Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

IV

Вдруг все пространство заполонили странные уроды – на палках, на метлах, на вениках; все они подлетали к беспомощному человеку и смотрели ему в лицо, издавая наглое и страшное «ха-ха-ха». Казалось, что не будет конца этому шабашу ведьм, пока они не заберут его душу, расставшуюся с телом, и не унесут в преисподнюю. Верещагин вскрикнул и проснулся. И понял, что ужасный сон все еще продолжается. Не спать нельзя, но и спать невозможно, когда к тебе тотчас подступают эти страшилища и изводят своим безжалостным хохотом.

«Это конец, – подумал Василий Васильевич, – значит, это моя последняя ночь. Вероятно, точно такое бывает со всеми людьми, которые прощаются с этим миром. А может быть, только с теми, кто успел много нагрешить».

Он решил не закрывать глаза, чтобы не видеть больше чудовищ, которые могут свести с ума. Страха перед неизвестностью уже не было. «Когда-то надо умирать, – думал он, – рано или поздно, а надо. Значит, мне рано надо, такова моя судьба». Он вспомнил, что за ним теперь ухаживает новая сестра милосердия, добрейшая старушка из России, которая понимает его без слов. Она-то и запишет его последнюю волю. Она узнает, о чем думал перед смертью этот странный человек, рвущийся туда, где ему быть, может, и не нужно. «Нет! – прошептал он сухими, потрескавшимися губами. – Нет, не мог я любоваться со стороны, я же художник, я должен все прочувствовать и пережить сам! Не обвиняй себя, Василий, перед смертью в том, в чем ты совсем не виноват. Ты должен там быть, пойми ты это раз и навсегда и не терзай себя больше!»

Сестрица быстро откликнулась на его зов. Когда он попросил взять листок бумаги и карандаш, она поняла, чтб это значит, и не удивилась: врачи считали, что этот человек обречен.

– Я вас слушаю, Василий Васильевич, – тихо проговорила она, придвигая небольшой круглый столик к его кровати.

Верещагин стал диктовать – медленно, тихо, задыхаясь. Все было более или менее спокойно, когда он говорил о движимом и недвижимом имуществе, о деньгах и всем прочем. Но когда он дошел до картин еще не завершенных, он перестал диктовать и схватился за грудь. Ему показалось, что сердце его вот-вот выскочит наружу: так сильно оно забилось. Кому их завещать? Ведь они не завершены, а некоторые только начаты. И что скажут профаны или злопыхатели-недруги, которых у него так много? Будут утверждать свое обычное: бездарен этот Верещагин и грубый натуралист. Откуда они только берутся, эти злопыхатели и завистники! Или так положено природой, что бездарь неотрывно следует за талантом, что злодей жестоко мстит таланту толькр за то, что он, злодей, ничтожен и что, когда не будет таланта, то он, возможно, станет приметнее для других?

– Шсле, после, – прошептал Верещагин, – я немножко вздремну. В другой раз допишем… Пожалуйста, будьте свободны.

Сестра быстро собрала листки н одну стопку, поставила столик на прежнее место, пожелала художнику спокойного сна и вышла из палаты.

Но спать ему не хотелось, да и боялся он забыться даже на короткое мгновение. Он не знал, что будет диктовать дальше, и решил обдумать последние слова своего завещания.

Он услышал негромкий стук в дверь и знакомый голосок:

– Можно к вам, Василий Васильевич?

– Можно, можно, – едва вымолвил Верещагин, хотя и не желал принимать в эту минуту никого, даже Оленьку Головину.

– А я не одна, – объявила она еще в коридоре, – привела к вам солдата Суровова, того самого, который пятерых турок победил! Как вы себя чувствуете, Василий Васильевич?

– Хуже нельзя, Оленька!.. – Верещагин трудно вздохнул. – Надоел я вам всем своим нытьем!.. Покажите-ка мне этого героя, – попросил он только ради приличия, уже не испытывая интереса ни к кому, даже к собственной персоне. – А он и впрямь богатырского склада и красив – хоть вставай и берись за картину, – говорил он опять то, что не отвечало его душевному настрою, а произносилось лишь для того, чтобы не обидеть девушку.

– Вот вы и вставайте, – сказала Ольга простодушно, – Будет вам валяться!

– Может, и встану… А вы садитесь, садитесь!.. – попросил Верещагин.

Он внимательно присмотрелся к солдату Суровову. Солдат как солдат! Пожалуй, перехватил через край, причислив его к красавцам и богатырям. Да ведь мужчина, если он чуточку поприглядней черта, уже красавец! Богатырь? Не так-то просто победить в бою пятерых турок, они же не наблюдали спокойно, когда подойдет к ним этот Суровов и пронзит их штыком!..

– В бою-то небось страшно было? – вяло и вполголоса спросил Верещагин.

Суровов пожал плечами, провел языком по своим синим и сухим губам и хрипло выдавил:

– Страшно, ваше благородие…

– Называй меня просто Василием Васильевичем, – попросил Верещагин. – Я не офицер и не военный человек.

– Страшно, пока турку не увидишь, – уточнил Суровов, – А потом бояться нельзя.

– Почему же? – удивился этому уточнению Верещагин.

– Да времени нет, чтоб бояться-то.

– Это ты хорошо сказал, голубчик, да ведь на турку идти со штыком – дело очень смелое, а колоть тем паче. Не так ли? – спросил Верещагин, немного ожив. Солдат нравился ему все больше и больше.

– Так-то оно так, Василий Васильевич, – не спеша отвечал Игнат, – да убегать-то от турки еще пострашней будет: ты его не видишь, а он тебя ох как хорошо видит! На спине у человека глаз нет. Чтоб знать, когда обернуться и себя защитить. А коль на него напролом идешь, тогда все видишь, тут только не робеть надо, да силу в руках иметь, да еще в оба глаза смотреть, чтоб другой турок тебя на штык не посадил.

Долго говорил Игнат Суровов, даже малость вспотел и теперь рукавом нательной рубашки вытирал с лица пот. Но голос у него стал чище и не дрожал, как это было в начале. разговора.

– А если бы тебя, голубчик, похуже ранило, скажем, оторвало бы ногу, захотел бы тогда жить? – спросил Верещагин.

Суровов застенчиво, по-детски улыбнулся.

– Л почему бы и не захотеть, Василий Васильевич? – проговорил Игнат и с расстановкой продолжил – Жить, оно можно не только без одной, а и без двух ног.

– Да как же можно жить без двух ног? – изумился Верещагин.

– Сапожному делу обучился, сапоги бы точал. Прокормился бы, Василий Васильевич.

– А если бы тебя убили? – допытывался Верещагин.

Суровов непонимающе взглянул на художника.

– Так ведь убить каждого могут, – не сразу ответил он, – Коль на роду твоем написано – убьют, тут хоронись не хоронись, а смерти не миновать. – Он стеснительно заулыбался, прикрывая рот ладонью. – У нас на селе урядник от вдовы выходил. Перебрал он у нее лишнего, потому и упал с крутого крылечка, упал – и о камень головой, да еще теменем. Сразу и дух из него вон. На роду, значит, было написано поскользнуться и упасть с этого крылечка!

– В бою умирать почетнее, – заметил, улыбаясь, Верещагин.

– Лучше, – согласился Суровов. – Я умру, другой умрёт, зато болгары жить будут. Их вон миллионы, и они, бедные, тоже жить хотят!

– Хотят, еще как хотят! – слегка кивнул Верещагин.

Василий Васильевич готов был проговорить с солдатом и час, и два, но слабость была такой, что он опасался потерять сознание. Верещагин посмотрел на сестру и, собравшись с силами, стараясь быть бодрым, проронил:

– Спасибо, Оленька, за ваш визит. Заходите – буду всегда рад. – Приветливо взглянул на Суровова: – Когда же в свою роту, голубчик?

– Думаю, что скоро, Василий Васильевич: на нашем брате, как на дворняге, кожа зарастает быстро.

– Авось еще встретимся! – сказал Верещагин. – Т а м!

Суровов энергично затряс головой.

Сестра милосердия увела раненого. Василий Васильевич вдруг с яростью подумал, что надо жить, что нужно победить этот страшный недуг, цепко схвативший и уложивший его в постель. В роту намерен вернуться дважды раненный солдат, на побывку уехал окрепший здоровьем лейтенант Скрыдлов, а он лежит и пишет завещания. Черт побери, неужели нельзя избежать смерти? Неужели и на его роду написано получить ранение на «Шутке» и помереть в бранкованском госпитале? Когда в один из обходов доктор склонился над ним, чтобы посмотреть, что же творится в его смердящей ране, Верещагин взмолился спасти его, сделать все возможное, решиться на самую рискованную операцию, но поставить его на ноги и помочь в скорой отправке на боевые позиции.

Василий Васильевич всегда наблюдал за выражением лица доктора, когда тот осматривал его рану. На этот раз врач вдруг побледнел и отвел глаза в сторону. Он что-то сказал сестрам и своему помощнику. Все тотчас засуетились, забегали, стараясь не смотреть на беспомощного бородатого человека. Его заставили съесть маленький кусочек хлеба, и над носом его повисла мокрая марля. Его принудили дышать, уверяя, что ничего дурного от этой марли не будет. Он сделал попытку откинуть голову, но она не слушалась его, и отвратительный запах хлороформа стал забираться в легкие против его воли. Ему показалось, что он куда-то погружается, в пух, теплую воду, болотную жижу – бог весть во что. Потом ему почудилось, что он на качелях – то взмывает вверх, то плавно опускается вниз. Во время одного такого падения он потерял сознание и пришел в себя не так скоро.

– Пейте! – настойчиво потребовал врач. – Пейте, это шампанское!

Он осушил бокал до дна и недоверчиво посмотрел на людей; они улыбались ему стеснительно, но по-доброму.

– Мы вам сделали небольшую операцию, – сказал доктор, – теперь вам станет легче. Благодарите свою судьбу: она оказалась для вас счастливой.

Лишь спустя много дней, когда Верещагину действительно стало легче, старушка сестра сообщила ему, что у него начиналась гангрена. Не обнаружь врач ее в тот час, к вечеру бы все кончилось печальным исходом. Василий Васильевич хотел крикнуть: почему же тогда эту операцию не сделали раньше, почему довели болезнь почти до рокового конца? Но он решил не задавать подобные вопросы: конец не наступил, вот и благодари судьбу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Не в пример старшему брату Верещагин-младший настроен превосходно: он едет в Передовой отряд генерала Гурко и у него есть рекомендательное письмо к генералу Скобелеву. Один из знакомых офицеров намекнул, что Иосиф Владимирович Гурко вытянул счастливый жребий: его отряду суждено перевалить Балканы и первым вступить в Царьград. До Царьграда далеко, а Балканы уже рядом. Узнал о них Сергей столько прекрасного, что готов нестись на отдохнувшем рысаке брата даже, впереди Передового отряда. Балканы!.. Высокие, зеленые и ласковые горы, воспетые не одним народом!.. Горы, давшие приют тысячам мятежных болгарских юнаков, надежно укрывавшие женщин и детей от разбойных набегов янычар. Горы с журчащими ручейками вкуснейших прозрачных вод, с зарослями грецкого ореха, зелеными альпийскими лугами и неприступными серыми скалами гранита, с узкими, обрывистыми тропами для самых смелых и шумными, быстрыми речушками крутого норова.

Не только природой славна Болгария – красивых мест на земле много, а горами можно полюбоваться в Крыму, на Кавказе, в Карпатах и Швейцарии. Болгария отмечена еще и чудесными людьми, ставшими невольниками в родном краю. А какая честная русская душа не стремилась перелететь через широкий Дунай и вступиться за братушек! Еще в поезде Сергей слышал простодушные солдатские разговоры, что болгары – те же русские, но загоревшие под южным солнцем и потому более смуглые. А что касается их языка, то его подпортили турки, а так он – точь-в-точь русский. И бог у них один, и характер тот самый, и душа добрая и открытая для хороших друзей.

Балканы, хотя бы скорее увидеть вас!..

Увидел бы очень скоро, если бы не эти соседи по экипажу: Мак – корреспондент американской газеты и Уорд – английский журналист, – их поручено сопровождать до штаба Передового отряда. Еще в начале пути Уорд предложил свой просторный и удобный экипаж. Верещагин решил не обижать его отказом и перешел сюда, хотя и предпочитал поездку верхом. Он сидел и присматривался к своим новым знакомым. Уорд немногословен и угрюм. Темные глаза его смотрят исподлобья даже тогда, когда он улыбается. Усы и бакенбарды у него узкие, аккуратно подстриженные, а подбородок так тщательно выбрит и блестит, что, кажется, в него можно смотреться. Движения его неторопливы, словно он, прежде чем поднять брови, пошевелить рукой или дернуть плечом, полчаса обдумывает, нужно ли это делать или нет, а если оп это сделает, то какое впечатление произведет это на путешествующих с ним в экипаже.

Мак, наоборот, выглядит небрежным: брился он наверняка дня три назад, бороденка у него куцая и неровно подстрижена, короткий серый пиджак застегнут на одну пуговицу, да и то не в ту петлю. Он нетерпелив и все время поглядывает в маленькое оконце экипажа, будто готовится выпрыгнуть, чтобы куда-то бежать. Уорд смотрит па пего снисходительно, а он на Уорда с едва уловимой иронией, которую и не скрывают его голубые глаза.

Ехали молча. Лишь обменялись приветствиями да назвали свои имена и должности. Сергей Верещагин отрекомендовался волонтером, добровольно отправившимся в ряды русской армии, чем сразу же вызвал похвалу корреспондентов.

Первым нарушил заговор молчания Уорд.

– Господин Верещагин, – сказал он, – а ваш брат оригинальный художник!

– Оригинальный – это еще не точно. Мой брат истинный художник, вот это верпеб.

– Он, конечно, не без недостатков, – заметил Уорд.

Без недостатков один бог, – отпарировал Верещагин.

– Да и тот пригрел Иуду, – уточнил Мак.

– Это не может быть отнесено к недостаткам, – строго проговорил Уорд. – Иисус Христос этим показал свое милосердие…. А вы знаете, господин Верещагин, что художник Брюллов за свою картину «Последний день Помпеи» получИл Двадцать тысяч рублей золотом?

– Да, это я знаю, – сказал Верещагин, – Сколько же получит ваш брат, когда напишет картины о нынешней кампании? – спросил Уорд.

– Чужие деньги считать пе люблю. А вообще-то мой брат приехал не ради того, чтобы зарабатывать деньги, – глухо проговорил обиженный Сергей.

– Один древний мудрец сказал: «Barbaries grandis habere nihil» – «Варварство большое – ничего не иметь»! – Уорд улыбнулся. – Я разделяю его точку зрения!

– Ради денег жизнью не рискуют! – бросил Сергей, с трудом сдерживая себя, чтобы не сказать что-то лишнее и резкое.

– О, вы не правы, господин Верещагин! – улыбаясь и качая головой, проговорил Уорд. – Ради славы и денег иногда можно рискнуть и жизнью!

– Я могу рискнуть жизнью только в одном случае: ради красивой женщины! – вступил в разговор Мак. – Вот тут я способен на все!

– Вы предпочитаете, Мак, любой разговор переводить в шутку, – заметил Уорд недовольным тоном.

– Шутка, говорят, продлевает человеку жизнь, а я хочу пожить как можно дольше! – весело воскликнул Мак.

– Художник, работающий только из-за денег, это уже не художник. Мой брат каждую свою картину вынашивает в сердце. Я видел, как он писал «Смертельно раненного». В этот момент и сам походил на человека, которому жить осталось считанные минуты.

– Василий Верещагин – честный художник, – как бы заключил Мак, – Наверное, не зря воинствующие пруссаки так неохотно разрешили его выставку! Война для него не парад, на котором сверкают шашки, погоны, ордена и аксельбанты, а человеческая трагедия и людские муки.

– Вы хотите сказать, что Василий Верещагин против этой войны? – оживился Уорд. – О-о-о, тогда мы с ним единомышленники!

– Я уверен, что в данном случае мой брат не пацифист, – сказал Сергей. – А вы разве против этой войны, господин Уорд?

– Я против ненужного кровопролития, – ответил Уорд.

– Но кровь уже пролита, коллега, – заметил Мак, – ее первыми пролили турки, когда стали резать неповинных болгар!

– И все же с войной никогда не нужно торопиться, – назидательно проговорил Уорд. – Можно было договориться по-мирному и о Болгарии.

– Когда на болгарской земле не останется ни одного болгарина! – съязвил американец.

– Не преувеличивайте, Мак!

– Этого я не делаю даже в своих статьях, – с усмешкой возразил Мак.

Верещагин пока не доверял ни англичанину, ни американцу: Англия сделала все возможное, чтобы помочь туркам, поощрить их в пролитии невинной крови, удержать их руками важные для себя Балканы, Босфор и Дарданеллы, а Америка щедро снабжала Турцию оружием, порохом, всем тем, что имела у себя в избытке. Могли ли представители печати этих стран быть беспристрастными в споре, могли ли они сочувствовать справедливой борьбе болгар? Возможно, и спорят они между собой потому, что хотят выяснить позицию русского волонтера – потом расскажут на страницах своих газет были и небылицы о намерениях русских.

– Я не понимаю ваше правительство, – сказал Верещагин, обращаясь к Уорду, – почему же оно так рьяно защищает этих башибузуков и не поднимает голос протеста против турецких зверств в Болгарии?

– Вы откровенны и простодушны, как и всякий русский! – Мак захохотал. – Да неужели вы могли подумать, что англичане кого-то любят, кроме себя?

– Но разве помешает этой любви освобождение болгар от гнета турок? – спросил Верещагин, довольный словами и насмешливым тоном американца.

– Они думают, что – да! – быстро ответил Мак. – Вы провели свою успешную кампанию в Азии. А где находится ваша теперешняя Азия? Рядом с самой большой жемчужиной британской короны – Индией. А ныне русские идут походом на Турцию, это тоже не у вод Тихого океана. Когда речь заходит об Индии, англичанин становится ревнив, как Отелло.

– Опять вы шутите, Мак! – поморщился Уорд.

Экипаж остановился на берегу Дуная. Дунай был прелестен: катится он хотя и быстро, но ряби на воде не было, и в ней отражалось и небо с похожими на чистейший рыхлый снег облаками, и белокрылые грациозные чайки, парившие в воздухе. Голубое небо… Не оно ли виделось тогда, когда на венском берегу стоял Иоганн Штраус и искал мелодии для вальсов, которым суждено жить очень долго. В воде маячили два островка, связанные с берегом мостами. И всюду были видны войска: пехота, драгуны, артиллерия, обозы.

– Да-а-а! – протянул Уорд. – Русские, судя по всему, успели сосредоточить огромные силы! Туркам не устоять! – заключил Мак.

Уже не устояли, – уточнил Верещагин. – После переправы, как мне успели сообщить, они не оказывают серьезного сопротивления наступающей русской армии.

– Не обольщайтесь первыми успехами, – добродушно посоветовал Мак.

– Война только началась, добавил Уорд. – По началу нельзя судить о всей кампании.

– Безусловно, – согласился Верещагин.

Стало очевидно, что влезть в этот непрерывный обоз, поднявший тучи пыли на пути к Дунаю, без столкновения с комендантом переправы невозможно.

Сергей попросил извинения и отправился искать коменданта. Он нашел его на первом островке – хмурого, усталого и раздраженного. Вначале генерал даже слушать не хотел журналистов, но потом уступил. Вскоре экипаж уже был на том берегу, крутом и высоком.

– Эта переправа достойна восхищения! – заметил Мак, оторвавшись от блокнота.

– Да, – согласился Уорд, – мало кто верил в Европе, что русским удастся так легко преодолеть Дунай.

– Может быть, переправа и не была трудной, зато каких трудов стоило генералу Драгомирову подготовиться к ней! удовлетворенно промолвил Верещагин.

Они снова выбрались из экипажа, теперь уже для того, чтобы полюбоваться открывшейся панорамой. Румынский берег был сплошь окутан густой серой пылью – войска все еще двигались к Дунаю, и им не было конца.

II

Иностранные корреспонденты прослышали о переправившемся на эту сторону Дуная болгарском ополчении и выразили настойчивое желание побывать в одной из дружин. Верещагин помнил наказ начальства, что иностранцам не нужно отказывать в их просьбах. Пусть посмотрят и удовлетворят свое любопытство.

Часа через два гости уже были в небольшой деревушке, где расположилась третья друяшна. Ополченцы недавно сделали привал и теперь приводили в порядок амуницию и оружие. Командира дружины Калитина едва отыскали: он отобрал плохо стреляющих и увел их в овраг, чтобы немного подучить.

– Я очень занят, но я к вашим услугам, – сказал Калитин раздраженным тоном, чём весьма озадачил журналистов.

– Могли бы вы, господин подполковник, пригласить сюда двух русских унтер-офицеров и двух болгар? – спросил Уорд.

Просьба показалась Калитину странной, но он тут же распорядился, чтобы ординарец Христов позвал первых попавшихся людей. Он нарочно не назвал фамилии, чтобы иностранцы не подумали о специальном отборе.

А Христов бежал по деревенской улице и обдумывал, кого бы позвать на такую беседу. Обязательно Стояна Станишева: жил и учился в Париже, знает, как вести светский разговор. Можно и Николу Колчева: немногословен, лишнего не скажет. Из русских, пожалуй, больше всего подойдут Василий Виноградов и Аксентий Цимбалюк: первый за словом в карман не полезет, а второй рассудителен и очень сметлив, знает, когда и что нужно сказать.

Отыскал он их быстро. Передал приказание командира, потом добавил, чтобы они привели себя в порядок и выглядели молодцами: как-никак, встреча предстоит с иностранными корреспондентами – один из Англии, а другой из далекой Америки.

Минут через двадцать ополченцы и русские унтер-офицеры уже входили в домик командира дружины. Василий Виноградов на всякий случай прихватил трехрядку.

•– А это зачем? – нахмурился Калитин.

– Гости у вас, ваше благородие, – доложил унтёр, – может, повеселить нужно!

– А чем вы можете повеселить? – спросил, улыбаясь, Мак.

– А всем! – охотно ответил Виноградов. – Хоть спеть, хоть сплясать, все можем!

– Про что же еы поете?

– А тож про все! Про любовь, про службу нашу нелегкую, про жену неверную. Пожелаете, могу и про мисс Британию. Про все могу!

– О, конечно, про мисс Британию! – ехидно подмигнул Мак. – Это же интересно! Не правда ли, мистер Уорд? – обернулся он к англичанину.

– Не надо! – желчно бросил Уорд, – Вы лучше расскажите, зачем переправились на эту сторону Дуная, это куда интересней!

– Братушек единоверных ослобонить, турку кровавого прогнать! Дел у нас много, господин хороший! – не задумываясь, ответил Виноградов.

– А потом?

– Потом-то? – Унтер почесал макушку. – Домой уедем.

– А как же с Царьградом? – спросил Уорд. – Вы же и там быть собираетесь?

Виноградов вскинул выгоревшие брови и удивленно посмотрел на иностранца.

– В Царьграде нам господь бог побывать велел! – быстро проговорил он.

– Небось и остаться там пожелаете? – уточнял Уорд. – Море, красавицы турчанки!

– Не-е-е! – Унтер-офицер махнул рукой. – Зачем мне море, господин хороший, коль я плавать не умею? Турчанку мне тож не надобно: своя женка есть.

– А земля? Вы же крестьянин!

– Земли у нас своей много, Рассея-то, вон, от моря до моря протянулась!

– Я имею в виду вас. Вы, вероятно, мечтаете, чтобы вам прирезали лишнюю десятину?

– А мне и прирежут, – быстро ответил Виноградов, – С войны вернемся и получим. И не одну десятину, а, слышно, по десять дадут.

– Кто же вам даст?

– А государь император! Бар потеснит, а нам даст. Кто с туркой воевал, тот и получит.

– Тогда зачем же вам Царьград? – Уорд улыбнулся.

– А он мне и не нужон! – Виноградов решительно затряс головой. – Крест на святую Софию поднимем – и домой. Што ж нам там еще делать?

– Ну а вы? – Уорд взгляпул на Цимбалюка. – Согласны с ним или ист?

– С Васей я согласен, но от себя добавлю: турку надо проучить!

– И как же вы собираетесь его учить? – оживился Уорд.

– По Царьграду пройдемся – спеси у турки как не бывало. И за себя погуляем, и за дедов-прадедов: им-то не довелось испытать такое!

– А что скажут нам болгары? – Уорд посмотрел на ополченцев. – Что они думают о начавшейся войне?

– Спасибо матушке-России, – сказал Корчев. – Наконец-то мы дождались дядо Ивана!

– В Париже я встречал болгар, которые решительно высказывались против войны, – продолжал Уорд. – Они полагают, что болгарам надо сначала просветиться, подняться в своем развитии, а потом просить у султана автономию.

– Такие глупости можно говорить только в Париже, оторвавшись от родной земли, – глухо проронил Станишев. – Видел и я подобных болгар: им ближе богатый турок, француз или англичанин, чем униженный бедняк болгарин.

– Но подобных людей я встречал и в Румынии! – заметил Уорд.

– К сожалению, таких вы найдете даже в самой Болгарии, – покачал головой Станишев. – Их очень мало, но они есть. Эти эгоистичные люди готовы жить под зонтиком султана веки вечные!

– По моему личному убеждению, они пекутся о болгарах: не желают напрасного пролития крови, – сказал Уорд.

– А что же они делали в апреле прошлого года? – бросил Станишев. – Когда напрасной кровью была залита вся Болгария?

– О кармане своем они пекутся! – недовольно буркнул Корчев.

– Корчев сказал правду, – поддержал Николу Станишев. – Если пожелаете – отыщете среди богачей и таких, кто поглядывает сейчас в сторону Англии: мол, это самая богатая и сильная страна, от нее и нам что-то перепадет. Вот бы она пришла нам на помощь!

– Англия ничего задарма не делает, – проговорил Корчев, – это не Россия!

– Положим, не совсем так. – возразил Уорд, но дальше свою мысль не продолжил.

– Французы говорят: «Хорошие источники узнаешь во время засухи, а хороших друзей в печали». В беде мы еще лучше разобрались, кто наш друг и кто недруг, – сказал Станишев.

Мак в разговор не вступал. Он что-то писал в блокноте, посматривал на Уорда и ополченцев, озабоченно хмуря брови или насмешливо улыбаясь. Уорд оасспросил болгар и русских, что у них за семьи и по своей ли воле они отправились на фронт. Мак наконец оторвался от своего блокнота и полюбопытствовал, чем вооружены ополченцы. Услышав о Шаспо, он тут же выразил сожаление, что эти ружья не подарок для болгар, да и сама русская армия вооружена винтовками, которые давно пора выбросить на свалку.

Русские унтер-офицеры и болгары покинули дом. Уорд обратился к Павлу Петровичу Калитину:

– Господин подполковник, допустим, что русская армия одержит победу, изгонит турок и вернется домой. Кто же без вас будет защищать Болгарию?

– Сами болгары, – улыбнулся Калитин.

– Но они, – Уорд ухмыльнулся и склонил голову к плечу, – мастера петь. А этого мало для защиты страны, не так лй, господин подполковник?

– У них прекрасные голоса, – спокойно подтвердил Калитин. – Но это, уверяю вас, не станет помехой, чтобы стать настоящими солдатами. Я поражаюсь их способности в течение одной недели превратиться из мужика в прекрасного воина!

– Воин рождается только в бою, – значительно произнес Уорд.

– Я выразил свою мысль недостаточно точно, господин Уорд, – сказал Калитин, – Будем пока говорить не о воине, а о солдате. Если человек в течение одной недели может научиться посылать пули только в центр мишени, прекрасно ходить в строю, колоть штыком и бить прикладом, совершать перебежки и сноровисто ползать – из него будет и настоящий воин, в этом я совершенно убежден.

– Один солдат, два солдата, тысяча солдат, это еще не армия, – возразил Уорд. – А у Турции, как вы знаете, первоклассное войско, и она может увеличить его в любой момент.

– Турки имеют хорошую армию, – согласился Калитин. – Болгары тоже в состоянии создать такую армию, которая защитит их страну. Будет нужно – поможем обучить солдат и подготовить образованных офицеров.

– Как любите говорить вы, русские, положа руку на сердце можно утверждать, что болгары способны к самоуправлению? – Уорд внимательно посмотрел на своего собеседника.

– А почему бы и нет? – пожал плечами Калитин. – Управлять собой может любой народ, надо только открыть для него такие возможности.

– Не забывайте, господин подполковник, что болгары видели много жестокостей, – сказал Уорд. – Этот садизм не мог не оставить свои тяжкие следы. Будет ли лучше, если на смену жестокому правлению господ придет жестокое правление рабов?

– Я как-то не задумывался над этим вопросом, – медленно проговорил Калитин. – Но это меня не пугает. У нас, славян. отходчивые сердца. Мы, во всяком случае, не будем поощрять жестокость.

– Ну а вы сами? Вы разве не мстили в Средней Азии и на Кавказе, когда вам оказывали сопротивление? – вкрадчиво, с ехидной улыбкой спросил Уорд.

– Мы честно сражались и никому не мстили – ни в Азии, ни на Кавказе.

– И прибрали к рукам целые народы! – воскликнул Уорд.

– А вы думаете, что этим народам было бы легче, если бы в них вцепился британский лев? – строго спросил Калитин. – Что еще может сравниться с жестокостью англичан и испанцев, заливших кровью огромные территории!

– Это было в прошлом, господин подполковник! – поспешно возразил Уорд.

– А разве Индия не стонет сейчас под британским владычеством? – продолжал Калитин. – Думаю, что возражать вы не станете. Если бы мы не пришли в Азию и на Кавказ, туда бы рванулись вы, англичане. Кровь, конечно, пролилась и у нас, на то она и война. Но вслед за войной наступил покой. Мы не будем мстить ни одному народу, это не в русском характере. А болгары очень похожи на нас, на зло они не будут отвечать злом.

– Господин подполковник устал от длинного интервью, – примирительно сказал Мак, – да и дел у него много. Может, поблагодарим его за исчерпывающие и прямодушные ответы?

Уорд не стал возражать. Он не спеша поднялся и пожал руку Калитину, сказав, что очень доволен столь откровенной беседой и что о ней он постарается честно и объективно рассказать в своей газете. Мак похлопал Калитина по плечу и заверил, что он непременно с ним встретится, но уже в бою. Верещагин с искренней симпатией жал руку командиру дружины – уж очень много общего было в их взглядах. И еще он очень радовался: теперь-то быстро домчится до штаба Передового отряда!