Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

V

Сон не приходил к царю. Он несколько раз вставал и принимал снотворное, но глаза не закрывались. Александр смотрел на темный потолок своего жилья и маленькие оконца, выходившие в сад, а видел туманную и задымленную Плевну, ее ужасные редуты, залпы орудий, скрытых за косогорами, бегущих в атаку стрелков, издали казавшихся маленькими, какими-то ненастоящими человечками, всадников, мечущихся среди разрывов. И еще он видел сотни и тысячи окровавленных, оглушенных солдат и офицеров, метавшихся в бреду, молящих о помощи или скорой смерти, безруких и безногих, с изуродованными лицами и тоскливыми глазами, в которых застыли боль и отчаяние.

А ведь совсем недавно казалось, что все будет иначе. Младший брат, главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич, ни на йоту не сомневался в удаче третьего штурма, в успех верил и его штаб. Александр много дней подряд трясся по скверной дороге из своей временной квартиры в селе Радоницы на величественный холм, откуда так хорошо все видно. Неумолчно стреляли орудия, и после каждого нового залпа все больше и больше дыма появлялось на вражеских позициях. Порой казалось, что меткие выстрелы артиллеристов смели с лица земли все и что пехоте потребуется лишь совершить бросок, чтобы закрепить успех. Царь мог любоваться панорамой Плевны с первого до последнего залпа. Поездки на холм и наблюдение за артиллерийской пальбой вошли в привычку, как завтрак, обед и ужин, прогулки на коне и пешком, утренний и вечерний туалет. Да и кругом были свои, близкие и приятные люди: оттого и обстановка под Плев-ной стала привычной, необходимой и отрадной. Походное кресло Александра выдвигалось немного вперед. Чуть позади, с правой стороны, примащивался главнокомандующий Николай Николаевич, а сзади, в два ряда, выстраивались министры и генералы свиты, чем меньше чином – тем дальше. Государь обменивался впечатлениями с главнокомандующим, хвалил, когда стреляли метко, шутил, когда снаряды падали не туда, куда нужно.

И тридцатого августа все начиналось так, как было предусмотрено хорошо составленной программой. Николай Николаевич первым поздравил с высокими именинами и объявил, что государь император сегодня получит достойный его величества подарок: поверженную Плевну и плененного Осман-пашу. Об этом говорили и все те, кто наблюдал за боем с высокого холма. Неудачи первых атак удручили, но тогда казалось, что последующие атаки выправят положение и принесут успех. Николай Николаевич все еще был уверен в этом и эту уверенность укреплял в старшем брате. О действительном успехе, который имел Скобелев-младший, пока никто не сообщил, как не стало известно и о захвате Гривицкого редута румынами и русскими.

Между тем бой развертывался совсем не так, как того хотели царь и его окружение. Николай Николаевич стал мрачнеть первым и уже ничего не говорил. Когда захлебнулась последняя атака, он приблизился к государю и зашептал каким-то скрипучим, не своим голосом, что как ни жаль, но надо признать неудачу. Горе-командующий был склонен считать, что теперь турки сами перейдут в решительное наступление и нанесут русской армии такое поражение, – от которого будет трудно оправиться. Надо отступать. Как далеко? До Дуная. А еще лучше за Дунай. В Румынии можно будет привести в порядок потрепанные войска, чтобы весной продолжить эту кампанию. Военный министр Милютин, которому царь сообщил мнение главнокомандующего, присовокупив и свое согласие, решительно возразил. Он говорил, как трудно было России готовиться к этой войне и сколько потребуется еще лет, чтобы продолжить, а по существу, начать новую кампанию; что престиж России сразу же падет, и с нею перёстанут считаться; что недовольство таким решением охватит все слои России, а это может привести к новому революционному взрыву.

Царь спустил с кровати на коврик голые ноги и до боли сжал виски. В голову лезли думы одна мрачнее другой. Александр никогда не отличался оптимизмом, был мнителен и суеверен. Но сегодня, как он считал, не было ни излишней мнительности, ни суеверия. Он соберет военный совет, и военный министр, отличающийся убийственной логикой, гибким умом и трезвым расчетом, заставит считаться с его мнением. Царь должен будет согласиться с его доводами окончательно. А если последует новая неудача и произойдет полный крах кампании, что тогда? Родственники свалят всю вину на него и постараются доказать, что их предложение об отводе русской армии за Дунай было самым разумным и правильным. Перепугались, растерялись, ударились в панику все эти родственники! Как герцог Лейхтенбергский Николай, написавший накануне боя за Эски-Загру: «Я со всей откровенностью должен признаться, что не способен начальствовать вверенным мне отрядом. Никогда не служив, я поневоле должен слушаться советов. В настоящие серьезные минуты такое положение может привести к прискорбным последствиям. Я нравственно и физически болен». Не болел ни нравственно, ни физически, когда дело шло хорошо, когда Гурко преодолел Балканы и герцог собирался прогуливаться по улицам Константинополя и сверкать высшими орденами империи. Почувствовал опасность – заболел мгновенно!

Царь сунул ноги в мягкие комнатные туфли, набросил на плечи теплый халат и подошел к столу, на котором догорала толстая восковая свеча. Он не желал, чтобы его видели таким растерянным и жалким, и сам сменил свечу, поставив новую на догоравшую. Руки невольно потянулись к папке с бумагами. Он не любил эту папку, в которой всегда было что-то мерзостное и о нем, и о его окружении, но не имел сил не открыть ее. Автор всех этих бумаг, шеф жандармов и начальник Третьего отделения Николай Владимирович Мезенцев, составлял их не по своей прихоти – так повелел император, приказавший доносить о настроениях общества, не скрывая самого плохого.

На этот раз, словно предугадав развитие событий, Николай Владимирович настрочил свой доклад на тридцати страницах. Чего тут только не было! И незатихающий ропот мужиков, все еще надеявшихся на какие-то послабления хотя бы после победы над турками, и возмущение «нигилистов», находивших в царском правлении только черные пятна, и недовольство голодных и босых солдат, обворованных казнокрадами-интендантами и грабительскими товариществами, и нехорошие настроения среди части офицерства, обескураженного бездарным командованием. Эти настроения зародились еще в начале кампании и крепли день ото дня, особенно после ряда неудач. Почему во главе Дунайской армии поставлен Николай Николаевич старший, умевший водить только кавалерию, да и. то на парадах? Его почитают лишь столичные извозчики – за щедрые чаевые. Почему главнокомандующим Кавказской армией назначен другой брат, Михаил, презираемый высшим светом за полнейшую неспособность и глупость? Почему Ру-щукским отрядом, по существу крупной армией, командует наследник цесаревич Александр, безынициативный, мало смыслящий в военных делах, успевший потерпеть самые серьезные неудачи? Он потерпел бы и полное поражение, если бы не мужество и стойкость русского солдата! Почему на Двенадцатый корпус поставлен младший сын царя, Владимир Александрович, развратник, пьяница и дебошир, в послужном списке которого значится командование ротой (полтора года) и батальоном (четыре месяца!) в столичном лейб-гвардейском Преображенском полку? Почему во главе кавалерийских бригад поставлены племянники императора герцоги Дейхтенбергские Евгений и. Николай, совершенно лишенные военного дара, не понимающие и не желающие понять душу русского солдата? Почему на должность начальника штаба Дунайской армии утвержден не талантливый генерал: Обручев, хорошо знающий театр войны, а бездарный немецкий поляк Неиокой-чицкий, стяжатель, презрительно именуемый в войсках «гипсовой маской»? Почему некоторыми корпусами и дивизиями командуют генералы, ненавидящие все русское, радующиеся каждой неудаче русской армии? Почему, оказывается в тени генерал Скобелев, которого любит вся армия и который неоднократно проявлял свой выдающийся талант на поле боя? И наконец, самый ужасный из всех вопросов: почему государь император все еще находится в действующей армии, не лучше бы ему отправиться в Петербург?

«Почему, почему?!» Царь швырнул доклад на кресло и стал ходить по комнате. «Почему? Не ваше дело – почему!» Вспыхнул было гнев на Николая Владимировича Мезенцева, будто приурочившего свое донесение к катастрофе под Плевной. Но доклад был подписан двадцать седьмого августа, когда еще ничто не предвещало провала операции и все верили в ее несомненный успех.

И снова мысли его вернулись к Плевне и ее редутам, грохочущим артиллерийской и ружейной пальбой, затянутым дымкой от выстрелов и разрывов. Как будет реагировать на поражение иод Плевной русское общество и что скажут теперь о всей этой кампании в Лондоне, Берлине, Вене, Париже? Милютин, видимо, прав: уходить за Дунай нельзя. Сейчас еще можно признать плевненскую эпопею частной неудачей, частным провалом, такое случается во всяком, даже самом блистательном, военном походе. Увести армию за Дунай – это значит сразу же признать свое полное поражение, навлечь на себя гнев всех сословий, вызвать презрение со стороны всех славян и заслужить проклятия болгар, обреченных на поголовное истребление. Нет, уводить армию нельзя. Наверное, нельзя…

– Хорошо, я соберу военный совет, завтра же соберу, – прошептал Александр. – Если Милютин убедит всех, что уводить армию за Дунай невозможно, я присоединюсь к его мнению. Если же Милютин будет сражен в споре и победу одержат Николай Николаевич, генерал Непокойчицкий и их единомышленники, мне ничего не останется делать, как поддержать их. И тогда никто не упрекнет меня в безволии или, наоборот, не назовет горячей головой, не станут судачить и о том, что я не имею собственного мнения и во всем поддакиваю умному, рассудительному, до бесцеремонности настойчивому Дмитрию Алексеевичу Милютину. Il faut qu’une porte soit ouverte ou fermee 1.

VI

О том, что Александр ранен, а Сергей убит, Верещагин узнал в один день. «И я отравлял его последние часы требованием вернуть мне лошадь и повозку! – корил себя Василий Васильевич. – Какая мелочность!» Он припомнил жизнь Сергея, доброго и способного малого, всегда пылкого, долго искавшего себя в жизни и вряд ли нашедшего даже в эти необычные дни. Как и он, Сергей учился морскому делу и тоже пришел к выводу, что военно-морская служба – не его стезя.

1 Дверь должна быть открыта или закрыта (третьего не дано) (франц.).

Его увлекла профессия художника, и он старательно постигал тайны этого трудного ремесла. В нем была искра божия, и это радовало Василия Васильевича. Но чтобы у брата раньше времени не закружилась голова, Василий Васильевич больше говорил о просчетах, чем о достижениях, посоветовал взяться за сельские этюды, чаще и настойчивее рисовать природу и людей, не бояться вариантов, готовить себя к тому, что все будет трудно и что вообще у художника легкого хлеба не бывает. Сергей послушался его советов и уехал под Вологду. Писал там много. Придирался к каждому своему мазку, не ленился делать одно и то же несчетное число раз. Мечтал поехать на север, побывать у Мурманска, попробовать схватить холодное дыхание Белого моря, красоту северного сияния, характеры отважных, ко всему привычных рыбаков.

Но пришло известие о войне, и Сергей оказался здесь..

«Может, он и не убит! – встрепенулся Верещагин, – Может, это слухи, мертвым его никто не видел». Василий Васильевич взобрался на коня и поехал туда, где еще грохотал бой. Навстречу ему попадалось очень много раненых. Их несли на носилках и развернутых шинелях, на сложенных крестом руках и на спине, вели под руку и поддерживали под локоть. Двигались они к перевязочному пункту, наскоро перебинтованные грязными лоскутами или вовсе не перебинтованные. Кое-кто громко стонал, но большинство предпочитало идти молча, плотно сжав искусанные до крови губы; находились и такие, кто не прочь был пошутить над собой и над турками, уверяя, что раны солдату не страшны, что, чем больше будет у него дыр на теле, тем дороже станет его собственная кожа. Верещагин пристально вглядывался в лица раненых, пытаясь отыскать Александра или Сергея, но лица были незнакомые, и это все больше и больше его угнетало.

Потом ему встретился солдат-осетин, своими глазами видевший смерть Сергея. Василий Васильевич слушал его внимательно, но все еще никак не мог поверить в случившееся. А между тем солдат сообщил, как геройски вел себя в бою этот штатский человек, как был сражен сразу двумя пулями: одна попала ему в бок, а вторая пробила грудь, она-то и была смертельной. Но и рассказу очевидца не хотелось верить.

Верещагин с ужасом подумал, что брат, возможно раненный, оставлен на поле боя, что он может попасть к башибузукам и черкесам, которые станут глумиться над ним, как они уже глумились над сотнями других. «Я найду его! – твердо решил Василий Васильевич, – Пусть мертвого, но найду! Не позволю, чтобы надругались даже над телом Сергея!»

Конь с трудом передвигал ноги в липкой желтоватой глине. Огонь со стороны противника усиливался. Если раньше через его голову перелетали или рвались вблизи снаряды, то теперь свистели уже и близкие пули. Василий Васильевич понимал, что до турок совсем недалеко, что они, наверное, продолжают наступать, а русские огрызаются и медленно отходят.

У поломанного и втоптанного в грязь виноградника он заметил князя Жабинского. Со штабс-капитаном Жабинским Василий Васильевич встречался еще до своего ранения. Теперь он майор. Повезло. Князь так же аккуратен в одежде, чисто выбрит, с щегольскими усами, напоминавшими длинные и острые пики.

– Что, Верещагин, решили полюбоваться картиной боя? – спросил Жабинский. – Бой пошел на убыль. Теперь тут место не генералам и художникам, а санитарам!

Надменный тон не понравился Верещагину, но он все же ответил:

– Я ищу брата, погиб Сергей, ординарец Скобелева.

– Я слышал, – равнодушно произнес Жабинский. – Искать бесполезно, Верещагин, на этой «мертвой долине» уже давно орудуют черкесы. Так что если ваш брат и мог оказаться живым, то только до свидания с первым черкесом!

Жабинский поехал в сторону, куда печальной цепочкой! уходили раненые, а Верещагин придержал лошадь и с ненавистью посмотрел вслед майору. В его словах он уловил не только равнодушие, но и пренебрежение ко всему, что тут происходило много дней подряд, особенно вчера и сегодня. Он спокойно говорит о его павшем брате, но разве его трогают другие погибшие? Или раненые, заполонившие все дороги и тропинкиг Он. успел получить два новых чипа, не водя людей в бой и наблюдая за ним со стороны, у него два новых ордена, полученных невесть за что, а павшие уйдут в могилу безвестными героями, и на их каменных плитах чохом будет написано: здесь похоронено столько-то нижних чинов и столько-то унтер-офицеров. И ничего больше.

Неожиданно все эти блистательные офицеры и генералы, которых он наблюдал в свите и рядом со свитой государя, показались ему точно такими же равнодушными и безразличными к людскому горю и страданиям, к судьбе России и Болгарии, как этот вновь испеченный майор. Их совершенно не интересуют те, кто решает судьбу кампании и без кого самый выдающийся полководец равен нулю. Он вспомнил, как еще вчера на высоком холме офицеры свиты беззаботно пили шампанское и плоско шутили, они больше говорили о своих похождениях в столице и меньше – о плевненских редутах. А как весело они хохотали! Смеялся и он, Верещагин, чтобы поддержать компанию. А в это время корчились в муках сотни и тысячи раненых. В это время умирал, доживая свои последние минуты, сраженный нулями Сергей! Эх!..

– Вы пригласили меня на этот холм, чтобы я запечатлел вас в вашем блеске и величии! – зло прошептал Верещагин. – Иначе зачем вам в вашем обществе видёть «штатскую клеенку»! Нет, вы ошиблись, господа, вы глубоко заблуждаетесь! Я покажу войну, но без вас. Да, да, да! Без ваших сверкающих эполет и не заслуженных вами орденов. Я буду рисовать солдат, с их муками и переживаниями, с их многострадальной, но честной судьбой, живых, раненых и убитых. – Он подумал: «Нет, вас я тоже напишу, но напишу не так, как вы хотите…»

Граната шлепнулась неподалеку от него. Лошадь вздрогнула и затрясла головой, приподнимая переднюю левую ногу. Верещагин посмотрел вниз и заметил, что конь его ранен в эту ногу, вероятно, легко, но все же ранен. Оставаться на этом месте или продолжать свой путь дальше становилось бесполезно и бессмысленно.

– Прощай, Сергей! – воскликнул он, оглядывая в последний раз страшную «мертвую долину».

Он повернул лошадь и стал выбираться на дорогу, обгоняя медленно бредущих, неторопливых раненых, солдат и офицеров. Кое-где копали могилы. Убитые лежали грудами, прикрытые порванными, окровавленными шинелями. У большинства сапог не было, виднелись желтые и синие ступни ног. У могил суетились полковые священники, готовясь поскорее отпеть уходящих в другой мир и освободить себя для этого мира со всеми его благостями и горестями.

Высоких чинов уже не было видно: укатили, кто и куда мог.

«Теперь бы встретить Александра! – вздохнул Василий Васильевич. – Что у него за рана и насколько она опасна для жизни? ‘Куда он ранен? Вовремя ли сделали ему перевязку? Как мы бываем несправедливы друг к другу, когда живы и здоровы! Не отличался и я своим вниманием ни к Александру, ни к Сергею! Где теперь Саша? Надо ему помочь, но сначала нужно его найти: напишу рекомендательное письмо в Бранкованекую больницу, пусть едет туда, там врачи чуткие и образованные, они наверняка помогут, они сумеют поставить на ноги!»

Измученный, он уже возвращался к своей неказистой хижине, когда заметил на завалинке знакомого человека. «Да это же Александр!» – обрадовался Василий и нещадно подхлестнул лошадь.

– Как ты догадался сюда приехать? – еще издали крикнул он брату.

– Рискнул, – с жалкой улыбкой ответил Александр, показывая забинтованную ногу. – Вот видишь!

– Тебе повезло, Саша. Сергей убит…

– Знаю, – нахмурился Александр, поправляя съехавшую набок фуражку. – Я, Василий, точно предчувствовал, когда говорил с тобой: быть несчастью. Извини, но я все время норовил прикрыться Скобелевым: мол, в него пули не попадают, буду спасен и я.

– И что же? – .горько усмехнулся Верещагин-старший.

– Ранили меня, а не его. В первые же часы. Или и впрямь пули проходят сквозь Скобелева и не приносят ему вреда?

– Ранен ты трудно? – участливо спросил Василий Васильевич.

– Трудно, боюсь остаться калекой.

– Не думай об этом, вылечат. Сергея ты видел? Накануне боя? Или не успел?

– Видел.

– Передал ему мои слова?

– Про лошадь и коляску сказал, про Георгиевский крест нет.

– Почему же? – удивился Василий Васильевич.

Александр помолчал, посасывая сухие и бледные губы.

Взглянул на брата и тотчас опустил глаза.

– Думал, что и меня наградят за тридцатое августа, вот тогда бы и сказал, – тихо и виновато проронил он.

Василию Васильевичу хотелось тут же отругать младшего брата: по его воле Сергей так и не узнал, что мечта его жизни осуществилась! Но он вспомнил, что еще недавно сильно жалел Александра и собирался помочь ему в лечении.

– Наградят, – успокоил он брата. – И ногу твою вылечат. Мы еще танцевать будем на балах!

– Ну а ты как? – спросил Александр. – Небось потревожил рану? С больной ногой в седле, трудно тебе было, Василий!

– Что там моя рана! – вдруг помрачнел Верещагин-старший. – И твоя, и моя. Я на солдат сегодня смотрел, вот это герои, Александр! Везут их на телегах с оторванными руками или ногами, раненных в грудь и в голову, а они и стонут-то разве что в забытьи! Я всегда, восхищался стойкостью русского солдата, но эти!..

– Плевна – достойный памятник русскому мужеству!

– Вот кого рисовать надо! – воодушевился Василий Васильевич. – Вот кого должны увидеть люди на моих полотнах! Увидеть и порадоваться: есть богатыри на святой Руси!

– Василий Васильевич! – услышал он за спиной громкий голос. – Где это вы запропастились? Я берегу для вас целую пачку писем!

К нему, размахивая конвертами, торопливо шел чиновник главной квартиры. Верещагин-старший взглянул на эти письма и все понял.

– Это мои, – с горькой усмешкой проговорил он, прини-

мая конверты. – Я их писал брату, Сергею Васильевичу Верещагину!

– Вот те раз! – повинился чиновник. – А я и недоглядел, что здесь инициалы «С. В.,», а не «В. В». Ай-ай-ай! У всех спрашивал, когда же приедет Василий Васильевич? Увидел – ту же минуту к вам.

– Спасибо, – поблагодарил Верещагин. Подумал: это же хорошо, что письма не попали Сергею! И в них упреки – про коня да про злосчастную коляску! Он взглянул на Александра: – Ничего, Саша, крепись, все будет хорошо. Сейчас распоряжусь насчет обеда. Горячительные напитки у меня есть. Выпьем за упокой души Сережи, за твое выздоровление. А потом ты поедешь в больницу, где лечился и я. Лечат там не быстро, но надежно!