Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

II

Для полковника Пушкина было очевидным, что жаркого боя под Еленой не избежать. За отступление под Чаиркиоя Мехмет-Али-паша был смещен с должности и уступил свое место Сулейман-паше. Сулейман не привык скупиться на жертвы и мог броситься в очередную авантюру, что с ним бывало и раньше. Слава Осман-паши возбуждала его: если он попытается его выручить – громкую славу они разделят пополам.

Это – в худшем случае. Не прочь будет Сулейман-паша приписать себе и львиную долю этой славы и получить титул «га-зи», к которому он давно стремился.

Сами турки были невысокого мнения о полководческом таланте Сулеймана. Да и откуда ему быть? Учился на муллу, готовился к тому, чтобы призывать к смирению правоверных, но стал секретарем военного губернатора на Крите, написал какое-то удачное сочинение и вошел в милость при дворе. Никто не понимал причин его взлета, но преуспевающий Сулейман, оттолкнув локтями других, занял неподобающий ему пост начальника военной школы в Константинополе. В смутное время, когда судьба султана Абдул-Азиза была предрешена, он повернулся спиной к своему благодетелю и помог его свергнуть. И новый султан, Абдул-Хамид, не мог не заметить этого усердия. Милость следовала за милостью. В Черногорию Сулейман поехал усмирять непокорных уже в качестве крупного военачальника. Там и проявил свое главное качество: не жалеть противника, не щадить своих. Огромные потери ему простили, за форсирование горного прохода Дугу вознаградили не по заслугам. Бой за Эски-Загру он расписал так, словно выиграл решающее сражение. При дворе его боготворили, в войсках ненавидели. Впрочем, милость султана для него была бблыним благом, чем уважение вверенных ему войск.

Четырнадцатого ноября, сменив разжалованного Мехмет-Ади-пашу, Сулейман-паша перешел в наступление у Мечки, Трастеника и Гюр-Чешме. Это неподалеку от Елены, ее он оставил для второго удара. Дошли слухи, что паша наконец-то добился успеха и занял кое-какие позиции русских, а потом оказалось, что Сулейман поторопился отправить рапорт и доложить о выигранном сражении: он его проиграл – русские вернули потерянные рубежи, а Сулейман-паша откатился со своими таборами, артиллерией и башибузуками на исходные позиции.

Пушкин пытался представить, чего же хочет Сулейман-паша под Еленой? Действительно помочь Осман-паше или реабилитировать себя за проигранные сражения под Шипкой, Мечкой и Трастеником? Что попытается он сделать потом, если овладеет Еленой и Мареной? Будет ли он наносить глубокий удар или ему достаточно громкого тактического успеха? Ясно одно, что сражения не избежать и будет оно жарким. Сулейман-паша бывает решителен, когда превосходит противника в силах, а здесь, под Еленой, у него сил во много раз больше, чем у русских. Есть все основания думать, что Сулейман-паша станет наступать точно так, как на Шипке: не щадя своих войск и ставя на карту все, что он имел.

Ночью не спалось; полковник Пушкин задолго до рассвета решил еще раз проверить, все ли готово для отражения врага.

Он вышел на крыльцо. Воздух был сырой и холодный, многочисленные лужицы успели прикрыться тонким ледком. В соседнем доме наспех прокукарекал петух, ему ответит другой, а потом прокричало сразу несколько – испуганно и торопливо. Со стороны далекой деревни Ахмедли сначала послышались два орудийных выстрела, а вскоре там завязалась частая артиллерийская пальба.

«Началось», – подумал Пушкин и приказал горнисту играть тревогу. Он молча наблюдал, как бежали люди, седлали лошадей, проверяли амуницию и оружие и выходили к линии, намеченной для сбора. Про себя Александр Александрович отметил, что гусары – народ очень подвижный и им для сбора и полной боевой готовности требуются считанные минуты. Он улыбнулся и неторопливо пошел к подчиненным.

Случилось так, что гусарский полк оказался в стороне от главного сражения. Пушкин слышал пушечную пальбу, видел торопливо идущие пехотные батальоны и скачущих драгун. Ему было приказано оставаться на этих позициях и прикрывать фланг своих войск. Понапрасну в бой не ввязываться, а в случае нужды – дать отпор. С высотки было видно, как роты Севского нолка занимали передовую маренской позиции, как неподалеку от нее спешивались драгуны и развертывали свои орудия артиллеристы конной батареи, как на гребне высот против центра и левого фланга маренской позиции появились большие сомкнутые колонны пехоты и сотни черкесов. В те же минуты наши орудия дальнего боя открыли огонь, и дым от разрывов на какое-то мгновение скрыл позицию. Сильный порыв ветра разогнал этот дым. Пушкин с облегчением вздохнул: севцы не дрогнули и стояли на своих рубежах, зато турки успели понести потери. Пушкин видел в бинокль, как таяли вражеские колонны, как. встреченные дружным ружейным огнем и шрапнелью, они приостановили движение, а потом и попятились, отойдя на две или три сотни шагов. «Молодцы севцы!» – похвалил их Пушкин, радуясь хорошему началу и веря, что и здесь, как под Шипкой, Мечкой и Трастеником, Сулейман потерпит пораягение.

Но у Сулеймана было слишком много сил, чтобы остановиться на полпути. Он ввел в бой новые колонны. Пушкин наблюдал, как шли они со своими небольшими знаменами, нанося удар в лоб и одновременно пытаясь охватить правый фланг и ударить в тыл маренской позиции. Пехота уже дралась в своих ложементах, а спешенные драгуны вели огонь по черкесам, стремившимся зайти с тыла и отрезать севцев на их позициях. С пригорка было заметно, как стрелки, а за ними драгуны начали вынужденное отступление; отходили они медленно, огрызаясь огнем и бросаясь в контратаки, но все же отходили, и как видно, к городу Елена.

Пушкин вспомнил свой вчерашний разговор с болгарами. Нужно ли опасаться наступления турок? Конечно нет! Вряд ли турки способны на большое наступление. Это сказал болгарам он. Верил, что так и будет, да и не хотел убивать другим предположением братушек, сильно напуганных зверствами турок в Эски-Загре и других местах, вынужденно оставленных русскими.

Нет ничего досаднее, чем видеть поражение’ своих и сознавать свое бессилие. Полковник Пушкин успел уже послать двух связных, чтобы получить разрешение на атаку, но один из них возвратился, передав приказ ждать, а другой и вовсе не вернулся. Положение своих, особенно севцев, ухудшалось с каждой минутой. Пушкин видел брошенный в дело Орловский полк, еще недавно прославившийся в схватках с Сулейманом. Орловцы не подвели и на этот раз, они вызвали в рядах врага смятение. Но успех был скоротечным, турецкая пехота и черкесы уже обходили атакующих. Вскоре кольцо замкнулось, и неравный бой продолжался в условиях окружения. Бледные полосы легли на утомленное лицо полковника: и в Севском, и в1 Орловском полках у него были знакомые, а командир тринадцатого драгунского полковник Лермонтов был его другом. Каково им там, в этой кромешной неразберихе, когда с выгодных позиций наступает турок раз в пять-шесть больше!

Прискакал очередной гонец и сообщил, что в Орловском большие потери, убито и рапено много офицеров, а командир полка пропал без вести – надо полагать, что он растерзан турками: полковник возглавил атаку батальона, потерявшего в первые минуты своего командира, имел успех, и теперь враги наверняка мстят ему за эту дерзкую выходку. А полковник Лермонтов жив, гонец видел его четверть часа назад: со своими драгунами он занимал новые позиции.

Пушкин огляделся. Рубежи у него не для лихой конной атаки: узкие тропы, усеянные большими и малыми камнями, на них не только лошадь, осторожный человек и тот споткнется!

Пальба впереди не утихала, турки появлялись и справа и слева, временами все перемешивалось.

– Черкесы! – услышал Пушкин предупреждающий голос.

Черкесы, прорвавшиеся в тыл, неслись к позициям, которые занимал спешившийся гусарский полк, намереваясь отрезать пути отступления.

– По коням! – скомандовал Пушкин.

Эту команду ждали давно. Не прошло и трех минут, как гусары сидели в седлах, поглядывая на командира и желая услышать от него новую команду. Полковник выхватил из ножен шашку, пришпорил нетерпеливого коня и помчался в голову полка. Черкесы были рядом. Пушкин нервно оглушитель-

но скомандовал: «За мной!» – и ринулся на вражеских всадников. Черкесы, упоенные успехами этого дня, не ожидали такой дружной атаки. В воздухе засверкали сотни шашек, гулко загремел звонкий металл, заржали раненые и напуганные лошади. Командир полка стремительно носился на своем проворном, быстром коне, налетал на черкесов, рубил, колол, ударял плашмя – как было сподручнее. Черкесы не выдержали удара и понеслись с высоты в лощину; за ними гнались столько, сколько это было возможно, послав вдогонку пули и отборную ругань, которой был так богат язык гусаров.

III

Потом были другие стычки, иногда удачные, чаще неудачные; все время сказывался значительный перевес на стороне турок. Пушкину и его гусарам тоже пришлось оставить свои позиции. Позднее он узнал, что беда посетила в тот день все русские части еленинского участка. Восемь часов кряду полки стойко сражались с превосходящими силами противника и были обойдены турками. Надо было пробиваться, чтобы сохранить жизнь уцелевшим. Артиллеристы прикрывали отход пехоты, стрелки грудью защищали орудия. Но силы были неравные. Пехота отступила. Одиннадцать пушек попали в турецкие руки. В самую критическую минуту, когда казалось, что все возможности исчерпаны и защитникам Елены грозит окружение и последующее истребление, полковник Лермонтов повел в атаку своих драгун. Они помогли выйти остаткам еленинского отряда и занять новые позиции у деревни Яковцы.

Сулейман дальше не пошел: вероятно, у него не было в планах развивать успех, а тактической удачи он уже добился. Александра Александровича чрезвычайно огорчало, что за небольшой городок Елена заплачено жизнями больше двух тысяч человек. Но жители Елены сумели выбраться из города, так что турки нашли пустой, словно вымерший, город и им не на ком было выместить свою злобу.

Чуть позже пришла большая радость: Осман-паша сдался со всем своим войском. Пушкин первым принес эту весть гусарам, и они, словно он был победителем в Плевне, подхватили его на руки и начали качать. В тот день и пели, и плясали, и пили вино, которым щедро угощали обрадованные болгары.

Успех пришел и по соседству с Еленой: тридцатого ноября Сулейман-паша предпринял новое наступление на Мечку – Трастеник и был нещадно бит. Потеряв три тысячи своего отборного войска, он позорно бежал на исходные рубежи.

Наступление Сулейман-наши в конечном счете не принесло ему успеха. Туркам пришлось убираться восвояси.

Пушкин преследовал противника во главе своего полка. Гусары рвались в бой, и их часто приходилось сдерживать. Александр Александрович не хотел лишних потерь и избегал ненужного риска. Да и места здесь не везде пригодны, чтобы атаковать в конном строю. По тропинке он взобрался на высотку и мог видеть перед собой на многие версты – прямо, вправо, влево. Правее двигались драгуны полковника Лермонтова. Ночью прошел сильный дождь, дорога превратилась в липкое месиво, и лошади с трудом переставляли ноги. Стрелки тоже едва вытаскивали ноги из густой и тягучей глины – и турки недалеко, а вот попробуй догнать их! Левее уходил отряд башибузуков, их бы Пушкин узнал в любом месте: строя не признают, лошадей по масти не подбирают, одеты кто во что горазд, найдешь на них и русские мундиры всех родов войск: стрелков, драгун, казаков, улан, гусар, – раздели мертвых и напялили на себя; на рядовом разбойнике мог оказаться мундир русского полковника – лишь бы подходил по росту, а не подойдет по росту, башибузук подвернет рукава и будет щеголять так – дикое племя, позор для турецкой армии!

Но что это? Александр Александрович заметил среди конных башибузуков каких-то пеших людей. Взял бинокль, разглядел получше. Это были болгарки. Мужчин башибузуки брать с собой не любят.

– Гусары! – крикнул Пушкин так, чтобы его услышало как можно больше подчиненных. – Там, – он показал рукой влево, – башибузуки угоняют болгарских девоек. Мы должны вырвать их из рук разбойников.

Выхватив шашку, Пушкин резко рванул поводья и приподнялся на стременах. Конь, почуяв командирские шпоры, затанцевал и перешел на рысь. К счастью, пригорок был сухой и неглинистый, а небольшие камни можно было обойти или осторожно переступить. Под горой – ложбинка с потемневшей, неубранной травой.

– Руби насильников! – призвал Пушкин. – Вперед, братцы!

Конь нес его уже вскачь. Башибузуки попытались принять какой-то строй и даже изготовились для боя. Пущенные ими пули просвистели над головой полковника. По пути встретилась глубокая канава – лошадь перемахнула ее с ходу. Александр Александрович уже мог различить предводителя шайки с огромным турецким орденом на груди и золочеными ножнами для ятагана. К нему он и устремился. Башибузук ринулся ему навстречу. Пушкину повезло: его шашка на какую-то долю секунды опустилась раньше на голову предводителя, и тот пополз с лошади. Гусары врезались в толпу башибузуков и рубили С яростной жестокостью, не обращая внимания на поднятые для пощады руки. Только нескольким удалось бежать, но пятерых из них настигли меткие пули гусар.

Молодые женщины плакали от радости и благодарили, а одна бросилась на колени перед командиром и залилась слезами.

– Не надо, девойка! – строго сказал Пушкин.

Боясь быть непонятым, он проворно соскочил с лошади, поднял с земли плачущую девушку, прижал к груди, погладил ее темные волосы.

– Время унижения кончилось, турки никогда не вернутся в ваше село, в Болгарию, – медленно проговорил он. – Живите счастливо и помните, что мы всегда с вами!

Быстро вскочил в седло, помахал болгаркам рукой и поскакал в сторону неширокой полевой дороги.

IV

Командир 13-го гусарского Нарвского его императорского высочества великого князя Константина Николаевича полка полковник Пушкин и командир 13-го драгунского военного ордена полка полковник Лермонтов встретились в Елене на другой день после изгнания турок. У Лермонтова небольшая, щегольски постриженная бородка и красиво посаженные усы, у Пушкина борода пошире, с темными вьющимися волосами, мундир у него расшит шнурками, погоны помяты и едва держатся на плечах. Лермонтов успел сменить свой коричневый мундир, он словно вернулся от хорошего портного и теперь собирается на смотр: все отглажено до последней складки, не найдешь ни пылинки, ни пятнышка. Старается держаться браво и весело, но глубоко запавшие, потускневшие глаза выдают: видно, не одну ночь провел он без сна и изгнание турок стоило ему здоровья и нервов.

– Садись, брат Пушкин! – приглашает он Александра Александровича к столу, который едва держится на трех ножках. Вообще этот болгарский дом в Елене производит жалкое впечатление: сразу можно понять, что побывали в нем недобрые люди; что можно украсть – украли, что можно побить и поломать – побили и поломали. Мало-мальски ценных вещей нет, их унесли; стулья и скамейки вдоль стен поломаны, икона, лампада, зеркало и посуда разбиты, выбиты и маленькие оконца. В доме холодно, грязно и неуютно.

– В этом доме я был дня за три до нашего отступления, – сказал Пушкин, – Как же принимали тогда болгары! Они верили, что этот доблестный гусар, то есть я, сумеет за них постоять и спасет их от турок!

– От турок-то мы их спасли, – ответил Лермонтов, – и это наш главный успех в бою. Больше гордиться нечем. Потеряно больше двух тысяч, город лежит в развалинах, позиции пришлось оставлять.

– Позиции мы вернули, – заметил Пушкин.

– А мы их могли и не отдавать! – продолжил прежнюю мысль Лермонтов. – Думаю, наши начальники были беспечны сверх меры. Когда я донес командиру одиннадцатого корпуса барону Дел… Дел… Извини, никак не научусь произносить эту фамилию!

– Деллинсгаузен, – подсказал Пушкин.

– У тебя это получается лучше. Я донес, что турки вот-вот обрушатся на нас. И что же ответил барон? На моем донесении он наложил резолюцию: «Вы таких страстей наговорите, что ночью приключится кошмар». Вот так-то, друг Пушкин! А если бы нашего достопочтенного барона действительно посетили ночные кошмары и не дали бы ему спокойно почивать на прихваченных из столицы перинах? Может, его превосходительство соизволил бы тогда послать к нам на помощь не один измотанный в боях Севский полк, а хотя бы дивизию!

– А если у него не было этой дивизии? – Пушкин пожал плечами.

– А ты проси, надоедай, требуй!

– Один генерал просил и требовал, а ему взяли да и не поверили. Назвали трусом и паникером. Пришлось бедняге кончать жизнь самоубийством!

– Вот и получается, дорогой мой Пушкин, что за тревожный доклад спросили с человека строго, спросили только потому, что он на время лишил кого-то покоя. А за напрасные потери никто и никогда не спросит, так уж у нас повелось!

– Не могу не согласиться с тобой: людей мы не жалеем. Мы могли бы обойтись меньшими потерями!

– Безусловно! – подхватил Лермонтов. – Возьми хотя бы последний бой. В резерв двенадцатому корпусу своевременно выдвинули бригаду тридцать пятой дивизии и три полка тридцать третьей дивизии. Достаточно было и артиллерии. И что же? Сулейман потерял три тысячи и ничего не добился, а наши потеряли в четыре раза меньше и удержали позиции. Забыли мы суворовское правило: воевать не числом, а умением!

У Лермонтова явно наболело на душе за эти месяцы, и он упомянул про многие неудачи своей армии, которых могло и пе быть, командуй войсками достойные и талантливые генералы. Пушкин целиком соглашался с ним, ибо и сам видел такое, что заставляло возмущаться. Говорили они откровенно, не стесняясь в выражениях. Лермонтов попросил извинения и на несколько минут вышел из комнаты. Вернулся он с рюмками и бутылкой коньяка.

– Александр Александрович! – нарочито торжественно сказал он. – Что бы там ни было, а сегодня мы с тобой победили, и нам все же повезло: мы не лежим в земле, а сидим за столом и можем критиковать начальство. Павшие не имеют такой возможности!

Он налил до краев большие хрустальные рюмки. Одну протянул Пушкину, другую удержал в своей руке.

– За вечную память павших, за здоровье живых! – сказал Лермонтов.

Выпили до дна. Рюмки поставили на стол, а коньяк не рискнули: стол-то на трех ножках.

– Ты знаешь, друг мой, за что бы я предложил свой новый тост? – спросил Лермонтов. – За генерала-драгуна Александра Александровича Пушкина. А?

– За генерала – это прекрасно, и я сердечно благодарю за такое пожелание, – ответил Пушкин. – Но почему за драгуна? Я – гусар, друг мой, и гусаром готов умереть!

– Не умрешь гусаром, душа моя, – улыбнулся Лермонтов. – Нет, это не совсем так. Умереть мы можем еще тысячу раз: война продлится не одну неделю. Но если мы не сложим головы в этой войне, то Александру Пушкину-младшему гусаром не быть!

– Что так? – вовсе удивился Пушкин.

– А то, что готовится проект: переименовать гусарские и уланские полки в драгунские. Носить тебе такой же, как и у меня, мундир, но иного цвета!

– Извини, не хочу тебя обидеть, но никогда бы я не поменял свой мундир ни на драгунский, ни на уланский! – с грустью произнес Пушкин.

– Не хочу обидеть тебя и я, друг мой, но в мундире драгуна тоже можно чувствовать себя прекрасно, – ответил Лермонтов. – Да и что такое гусар? Придумали их венгры лет четыреста назад, и означало это слово совсем нерадостное понятие: «хус» – «двадцать», «ар» – «подать». Дворянство назначало из своей среды двадцатого в полном снаряжении – вот и появился гусар!

– Эх, Александр Михайлович, мало ли слов появилось таким образом, а потом они приобрели совсем другой смысл, – покачал головой Пушкин. – Давай-ка выпьем пока так: за драгуна генерала Лермонтова и за гусара генерала Пушкина!

И снова выпили до дна: тост пришелся по душе каждому.

– Когда кончим войну, Александр Михайлович? – спросил Пушкин.

– Когда напоим коней в бухте Золотой Рог в Константинополе, – ответил Лермонтов.

– Вода там соленая, наши кони откажутся ее пить! – улыбнулся Пушкин.

– Это символически, друг мой! Сказать: придем в Константинополь – значит сказать: конец войне!

– Нескоро мы туда доберемся, – проронил Александр Александрович.

– В Константинополь мы придем, да не все, далеко не все.

Многие успеют сложить свои головы в бою, а многие погибнут из-за глупости наших начальников и интендантов. Ты слышал про Шипку – там уже замерзают наши люди!

– Я очень хочу, чтобы все это оказалось только слухами! – нетерпеливо воскликнул Пушкин.

– Нет, это не только слухи! – с досадой продолжал Лермонтов. – Бросили на суровую Шипку плохо одетых и плохо обутых людей. Там и летом, бывает, не согреться, а теперь, как видишь, неожиданно наступила зима и ударили сильные морозы. Кое для кого солдат дешевле борзой собаки: за кобеля он деньги платил, а солдат ему ничего не стоит!

Выпив оставшийся коньяк за бедолагу солдата и пожелав ему уберечься от всех напастей, Пушкин и Лермонтов отправились в свои полки.