Текст книги "Шипка"
Автор книги: Иван Курчавов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)
Борода у Аполлона Сергеевича Кнорина что два сизых голубиных крыла, с той лишь разницей, что она шелковиста, курчава и лежит волосок к волоску. Широкие его усы опустились книзу и срослись с бородой. На нижней части лица только и различим тщательно выбритый овал под пухлой лиловой губой. Борода тянется до ушей, а к ним подступают блестящие, приглаженные волосы. Все это делает лицо генерала добродушным и приветливым. Его темно-серые глаза, мягкие и ласковые, всегда умны и внимательны. Молодой друг генерала, князь Владимир Петрович Жабинский, не наглядится на радушного хозяина, который старается быть равным, ничем себя не выделяет и никогда не дает почувствовать разницу в летах и положении. Кнорины и Жабинские давно дружат семьями: молодые Петр и Аполлон учились еще в Пажеском корпусе, потом гвардейский полк, участие в Крымской войне. После войны они тоже шли ровно, не уступая ни в чем друг другу: ордена, чины, подъем по трудной служебной лестнице. В один год стали генералами. А на другой год Петр Иванович Жабин-ский вдруг сдал здоровьем и попросился в отставку. Он уехал на покой в родовое имение, оставив в столице сына, который имел с отцом много общего: он знал, где и как защитить себя, с кем быть учтивым, а кого поставить на место. От отца он, пожалуй, отличался только тем, что не носил бакенбарды, а отрастил усы, восхищавшие не только наивных барышень, но и дам света. Можно предположить, что, если князь прикоснется такой пикой к нежной дамской щечке, он может легко уколоть…
Они не успели еще обменяться важными новостями, как денщик доложил о прибытии столичного курьера с письмом военного министра. Генерал разрешил впустить его в комнату и встал с кресла, чтобы приветствовать гостя, если он окажется близким по своему положению. Чиновник не появлялся несколько минут, видно, приводил себя в порядок перед зеркалом в прихожей. Вошел он четкой походкой военного человека и торопливо, уже не по-военному, словно чего-то испугавшись, протараторил:
– Ваше превосходительство! Чиновник для особых поручений Ошурков. Имею честь вручить письмо от военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина!
– Благодарю. Где вы видели в последний раз Дмитрия Алексеевича? – спросил Кнорин, раздумывая о том, стоит ли предложить чиновнику сесть.;
– В Петербурге, ваше превосходительство! Седьмого апреля. В ночь на восьмое они вместе с государем императором и наследником цесаревичем выехали в Кишинев. По пути они сделают смотры войскам, а завтра или послезавтра будут в Кишиневе. Так мне велено передать. Разрешите идти?
– Я не должен посылать с вами ответ?
– Об этом ничего сказано не было.
– Вы что же, возвращаетесь в Петербург или остаетесь здесь? – спросил Аполлон Сергеевич, чтобы хоть небольшим участливым разговором отблагодарить чиновника.
– Так точно: остаюсь здесь! – бодро, будто обрадовавшись такому вопросу, доложил Ошурков. – Буду состоять на службе в гражданском управлении князя Владимира Александровича Черкасского.
– Хорошо. Можете идти. До свиданья.
Ошурков снова четко и по-военному повернулся и быстро вышел из комнаты.
Аполлон Сергеевич вскрыл конверт, аккуратным движением пальцев извлек небольшой листок бумаги, внимательно прочел.
– Дмитрий Алексеевич беспокоится за квартиру, в которой ему доведется жить, – сказал генерал. – Напрасные заботы!
Дом предводителя двормнстиа господина Семиградова один из лучших в Кишиневе. Да и от государя недалеко.
– Как надолго он намерен обосноваться в Кишиневе? – спросил штабс-капитан Жабинский.
– Сие известно господу богу и государю императору, – улыбнулся Аполлон Сергеевич, слегка пожимая плечами.
– Итак, ваше превосходительство, мы стоим накануне великого исторического события! – с пафосом произнес Жабин-ский.
– Да, князь.
Генерал вложил письмо обратно в конверт и положил его на стопку других писем, покоившихся на обеденном столе. Генерал устроился явно не по чину и своему положению. Комната заурядная, с плохенькой мебелью, на стенах аляповатые картинки, призванные изображать то ли древних гречанок, то ли римлянок – с полными розовыми телесами и похотливыми улыбками. На самом видном месте портрет хозяина дома: тупорылый купчишка, нагло смотревший на обитателей этой комнаты и словно вопрошавший: «Ну, каково вы тут расположились? Я ведь живу на широкую ногу, не правда ли?» Аполлону Сергеевичу пришлось смириться и со скверной комнатой, и с нагловатыми красотками неизвестного происхождения, и с этой тупой рожей хозяина. А что поделаешь? В Кишинев приезжают государь император и наследник цесаревич, квартиры нужны и для его многочисленных родственников, которых доставят сюда сразу несколько поездов. За богом и государем никогда и ничего не пропадало, справедлив и военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, жаль только, что временами он бывает ершист и резок, может все высказать даже в присутствии государя императора. В Кишиневе у военного министра не будет повода для резких слов или нареканий: Аполлон Сергеевич встретит его самым достойным образом.
– Ваше превосходительство, – сказал Жабинский, обождав, пока генерал не уберет на место полученное письмо и не причешет аккуратную, рано поседевшую бороду, – когда я думаю о священной войне за Болгарию, я всегда вспоминаю слова нашего великого государя Петра, помните?
– Какие именно? – спросил генерал, знавший много изречений Петра и не представлявший, какое из них имел сейчас в виду молодой князь Жабинский.
– Когда Петр Великий находился в Персии с князем Кантемиром, тот поздравил его с новыми победами, присовокупив, что царь русский скоро прибавит к своему титулу еще один – титул шаха персидского. Петр тогда ответил, что он не стремится к приобретению новых земель, которых у него и без того достаточно, а что он ищет воды.
– Прекрасные слова, князь! – быстро отозвался Кнорин.
– Так вот, не воду ли и мы ищем? – продолжал Жабинский. – Скажем, Дарданеллы и Босфор.
Генерал покачал головой.
– Нет, князь, – медленно проговорил он, – такую трудную задачу мы вряд ли осилим в эту кампанию.
– Об этом мы пока никому не скажем, ваше превосходительство! – с торжествующей улыбкой произнес Жабинский.
– Нет, нет, князь! – уже более решительно произнес Аполлон Сергеевич, невольно хлопнув по столу длинными, костлявыми пальцами. – Ни о Черном море, ни о Дарданеллах и Босфоре, ни о православном кресте над храмом Софии в Царьграде мы говорить не будем, это для меня несомненно, князь.
– Но мы будем это делать, не правда ли, ваше превосходительство? – с надеждой спросил Жабинский.
– Нет, и делать мы это не будем, князь. Прошу учесть, что это мое личное мнение, но его кое-кто разделяет: из умудренных житейским опытом.
Жабинский с недоумением взглянул на генерала.
– Почему же, ваше превосходительство? – вырвалось у него с отчаянием.
Аполлон Сергеевич ответил не сразу. Он переложил пенсне на столе, передвинул лампу с абажуром, еще раз негромко постучал по столу костяшками пальцев, внимательно и с улыбкой посмотрел на Жабинского.
– Мы глубоко заблуждаемся, князь, – чуть слышно проговорил он, не отрывая мягкого, отеческого взгляда от штабс-капитана, – когда думаем, что весь православный, или, точнее сказать, христианский, мир только и ждет того часа, когда Россия свалит полумесяц на святой Софии и водрузит там византийский крест. Ты, князь, считаешь, что весь христианский мир сразу же начнет нам рукоплескать и благодарить нас за эту великую миссию, не так ли? Но этого быть не может! Дело тут ведь не в кресте и полумесяце, мир давно понял это. Представим себе на один миг, что султан и все его магометанские подданные приняли нашу православную веру и на своих мечетях, на соборе святой Софии водрузили христианский крест. И что же? Разве после этого мы изменили бы свое отношение к султану и вообще к Турции? Ничуть! Мы все равно нашли бы повод, чтобы ввести свои армии пределы Турции и решить дела так, как они выгодны России. Поэтому, князь, всякие разговоры о кресте для святой Софии отпадают, и, видимо, на долгое время.
– Ну а если мы его все-таки водрузим? – нетерпеливо спросил Жабинский. – Неужели кто-то из христианского мира пожелает кощунственно сбросить святой крест на землю, чтобы заменить его полумесяцем неверных?
И снова задумался Кнорин.
– Надо сначала задать себе вопрос: а ношюлит ли нам подойти к Царьграду с этим крестом? – спросил ом. Коли в мире уже давно поняли, что нравосланиый крест является для России своеобразной отмычкой от Босфора и Дарданелл, вряд ли они будут спокойно ожидать, когда мы станем полновластными хозяевами Черного моря.
– Значит, эту великую задачу мы не будем решать и этой войне? – разочарованно спросил Жабинский.
– Маловероятно: мы к этому еще не готовы.
– Вы думаете, что нам могут помешать? Тогда – кто? Англия? Австро-Венгрия? Германия или Франция?
– Англия в первую очередь. Она сделает все, чтобы этого не случилось. Да и не только Англия. Я не верю в искренность императора Вильгельма и его канцлера Бисмарка. Они будут терпеть до тех пор, пока мы не окажемся у стен Царьграда, а потом погрозят нам пальцем и скажут, как шалунишке, перешедшему границу дозволенного: хватит! Австро-венгры тоже не питают к нам симпатий и могут объединиться с Англией и Германией, чтобы противостоять России и не позволить ей разбить Порту.
– А разве мы не в силах противоборствовать?! – воскликнул огорченный Жабинский.
– Нет, князь, этого мы сделать не в силах, – сказал Аполлон Сергеевич. – Я ценю усилия Дмитрия Алексеевича, он много потрудился, чтобы реформировать русскую армию. Безусловно, она уже не та, какой была в Крымскую войну. Но ей еще многого не хватает, чтобы выступить против такой сильной коалиции. Поэтому Россия сделает все, чтобы не иметь в качестве врагов сразу четыре сильные державы: Англию, Германию, Австро-Венгрию и Турцию. Как может развиваться наша теперешняя кампания? Представим себе, что мы имели блестящий успех и уже через месяц оказались у стен Царьграда. Уверен, что мы тут же получили бы ультиматум: остановить свои армии и прекратить войну против Турции. А если скорого успеха не будет и мы подойдем к Константинополю обессиленными? Как в таком случае мы можем желать Босфора и Дарданелл?
– Мне почему-то наша перспектива не казалась такой мрачной, – невесело произнес Жабинский.
– Надо всегда смотреть на вещи более реалистично, чем нам хочется, – заметил Кнорин.
– Какова же тогда наша цель, ваше превосходительство? – спросил Жабинский. – Прямая и косвенная?
– Пока без косвенной, князь: только освободительная миссия, только борьба за свободу единоверных братьев болгар, за то, чтобы сбросить наконец это опостылевшее им турецкое иго. – Аполлон Сергеевич улыбнулся в свою шелковистую бороду, – Впрочем, эта задача не так уж и мала, и она весьма благородна!
– Я кое-что читал о Болгарии и болгарах, ваше превосходительство, – медленно проговорил Жабинский, с трудом переводя разговор на другую тему, – Сумеют ли они правильно понять свое освобождение? Насколько мне известно, у них нет тех именитых людей, которые могли бы повести за собой народ по верному пути. Не уведут ли его смутьяны к какой-нибудь крамоле, скажем к революции?
– Какая же у них может быть революция, князь? – удивился Аполлон Сергеевич. – Революцию обычно поднимают против ненавистного строя, против правящего класса. Для них и ненавистный строй, и правящий класс – это турки. С турками, даст бог, управимся мы с вами, наша русская армия. А когда у них не будет турок, против кого же им поднимать свой бунт?
– Это верно! – согласился Жабинский.
– Крамола, конечно, всегда может возникнуть, – продолжал Аполлон Сергеевич. – Одни бунтуют во имя чего-то, с их точки зрения, возвышенного, другие начинают смуту потому, что такими появились на свет божий и все считают на этом свете несправедливым.
– Наши нигилисты, например! – бросил Жабинский.
– Да, и наши нигилисты… Хотя они и утверждают, что у них тоже есть возвышенные цели, – сказал Кнорин. – Так вот, чтобы у болгар не появились свои нигилисты, к ним и едет князь Черкасский, имеющий опыт борьбы с подобными людьми. Потомок самого Ивана Грозного не может быть либералом!
– А наши нижние чины? Не повлияет на них дурно освобождение простых болгарских мужиков? Не задумаются они о том, ваше превосходительство, что пришла пора избавиться и от своих властей?
– Князь, вы очень далеко смотрите вперед! – похвалил Аполлон Сергеевич. – А для чего же приезжают сюда наши жандармы? Нам сейчас важно, чтобы мужик хорошо воевал, чтобы он мог отдать свою жизнь за веру, царя и отечество…
– А я ведь, извините меня за простодушие, тоже имею свою мечту, ваше превосходительство, – проговорил Жабинский весьма торжественно. – Многие дворянские фамилии начинали звучать после выигранной битвы. Без Рымника и Измаила не было бы Суворова, а без Бородина и Москвы – Кутузова!
Его хорошо понял Аполлон Сергеевич:
– Жабинские никогда не были в тени, князь!
Для славы нет предела, ваше превосходительство! – Жабинский улыбнулся и склонил голову.
– Да поможет нам господь бог приобрести новые чины и прочие монаршие милости, – тихо промолвил генерал. – Импе-
ратор наш справедлив и добр к верным своим сынам и слугам. Заметит он достойных и в этой трудной кампании.
– Тогда да здравствует наша скорая победа над оттоманской Турцией! – воскликнул штабс-капитан Жабинский.
IVШелонин подошел к палатке, прислушался. Панас Половинка читал свои любимые стихи – негромко, распевно и очень печальным голосом:
Плывуть соби, спиваючи;
Море витер чуе.
Попереду Гамалия Байдаком керуе.
Гамалию, серце млие, Сказилося море;
Не злякае! – и сховались За морями гори.
Не все понимает Иван в чтении Панаса, но тот всегда пояснит, что к чему, а если сумеет, то и переведет трудное слово на русский язык. Не пожелал Шелонин чинить помеху доброму хлопцу (так Панаса часто называет Егор Неболюбов), задержался у входа в палатку. Половинка читал будто по книге: без заминки, с выражением; иногда остановится, чтобы перевести дух, откашляться, и – дальше. Какую же надо иметь память, чтобы помнить такие длинные стихи! Иван хорошо знает короткие молитвы, которые выучил с бабушкой, да еще: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…» А Панас успел прочитать не меньше ста стихов – коротких и длинных.
– Садись, – заметил его Неболюбов, – потом расскажешь, где пропадал так долго. А сейчас замри да слушай.
Иван снял шапку и присел в угол, на свой лежак. Панас откашлялся и продолжал неторопливое чтение. Временами он повышал голос, ипогда переходил на таинственный шепот и смотрел на товарищей так, будто собирался открыть им какую-то тайну. Последние строчки читал бодро и с улыбкой:
Гамалию, витер вие,
Ось… ось… наше море…
И сховалися за хвили —
За живыи гори.
– Я так понимаю, Панас, – первым заговорил Егор Неболюбов, – сделал свое дело этот Гамалий: и в Турции побывал, и невольников выручил!
– Зробыв дило, – ответил Половинка, крутя черный и длинный ус, – та й повернувся до хаты.
– Молодец! – пришел в восторг Неболюбов. Подумав, до-
бавил: – В стихах оно, конешно, все можно придумать, на то они и стихи!
– Так це ж правда, заприсягнутися готов: не придумав же це наш Тарас! – поспешно заверил Половинка.
– Поклясться можно тогда, когда своими глазами видел, – добродушно упрекнул его Егор.
– Це ж правда! – горячо отстаивал свое Панас. – Правда, що запорожци до Царьграда ходилы й полоненых вызволяли. Не раз таке було. И Гамалий не придуман Тарасом Шевченком, у нас один бандурист казав, що вмер Гамалий рокив двисти пятьдесят тому назад. Смиливый вин був, ничого не боявся. Про нього в народи богато писень складено, а Тарас Шевченко по-своему йх переклав, свои вирши про нього написав!
– Хорощо написал, – подтвердил Егор. – А ты, Панас, не горячись. Ведь почему я тебе так сказал? Стихи бывают и про то, что было, и про то, чего никогда не было. А коль они хорошо сложены, веришь и тому, чего не было. Оно, понятно, еще лучше, когда в стихах про сущую правду говорится!
– У Шевченка все це правда! Вин сам зазнав гиркой доли! – с чувством произнес Панас.
– Я не все понимаю, но и меня берет за сердце твой Тарас, – сказал Неболюбов. Тут он, словно только что заметив, обратился к Шелонину: – Ты где пропадал, Ваня? У меня дорога куда как длинней, а я давно вернулся!
– Болгарку встретил, ротный приказал отвести ее к своим болгарам, – ответил Шелонин.
– Ты что же, как арестованную ее отводил? – спросил Неболюбов.
– Нет! Кто же болгарку арестовывать может!
– Всякое бывает: называет себя болгаркой, а сама турчанка, да еще и шпионка турецкая! Небось черная? – уточнил Егор.
– Нет, средняя, – подумав, сказал Шелонин.
– Как это средняя? – не понял Егор.
– Да не черная и не белая, промеж их она!
– Русая, значит, – пояснил Егор. – Молодая, старая?
– Молодая. И очень она красивая. Как пить дать!
– А как ты, Ваня, красоту бабью понимаешь? Чем же она красива? – допытывался Неболюбов.
– Всем она красива. И не баба она, а еще совсем молодая барышня!
– За бабу эту самую извиняюсь, а на вопрос мой ты, Ваня, так и не ответил, – улыбнулся Егор.
– А как я отвечу? Красивая, и все! – пробормотал Шелонин, недовольный тем, что его не понимают, хотя все так понятно.
– И сколько же ей лет? – не унимался Егор.
– Не спросил, наверное, двадцать или чуть-чуть помене.
– Когда двадцать – еще может сказать правду, а после двадцати они всегда лета сбавляют. Почему – скапать ие могу. Наверное, потому, что всю жизнь хотят быть двадцатилетними, чтобы мужчины влюблялись! – предположил Неболюбов-
– Елена не утаила бы! – обиделся за болгарку Шелопин. – У нее такие глаза!..
– Какие же? Серые, карие, голубые?
– Большие и карие, – ответил Шелонин. – От них будто тепло идет, ей-богу!
Егор взглянул на Шелоиина и усмехнулся.
– Будь бы я годков на пять помоложе и не имей я жепы, тоже мог бы влюбиться! – сказал он.
– А я и не влюбился! – поторопился заверить Шелонин. – За час не влюбляются!
– Влюбиться можно и за пять минут, – сказал Неболюбов. – Так влюбиться, что про все на свете забудешь. Возьмет она тебя за руку, и пойдешь ты за ней, как неразумное дите. На край света уведет, а ты и не пикнешь. Ты, Ваня, не робей. Это хорошо, что ты о болгарке так говоришь! Для нас все болгары красивы и пригожи, всех и любить надо: старух и девиц, стариков и детей грудных. Всех, всех!
– Елена сказала, что она спит и во сне видит Болгарию без турок, – сообщил Шелонин.
– Как же ты с ней изъяснялся? – полюбопытствовал Егор. – Или на пальцах?
– Зачем же на пальцах! – удивился Шелонин, – Она по-русски говорит лучше меня и тебя. Правильно говорит!
– Где же она научилась?
– В России. Она три года в Николаеве жила, бежала туда из-за турок, – ответил Шелонин.
– Плохо, когда родную землю покидать приходится – Неболюбов непритворно вздохнул.
– Ой, погано, дуже погано! – подхватил Панас. – Богато наших людей покинуло ридну землю, повтикало з Украйны. Тикалы вид турок, татар, вид нанив-ляхив. Свою землю покинуты – билыного лыха не бувае!
– Ничего, ребята, – сказал Неболюбов, потягивая себя за длинное ухо. – Татарва правила нами триста лет, думала вечно сидеть на нашей шее. А мы их так тряхнули, что они все свои ханства отдали. И турок мы из Крыма выгнали. Бог даст, прогоним их и из Болгарии. По всем дорогам сейчас идут наши войска. И все сюда, все к нам. Пехота и артиллерия, драгуны и гусары, уланы и казаки…
– И болгарские ополченцы, – вставил Шелонин.
– И болгарские ополченцы, – поддержал Неболюбов. – С такими силами и не прогнать турку? Побежит как миленький как побитая собака! Я так думаю, братцы, что через недельку-другую, если дороги хорошие, встретит нас святая София в Царьграде колокольным звоном!
– Я так не думаю, – вступил в разговор Игнат Суровов, – подраться нам еще придется. Еще как!..
– Туркам англичанка поможет, – подхватил Шелонин. – Умные люди у нас сказывали, что англичанка всем помогает, кто на русских идет. Зуб она противу нас имеет!
– И англичанку побьем, – спокойно проговорил Неболюбов, – пусть не суется не в свое дело!
– Сильна она! Полмира, говорят, захватила! Деда и двух братьев дедовых убила она в Крыму. Зол я и на турок, и на англичанку, паскуду этакую! – пояснил Шелонин.
– С такой злостью, Ваня, нам и турку, и англичанку побить ничего не стоит! – улыбнулся Неболюбов. – Сдается мне, братцы, что один наш Ваня дюжину турок на штык посадить может! Я уж не говорю про Игната с его медвежьей силищей. Турку одолеем, за болгар и их свободную жизнь выпьем, поженим Ваню на болгарке и вернемся домой.
– Тебе, Егор, только бы шутить! – проворчал Шелонин.
– С шуткой, Ваня, жить легче. Без шутки я давно бы на том свете был, – быстро ответил Неболюбов. Он взглянул на Половинку. – Ты, Панас, почему такую смешную фамилию имеешь?
– Прадид маленкого росту був, потим так и пишло: половинка та половинка! – ответил Панас.
– А моего деда за любовь к небу так окрестили, – сказал Егор и оглядел палатку, но на него никто не обращал внимания: двое солдат чинили у тусклого окошка рубахи, третий примостился на лежаке и выводил каракули, с трудом сочиняя послание родным или знакомым. Зато его постоянные собеседники – Иван, Панас и Игнат готовы были слушать очередную историю хоть до рассвета.
– Всю жизнь дед мой мечтал от земли оторваться, – медленно проговорил Егор, готовясь к рассказу долгому и неторопливому. – Каких он змеев делал – описать не могу. Обещал сделать и такого, чтобы меня в небо поднял, а, скажу я вам честно, полететь и мне очень хотелось. Но сначала он лягушку привязал и так высоко ее поднял, что большой змей в детскую ладошку превратился. Опустился змей, смотрит народ, а лягушка жива. Отвязал ее дед, а она как даст саженный прыжок – только ее и видели. Мужикам и бабам это понравилось, а поп наш в бешенство пришел. «Ты, – говорит, – охальник, болотную тварь к божьим пташкам приравнял». Пожаловался куда следует, и дали деду двести палок за безбожие. Захирел, зачах после этого дед, а вскоре и господу богу представился… Будете дальше слушать?
Будем,– за всех ответил Игнат.
Отец у меня тоже всю жизнь чудил. Барин наш, не к месту будь сказано, давно, наверное, в аду в окорок превратился, лют был и несправедлив. Бил он всех, и правых, и виноватых. Драл мужиков, когда весел бывал, лупил их, горемычных, еще пуще, когда злость на него находила. Каждый второй в наших местах бит был – или рубцы на спине носил, или беззубым ртом шамкал; Вот и решил проучить его мой батька. Узнал он, что по заветной тропе барин на тайное свидание ходит, выкопал он на ней волчью яму, прикрыл ее ольховыми сучьями и ждет. Скажу я вам, братцы, что, не в пример мне, силу батька имел, что Игнат наш. Яму для него вырыть, как один раз под ноги плюнуть. Глубокую вырыл, аршина в четыре. Идет барин со своей кралей, жмется к ней, целуется, милуется и про ее мужа и про свою жену насмешки отпускает. И тут – бултых в яму. С кралей-то! Выбраться не успел – жена пожаловала. Сами понимаете, что было потом у этой волчьей ямы!
А что с отцом сталось? – спросил Игнат.В Сибирь сослали. Так и не вернулся домой,– ответил Егор и помрачнел.– Дед прославился, отец прогремел на всю Новгородскую округу,– продолжал он,– успел и сын их, мещанин Егор Неболюбов. Влюбился Егор в мещаночку, краше которой на свете не видел. И она полюбила его, не за красоту, бог лишил красоты Егора, за нрав его веселый, за характер его легкий и уживчивый. Есть взаимная любовь, да нет у жениха состояния. Прогнал отец сватов, обещал пса с цепи спустить, коль Егор к его дому пожалует. Только не побоялся Егор ни пса цепного, ни родителя свирепого: украл Аннушку с ее согласия. В церкви их не обвенчали, детишек двоих с трудом окрестили в чужом приходе, только и поныне считаются они появившимися на свет божий от незаконного сожития. По настоянию тестя судить пробовали, да кто ж развести может, коль решили жить и любить до гроба?А сейчас как? Помирились или в прежней вражде? – спросил Игнат.Ее стал пускать в дом, а меня и ребятишек до сих пор видеть не желает.А в чому ж дитя невинне виновате? – укоризненно покачал головой Панас. Незаконнорожденные, говорит, яко поганые псы,– ответил Егор.– Псов-то он, сукин сын, даже на чистую половину дома пускает! Як есть, то есть, а все-таки собака лучше, як тесть! – бросил Панас.
Бойся тестя богатого, как черта рогатого! – добавил Суровов.
Подался я, братцы, в дальние края, чтобы на дом заработать да жену получше одеть,– продолжал Егор.– В хорошее место попал, много денег послал оттуда Аннушке: и лесу она купила, и пальтишко себе сшила, и детишек, как у состоятельных родителей, приодела. А меня схватили и в тюремном вагоне доставили в губернию: бродягой признали за то, что без разрешения в другие края уехал. В губернской газете портрет мой невзрачный описали, запомнил я его слово в слово: «Пойман бродяга, назвавший себя Егором Неболюбовым; приметами он таков: росту два аршина и восемнадцать вершков, телосложения крепкого, .лет от роду двадцать восемь, волосы на голове и на груди светло-русые, лицо продолговатое, глаза серые, нос прямой, но ноздри как бы чуточку подрезанные, на спине следы от банок». Лечился я, братцы, перед тем, как меня схватили! Ну, жена по этому портрету враз меня признала. Прибежала она к судебному следователю, одного ребенка на руках держит, второй сам за юбку держится. Заревели они в три голоса – кто тут выдержит! Отпустили меня, можно сказать, на поруки, а потом еще годик пришлось на каторге побыть: бедняк виноват уже тем, что он бедняк. Вернулся, влез в долги, но домишко поставил. Вот, думаю, заживу теперь. Не тут-то было: призвали повесткой в полк, а с полком – сюда в Кишинев, к вам, братцы мои, товарищи!
Дуже набидувався ты, Егоре!—сочувственно проговорил Панас. Еще больше набедовался бы, не имей веселый характер! – заключил Неболюбов.
Хотел он рассказать что-то еще, да позвал рожок на ужин, а завтрак, обед и ужин, что ни говори, любимое занятие каждого солдата.
