньяк, ракию?

– Русскую водку, – сказал Минчев.

– Грицко! – позвал генерал денщика. Когда тот явился, приказал – Бутылку водки, быстро!

Он налил стаканчик и поставил перед Минчевым, столько же налил и себе. Грицко принес на подносе закуску: ветчину, холодную курицу, холодную телятину.

– Ну, братушка, выпьем за то, чтобы как можно скорее прогнать Сулеймана, – предложил Радецкий.

– С радостью, ваше превосходительство! – охотно поддержал Минчев.

Радецкий думал было налить еще по стакану, но вовремя увидел, что соглядатаю тогда не подняться со стула.

– Завтра встретимся еще раз, – сказал Радецкий. – Моих штабных офицеров будет интересовать многое. А сегодня спать.

– Спокойной ночи, ваше превосходительство, – заплетающимся языком проговорил Минчев.

Радецкий кивнул и приказал Грицко отвести болгарина в ближайшую землянку.

Спал Йордан сном праведника, не просыпался даже тогда, когда по соседству разрывалась турецкая граната. Разбудил его усатый Грицко.

– Вставай, братушка, велено доставить тебя к их превосходительству, – сказал он, широко и добродушно улыбаясь.

Минчев быстро оделся, сполоснул лицо холодной водой и вышел из землянки. Стал ждать, когда о нем доложат генералу. Неподалеку заметил повозку, которую с трудом тащил мул. Подстегивала его молоденькая болгарка, раскрасневшаяся от сильного мороза.

– Елена! Крестница! – радостно воскликнул Минчев и бросился к девушке.

– Дядя Данчо! – обрадовалась и она. – Как вы-то сюда попали? Давно ли тут?

– Вчера пришел. Дела у меня важные, крестница. Чем же ты подводу-то нагрузила?

– Теплую одежду привезла братушкам, дядя Данчо, – ответила Елена. – Я тут бываю часто. Сколько их, бедненьких, померзло ради нас! По всей дороге лежат. Я всегда плачу, когда их вижу.

Офицер-адъютант позвал Минчева, и он заторопился.

– Даст бог, еще свидимся, – сказал он, целуя Елену.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Если бы Елена Христова прикинула версты, пройденные ею из Габрово на Шипку и обратно, их, пожалуй, набралось бы, чтобы покрыть расстояние от ее родных мест до города Николаева, куда она попала в трудное лихолетье. Жарким летом она доставляла воду, вино, продукты, с наступлением холодов привозила теплые вещи, находя место для еды и бутылей с вином, которые приносили щедрые габровцы. Будь это в ее силах, она снарядила бы тысячи подвод и отправила бы их на Шипку, чтобы спасти несчастных. «Как можно рассчитывать на милость Шипки, – рассужда’ла она сама с собой, – когда Шипка признает только хорошо одетых и не терпит голых и босых? Почему бы не объявить сбор теплых вещей на всей освобожденной части Болгарии? Ни один болгарин не остался бы безучастным, если бы узнал, что на вершинах замерзают люди. Последнее бы с себя сняли и отдали русским!» Она не доходила до высоких обобщений, не искала конкретных виновников, но полагала, что на вершине произошла страшная беда и что шипкинцам надо помогать.

На Шипке Елену называли по-разному: спасительницей, благодетельницей, ангелом-хранителем. Она краснела и просила поскорей разгрузить повозку, чтобы успеть к вечеру домой. Не всегда ей удавалось побывать в роте, где служил рядовой Шелонин, но, если его ложемент оказывался рядом, забегала непременно, к удовольствию не только Ивана, но и его друзей.

Сегодня путь ее лежал в батальон, где служил Шелонин, и она радовалась этому, погоняя мула и вполголоса напевая. Она никак не могла привыкнуть к надоедливому цоканью пуль и, когда они проносились над ее головой, взмахивала рукой, будто отгоняла назойливую муху.

На вершине она увидела знакомые позиции: повыше – русские, пониже – турецкие. Над турецкими клубился сизый дымок. Она насчитала до пятидесяти таких дымков и сбилась со счета. На русских позициях дымков было меньше. Елена знала, что русские испытывают большие трудности с дровами, и положила на повозку дюжину маленьких поленцев – это для Шелонина. Он всегда радуется каждому полешку. Впрочем, он всегда рад ее приходу.

В ложементах ее заметили издали.

– А, Елена!

– Ура Елене!

– Лучшей в Болгарии!

– Лучшей в мире! – послышались голоса.

Небольшая возвышенность прикрыла мула от турецких пуль, и Елена решила расположиться в этом сравнительно безопасном месте. Пришли офицеры, заулыбались, один даже поправил ее волосы, выбившиеся из-под платка. Елена сообщила, что она привезла в этот раз: опанцы, материю для теплых портянок, шкуры для пошивки обуви, теплое белье и разные поддевки, бочонки с ракией, пуда три сала и много всякой всячины – от носовых платков до хромовых сапог, которые принес старый дед, ходивший в Палестину и стоявший в этих сапогах у гроба господня. Офицеры о чем-то переговорили между собой, и старший среди них искренне поблагодарил Елену и сказал, что это хорощие подарки, что они распределят вещи и продукты между ротами и никого не обидят, а вот сапоги у нее необыкновенные и они предлагают отвезти их хозяину обратно. Елена, вспомнив, как дедушка горячо уговаривал ее передать русским сапоги, ответила офицеру, что возвратить подарок невозможно: это очень обидело бы старого человека. Она даже изобразила, как дедушка стал бы возмущаться, пенять на нее за невыполненную просьбу. Русские командиры заулыбались и решили, что в таком случае она сама должна выбрать будущего обладателя столь памятной вещи. Она приметила подпоручика Бородина в порванных сапогах и, густо покраснев, тихо предложила:

– Возьмите, пожалуйста… Вот для них и портянки… Возьмите, ради бога!

Теперь стушевался Бородин. Взглянул сначала на Елену, потом на сапоги. Кто-то подсказал: «Бери, Андрей, да благодари!» Он потянулся за сапогами, поставил рядом со своими, перевязанными веревками, обрадовался, будто ребенок, увидевший перед собой долгожданную игрушку, нерешительно взял их под мышку, улыбнулся Елене и зашагал в сторону своих недалеких позиций.

Вскоре из рот стали приходить люди. Они окружали повозку и с улыбкой смотрели на девушку. Елена не стала медлить и приступила к раздаче подарков. Усатый офицер говорил ей, что и кому положено, и Елена отпускала точно по этим указаниям. Ее не уставали благодарить, а она делала вид, что ничего не слышит, хотя слышала каждое слово. Особенно весело стало, когда дошла очередь до ракии: все норовили получить побольше, но усатый оказался строгим и не позволил отпустить даже лишнюю чарку.

– Что-то у Бородина замешкались, – сказал усатый, – все получили, а от него пока никого нет. Или все еще сапоги примеряет?

Затосковала и Елена, не вручившая подарки, как она считала, в главную роту. А может, она поступила неправильно, предложив сапоги простолюдина офицеру? Нет, не мог он обидеться! Елене приходилось и раньше несколько раз с ним разговаривать, держался он с ней как равный и показался очень простым и доступным человеком. Почему же его рота не является за подарками?

Бородин привел людей сам. Елена издали узнала Шелонина, небритого и весело улыбающегося. На ногах у Ивана навернуты куски воловьей шкуры, перевязанные проволокой, на голове, как и у всех, башлык из плотной материи. Был он неуклюж, но для Шипки в самый раз.

– Отпусти, милая, для моих гренадеров, – сказал Бородин. – Шелонина пришлось вызывать из секрета, потому и задержался.

Она поняла, что эта задержка произошла ради нее, и признательно улыбнулась подпоручику. Шелонин кивнул ей, но не осмелился подойти ближе: чужие офицеры все еще были рядом и он, видно, не желал ставить девушку в неловкое положение.

Елена попросила брать все, что лежало на ее повозке, и солдаты тотчас принялись за разгрузку.

– А где же Пенка? – спросил Шелонин.

– Пенку опять ранило в плечо.

– Вот жалость! – огорчился Шелонин. – Не везет же ей!

– Четвертый раз! – подтвердила Елена. – Слава богу, легко. Скоро заживет!

– Дай-то бог! – сказал Шелонин.

– Когда-нибудь на Шипке соорудят памятник, – вступил в разговор подпоручик Бородин. – Я не знаю, кого скульптор сделает главным героем: тех, кто защищал Шипку в августе, иЛи тех, кто замерзал на ней в декабре. Но будь я художником, я нашел бы на этом памятнике местечко для вас и для вашей подружки. Изобразил бы вас или с кувшином драгоценной воды, или с теплой одеждой. Какие же вы славные, слов не найду, чтобы отблагодарить вас!

– Вы за нас умираете на Шипке, – тихо проговорила Елена, тронутая словами офицера.

– За вас не жалко отдать жизнь, милая! – ответил Бородин.

Солдаты с вещами уходили на позиции. Улыбнулся и ушел

Иван Шелонин. Офицеры тоже разбрелись по своим ложементам. Остался лишь Бородин. Он смотрел на Елену и что-то, видно, хотел сказать ей, но пока не решался.

– Три дня назад в Габрове скончалась моя невеста, вы должны ее помнить… – начал он.

– Ольга Головина, сестра милосердия! – испуганно воскликнула Елена.

– Да. – с трудом проговорил он. Сунул руку за пазуху, извлек маленький пакетик. – Вот ее любимая брошь, носите и берегите ее, милая!.. А вот эти сережки передайте вашей подружке на добрую память о сестре милосердия Ольге Головиной.

– Но это такие дорогие вещи! – растерялась Елена. – Нет, нет!

– Вы не знаете еще цены себе! – сказал Бородин. Помолчал, подумал, – Мне – следует их беречь как самую дорогую память. – Неловко улыбнулся. – Но меня могут убить, и тогда ничего не останется на память об этой благородной русской девушке. Она там, у вас… в Габрове… Сходите при случае на ее могилку, положите цветы. Помните ее, очень прошу вас! – Бородин вручил пакетик Елене и торопливо зашагал в сторону своего ложемента. Остановился, оглянулся, крикнул: – Не торопитесь, милая, я сейчас пришлю Шелонина, он поможет вам спуститься с вершины. Будьте здоровы!

II

Такое приказание мог придумать для солдата только самый умный и добрый начальник. Шелонин вернулся быстро и позволил себе пожать руку Елены.

– Домой? – спросил он. – Эх, хоть бы денек дома побыть! – закончил он уже мечтательно.

– Поехали к нам, – предложила она. – У нас тепло, у нас очень и очень хорошо!

– Рай там у вас, Леночка, знаю. Вот турок прогоним, тогда и заеду в гости.

– Татко для вас лучшую ракию оставил!

– Спасибо ему.

Мул, осторожно ступая, стал медленно спускаться с вершины. Шелонин и Елена шли за ним.

Шелонину хотелось поговорить о самом важном. А как начать этот разговор? По-псковски: «Дролечка, я люблю тебя, жить без тебя не могу!» Нехорошо как-то. Она и слова-то такого не знает – дролечка. Как бы не обидеть, не испугать!

– Ванюша, а у нас гость… – начала Елена. – Наско пришел из Тырнова. Теплые вещи принес для Пенки.

– Как там дядя Димитр? – оживился Шелонин, – Не болеет, в гости нас ждет.

– Поедете?

– Поедем, когда вы турок с Шипки сгоните! – улыбнулась Елена.

– Сгоним. Как пить дать!

– Когда Ванюша говорит «как пить дать», я верю, что так и будет! – весело отозвалась Елена.

– А то как же! – улыбнулся Шелонин. – Посидели на горе – и хватит. Прогоним турку, тогда и по гостям ходить можно: к Леночке в Габрово, к дяде Димитру в Тырново! Вы теперь для меня как свои!

– Для вас свои будут в каждом болгарском доме, – задумчиво покачала головой Елена.

Дорога спускалась вниз, и Шелонин с силой натягивал вожжи, удерживая мула.

– Ванюша, ты давно хотел рассказать про свои места. Мне так хотелось бы услышать!

– У нас тоже места хорошие, – быстро ответил Иван. – Гор громадных, конечно, нет, но пригорки встречаются. Леса у нас такие большие и дремучие, что можно заблудиться. Поля наши красивые, особо когда лен цветет. Он у нас синий-синий, небо и то таким не бывает!

– Как у Ванюши глаза, правда? – улыбнулась Елена.

Многие сравнивали его глаза с цветущим льном.

– Правда, – тихо ответил он.

– Я очень люблю синие глаза! – быстро проговорила Елена. – Они всегда открытые и честные. Смотришь на такие глаза и человека насквозь видишь!

– А мне очень нравятся карие, – сказал Шелонин, – они теплые и ласковые. Такие глаза встретишь только у добрых людей!

На этот раз промолчала Елена. Лишь спустя минуты две-три она сказала:

– Продолжай, Ванюша, про свои места. Это так интересно!

Он стал припоминать, о чем бы еще рассказать Елене. Его потянуло в родной край, который представился ему после долгой разлуки удивительно хорошим: и само село, раскинувшееся по зеленому берегу покойной речушки, и сосновый бор, в котором он с ребятами играл в Стеньку-атамана, и церквушка со своим гулким колоколом, проводившим его на войну, и приземистая, покосившаяся избенка, где он прожил свои двадцать лет, – все вспомнилось дорогим и близким его сердцу.

– Хорошо у нас, Леночка, – сказал Иван. – Реки у нас есть, Шелонь и Демянка, рыба в них водится всякая, есть и раки, во-о-о, с ладонь!

– Раки очень вкусные!

– Леса у нас тоже рядом с селом, а там грибов видимо-невидимо! Выбирай какие хочешь: белые, подосиновики, подберезовики, грузди, маслята, опята, волнушки, рыжики, чернушки, моховики… Не меньше ста названий!

– Много! – согласилась Елена.

– А ягоды у нас: черника, голубика, клюква, малина, морошка, брусника, земляника…

– А виноград у вас есть? – улыбнулась Елена.

– Нет. Зато есть брусника, Леночка!.. – Он уже хотел сказать, что, по его понятию, она ничуть не хуже винограда, но, подумав, решил не обижать Елену, – Вкусная! Мы ее на всю зиму запасаем. Она у нас за виноград сходит!

– Без винограда, наверное, тоже жить можно, – примирительно сказала Елена.

Шелонин рассказывал и побаивался: а вдруг Елена начнет расспрашивать, что у него за дом и как он обставлен, какой Скот имеет его семья и сколько у них всяких угодий. Тут Ивану нечем похвалиться: ютится он с матерью в кособокой избенке, коровенка есть, но молока, масла или сметаны на столе не бывает, даже творог – и тот уносится в уездный город на базар. Хлеба – до рождества Христова, потом мешают купленную муку с картошкой. С таким харчем и ждут нового урожая. Мясо едят три раза в год: на пасху, рождество да на престольный праздник Фрола и Лавра. Хорошо, что Елена этим не интересуется – пришлось бы или что-то красиво сочинять, или пугать правдой.

Он смотрел на ее подрумяненное холодом лицо, вздрагивающие в улыбке полные губы, блестящие глаза, и так ему захотелось признаться в своей любви, что он заранее покраснел от смущения. И почему такая робость? Не трус Иван Шелонин – турок не боится, холода шипкинского не испугался, а тут берет оторопь. И не только тут, такое бывало с ним и раньше. Понравится девушка, а Иван ходит и вздыхает украдкой. И довздыхается до того, что его же товарищ, и лицом хуже, и норовом не такой, возьмет и отобьет дролечку. На любовь, видно, другая должна быть смелость.

– Леночка, а могли бы вы уехать в другие места? – набрался храбрости Шелонин.

– А зачем?

– Ну… чтоб жить.

– Мне и в Габрове хорошо, Ванюша.

– А вот… Ну а вот… Если вот влюбитесь в кого… Могли б тогда из Габрова уехать?! – вырвалось у него почти с отчаянием.

– Не знаю, – сказала она тихо.

Мул тянул повозку тем же неторопливым шагом, подняв свои большие уши. У подножия вершины стояли приземистые домики, из которых выходили офицеры.

Над головой заливисто пропела пуля.

– Турки, они всегда тут стреляют, – пояснила Елена.

Иван подхлестнул мула, но тот не ускорил шаг. Шелонин велел Елене идти с левой от него стороны, про себя рассудив: первым на пути пули окажется он, а у него, у солдата, кожа и кость крепче…

– Ой! – воскликнула Елена испуганно.

Не успел Иван подхватить ее, как Елена упала рядом с повозкой. Он придержал мула и нагнулся, чтобы помочь девушке. Но мул шагал и шагал, и Шелонин бросил вожжи.

– Прости меня, Ванюша, – прошептала Елена, – прости… Я хотела с тобой быть… долго-долго…

– Леночка, родненькая ты моя, любовь ты моя ненаглядная, да как же так? – ужаснулся Шелонин. – Да как же не уберег я тебя от пули-то басурманской, не поставил вовремя за себя? Лучше уж меня бы, я солдат, мне умирать законом велено!

– Наклонись, Ванюша, я хочу тебя поцеловать, – едва слышно попросила Елена.

Он бережно поцеловал ее. Положив голову на колени, он смотрел ей в глаза, пока они были открыты, карие, теплые и такие добрые. Она уже не могла говорить. Иван приник ухом к ее груди и все понял. Он схватил Елену на руки и торопливо зашагал вслед за мулом. Он не ощущал тяжести и не слышал разбойничьего посвиста турецких пуль. Ему казалось, что сейчас скончалась не только Елена, окончилась и его жизнь. Для чего она ему, если не стало на свете любимого существа!..