Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Под вечер в тесную и темную землянку ротного командира Бородина забрел странный человек в гуттаперчевом пальто. Когда-то приличное с виду, теперь оно походило на неправильной формы колокол. На ногах вошедшего прохудившиеся валенки, из дыр которых торчали грязные портянки. Коленки замотаны полотенцами, а голова обвязана женским шерстяным платком. Лицо его заросло волосами, почернело и лоснилось от копоти.

– Здравствуй, Андрей! – сказал он, протягивая красную, озябшую руку.

– Костров! Петр! – воскликнул изумленный Бородин, тряся руку товарища. – Несказанно рад! Да на кого же ты похож, боже ты мой!

– На офицера девяносто пятого Красноярского полка, – печально улыбнулся Костров.

– Садись, садись вот сюда, на этот ящик! – засуетился Бородин. – Иван! – крикнул он, открыв дверцу землянки. – Охапку дров, да живо!

– Не могу сесть, Андрей: мое пальто в один миг поломается, и нам придется собирать его осколки. Не удивляйся и не принимай это за шутку! Солдаты, да и, как видишь, офицеры нашего полка не могут ни сесть, ни лечь – шинели от мороза сделались несгибаемыми.

Бородин давно слышал о неполадках в двадцать четвертой дивизии, прибывшей на шипкинские позиции в первых числах ноября. Говорили, что пришла она налегке и к сидению на вершинах не готовилась, что обули и одели ее на удивление плохо и что люди там испытывают нечеловеческие муки. Андрей все время находился у себя в роте и на позициях других полков не бывал. Верил и не верил рассказам. А они, знать, верны.

– Как же ты попал в эту дивизию и в этот полк? – с сочувствием спросил Бородин.

– Не я – так другой попал бы, какая разница! – глухо произнес Костров. – Вышел из госпиталя, а в этом полку накануне выбыло несколько офицеров. Дали мне роту. Прекрасная была рота, молодец к молодцу. Как же они хотели драться с турками, Андрей! Турок наверняка победили бы, а вот шипкин-ские морозы им не одолеть, нет!

– Судя по названию, в полку должно быть много сибирцев, им не привыкать к морозам, – заметил Бородин, желая хоть чем-то подбодрить друга.

В землянку с небольшой охапкой дров вошел Шелонин и тотчас стал разводить костер. Примостившись на корточках, он дул на угли, разгоняя золу и пепел и взбадривая уснувший огонек.

– У нас только название сибирское, – ответил Бородину Костров. – То же самое относится к Иркутскому и Енисейскому полкам. Вообще-то, наш полк – это ведь бывший Псковский, и переименовали его в Красноярский в 1863 году. В нем половина мобилизованных запасных – уроженцы северных уездов Псковской губернии, остальные – из Эстляндской и Курляндской. – Костров неловко улыбнулся. – Служит у меня один и из твоей роты: Панас Половинка. Вышли мы из госпиталя в одно время. Упросил взять его с собой. Согласился. На его же беду, Шелонин, успевший раздуть костер, насторожился.

– Ваше благородие, – не утерпел и спросил он, – так Па-нас-то, выходит, у вас? А я и след его потерял!

– У меня, – ответил Костров.

– Плохо ему! – простодушно заключил Шелонин.

Он вынул из кармана припасенные палочки, разломал их, бросил на полыхнувшие синим огнем угли, еще раз дунул и вышел из землянки.

– Если судить по тебе, Петр, то у ваших офицеров действительно незавидное положение, – задумчиво произнес Бородин.

– Хуже даже туркам не пожелаешь, – подтвердил Костров. – Если люди стали отмораживать на Шипке ноги еще в конце сентября, то каково же им теперь, в декабре? Одеты они во всякую рвань, ходят почти босиком, болгарские опанцы – это не обувь для зимней Шипки!

– Плохо, Петр, очень плохо!

– А вы живете сносно, вам можно только позавидовать, – сказал Костров.

– К зиме мы стали готовиться давно, – ответил Бородин, – Землянки, домики для отдыха, одежда и обувь – все у нас, наверное, лучше, чем у вас. Конечно, и у нас плохо, но лучше, лучше, Петр!

– Хуже нашего придумать уже нельзя.

– Иногда, Петр, я в ярости думаю: не состоят ли наши интенданты и подопечные им товарищества на турецкой службе! – со злостью проговорил Андрей. – Ты помнишь, чем нас кормили в летние месяцы? Заплесневелыми, с червями, сухарями, гнилым, вонючим мясом. Здоров, силен русский мужик, а сколько заболело их по вине этих проклятых торгашей-спеку-лянтов! Теперь заставили страдать и умирать тысячи, послав на Шипку разутыми и раздетыми. Разве не знали эти прохво+ сты, что тут бывают дикие холода? Болгары еще в августе предупреждали, что с Шипкой шутить нельзя. Наш полковой врач в середине сентября доложил по команде, что Шипка потребует надежной экипировки всего личного состава, что офицеры и нижние чины должны иметь фуфайки, шубы, теплое белье, набрюшники, валенки, теплые портянки, утепленные головные уборы и шерстяные варежки.

– Шуб нет, валенок нет, набрюшников нет, утепленных головных уборов нет, шерстяных варежек нет, фуфайки расползлись, нижнее белье, обычное, не теплое, давно превратилось в лохмотья и кишит паразитами. Многие солдаты сожгли его и теперь носят рваные фуфайки на голое тело. И это в мороз, который достигает двадцати градусов, и в ветры, которые на Шипке валят с ног самых сильных и здоровых! – подвел печальный итог Костров.

– Ох, мерзавцы, мерзавцы, и кто их только судить будет! – воскликнул возмущенный Бородин.

– Никто их судить не будет, – тихо промолвйл Костров. – Я не припомню случая, чтобы кого-то судили за напрасную гибель солдата.

– Не припомню и я, – согласился Бородин. – Видно, не напрасно говорят, что на наших муках наживаются всякие темные личности, слетевшие сюда подобно воронью. Сухари с червями стоят у них раза в два-три дороже, чем хлеб у болгар, тухлую говядину они приравняли к куропаткам и перепелам. И никто не имеет права купить у румын и болгар по сходной цене – это строжайше запрещено приказами. Вот и вынуждена армия платить втридорога этим товариществам, состоящим из подлых дельцов. А кто-то в верхах покрывает все это. Мы тут, Костров, страдаем, а мошенники подсчитывают огромные барыши. Одно меня утешает – дело свое мы делаем честно.

– Болгарию освобождаем, – по-детски радостно улыбнулся Костров.

– Хочу и вот что добавить: испугайся мы непогоды, уйди с Шипки, турки обязательно выручили бы Осман-пашу и лишили бы нас победы под Плевной!

– Я об этом тоже часто думаю, – согласился Костров, – и это согревает. Если не тело, так душу.

Шелонин принес новую охапку дров. Костер уже потрескивал весело, хотя чадил нещадно. Гуттаперчевое пальто Кострова оттаяло, и с него потекли мутные ручьи. Бородин не без ужаса смотрел на приятеля и думал: выйдет Петр из землянки – и его пальто снова зазвенит металлом… А ему негде согреться. Плохо Петру!..

– Ваше благородие, – обратился к Бородину Шелонин. – Помните, солдат у нас был, Егор Неболюбов, веселый такой?

– Помню, Иван, хорошо помню, – ответил подпоручик.

– Евоная женка письмо мне прислала. Пишет – дом Егоров за долги продали, а ее с ребятками в чисто поле выгнали. А ведь он на Шипке погиб, ваше благородие! Лучше его и в роте-то не было!

Бородин покачал головой и ничего не ответил.

– Ваше благородие, – теперь Шелонин обратился к поручику Кострову, – уж сделайте такую милость, шарфик у меня есть лишний. Буду бога за вас молить, если вы Панасу передадите! Холодно ему там, уж вы не откажите, ваше благородие!

– Передам, солдат, спасибо тебе, – сказал растроганный Костров.

Когда Шелонин вышел, Бородин заметил:

– Нам бы таких, как мой Иван, интендантами иметь!

– Было бы славно… – Костров медленно и неохотно встал, – Ну, я пошел, Андрей. Надо к солдатам… Привык все делить пополам: и радость, и горе… Бог даст, свидимся, если не замерзну на Щипке…

II

В Россию летели лаконичные телеграммы генерала Радец-кого: на Шипке все спокойно. Беспокойной Шипка считалась много месяцев, с тех пор как ее занял Передовой отряд генерала Гурко. Августовская Шипка и вовсе обеспокоила. Много было отслужено благодарственных молебнов по случаю отражения атак супостата. Лишь спустя недели в города и села стали приходить извещения о гибели близких. Уже не молебны, а панихиды служили тогда во всех уголках России, оплакивая друзей и кормильцев. А теперь на Шипке все спокойно. Турок проучили, и они не лезут на рожон. Русские коротают время в землянках и ждут того часа, когда можно будет спуститься с гор и начать преследование лютого ворога вплоть до Константинополя с его достославным храмом святой Софии. К этому идет дело. Пленен Осман-паша со своим огромным войском. Штурмом взят Карс на Кавказе. Заняты Рахово, Этрополь, Бе-лоброд, Левчево, Орхание, Берковац, Ардануч. Турки атаковали позиции русских у Соленик и Кацелево, Златарицы и Пир-госа, у Тетевена и Опаки, Силистрии и Трастеника и всюду отбиты с большими для них потерями. Противник сумел занять на короткий срок город Елена, но его принудили убраться восвояси. Как тут не радоваться и не восторгаться – и храбростью, удалью своих солдат, и умом, талантом своих генералов, и распорядительностью интендантов, обеспечивших армию всем необходимым!

Все это было идеализацией действительности, представлениями людей, находящихся за сотни и тысячи верст от действующей армии. Шипка не была спокойной. Точнее будет сказать, что такой неспокойной она еще не была. Даже август с яростными турецкими атаками казался теперь не таким уж страшным. Враг тогда был виден, в него можно было стрелять; выдохшись, он мог отступить, дать передышку.

Стихия вела свои жестокие атаки все двадцать четыре часа в сутки. Пауз не было, наступление продолжалось днем и ночью, при солнечной погоде и в серые, ненастные дни. Когда сильные ветры сбивают с ног и морозы доходят до двадцати градусов, даже показавшееся на час-другой солнце не согревает человека.

Вот так и случилось, что войска, совершившие невероятно трудный переход в июле, отбившие яростные атаки турок в августе, вдруг начали терять тут роты, батальоны и полки.

Бессильными они не были, сопротивлялись стихии изо всех сил. И если в неравном единоборстве с природой они выстояли и не покинули суровые вершины – значит, были такими же победителями, как герои августовской Шипки и ноябрьской Плевны.

Да, защитники Шипки по праву вошли в историю как герои и сказочные богатыри, но это были солдаты и офицеры, а не их старшие начальники, опозорившие себя преступным равнодушием к страданиям и жертвам русских воинов.

Суровые условия на Шипке были известны интендантству, высшим командирам. Тем не менее к зимнему «шипкинскому сидению» не были заготовлены шубы и валенки, даже рукавицы и теплые портянки. В запасе не оказалось шинелей, сапог, мундиров. Расчет был прост: русский солдат все вынесет, как выносит все невзгоды русский крестьянин, мастеровой.

Солдату сказали: сидеть тебе, братец, считанные дни, скоро придет приказ и начнешь ты наступать в обход турецкой позиции, а потом зажмешь его, нечестивого, и будешь бить, пока он не поднимет руки и не склонит головы. Ради этого солдат смирился с великими трудностями. Землянка высотой в полтора аршина? Пустяк! Нельзя встать во весь рост или растянуться во время сна? Можно и не поспать день-другой, к неудобствам нам не привыкать. Пусть будет так: долго здесь не засидимся, а станет холодать – как-нибудь согреемся. Выдюжим. А там, смотриШь, и на турку – вперед, к теплому Царьграду!..

Наступила Тяжелая осень, дожди лили не переставая. В землянках захлюпала грязь, тропинки превратились в холодное месиво. Дрова – у черта на куличках, их мало, и они, как хлеб, на строгом учете. Да и велик ли прок в дровах, если нет печей, если к костру липнут все озябшие? Иногда солдат так жадно прижмется к слабому, едва греющему огоньку, что не почувствует, как сожжет полшинели. Другую уже никто не даст, теперь жди, когда убьют товарища, чтобы снять с него «вакантную» шинеленку.

Льет и льет дождь, то мелкой холодной россыпью, то ушатами ледяной воды. На солдате все промокло до последней нитки, а обсушиться ему негде. Вот и ходит он под леденящим ветром – день, два, три, неделю, месяц. Живет и удивляется: многих одолела хвороба, лихорадка или надрывный кашель, а у него даже насморк не появился. Не хвастается этим солдат, но про себя радуется: авось и дотяну до обхода турецких позиций. И эти люди пели песни, даже пускались в пляс. Пели, чтобы прогнать невеселые мысли, плясали, чтобы хоть немного согреться.

Стихия, будто рассердившись, решила Им мстить. На Шипке начались морозы, и не с нуля градусов, а сразу с пятнадцати. Грязь в землянках и на тропинках превратилась в ледяные бугры. Обледенела и одежда: мокрые шинели и рваные фуфайки, рваные и мокрые портянки вместе с рваными и мокрыми сандалиями-опанцами, мокрые изношенные шапчонки и рваные, без пальцев, рукавицы и варежки… Волосы и те превращались в грязные сосульки.

В таком состоянии можно пробыть сутки-другие, да еще зная, что потом будет горячая баня или теплое жилье. Солдат на Шипке знал, что никакой бани для него не будет, жилья теплого не предвидится, сменить обувь или одежду не удастся. Это терзало больше самой жестокой турецкой пальбы. Даже турки виделись теперь более милостивыми, чем природа на Шипке.

А дело шло не к весне. Кончался ноябрь, и на смену ему приходил самый свирепый месяц на балканских вершинах. Болгары утверждали, что в это время года Шипку и соседние с ней высоты покидает даже зверье.

III

Командира корпуса Федора Федоровича Радецкого Верещагин застал в его киргизской жаломейке у подножия горы, – рядом с бараками Брянского полка, главным перевязочным пунктом и оперативным бараком. Радецкий нахлобучил на глаза шапку и приглаживал свои пышные усы, Сначала он сморщил свой большой нос, а потом заулыбался.

– А вы кстати, батенька мой! – радостно воскликнул Радецкий. – Для винта нам не хватает одного человека. Вероятно, Василий Васильевич, не откажетесь сыграть одну-две партии?

– Одну, – сказал Верещагин. – И не в винт, а в преферанс.

– А почему не в винт? – Радецкий вышел из-за небольшого походного столика и протянул руку.

– Трое военных и одна «штатская клеенка», играем всяк за себя. А вдруг я одержу победу? – Верещагин улыбнулся.

– Предпочитаю винт, но сегодня уступаю. Против главнокомандующего идти иногда можно, против художника нельзя: изобразит потом таким, что позора не оберешься! – сказал Радецкий.

– Рисую только правду, – ответил Верещагин.

– На правду тоже можно смотреть по-разному. Раздевайтесь и не бойтесь, батенька. Хотя это и Шипка, но она не так холодна. Спасибо киргизам: у них приобрел я это прекрасное жилье. Познакомьтесь: начальник шипкинской позиции и 24-й пехотной дивизии Гершельман. Командир батальона этой же дивизии князь Жабинский.

Верещагин пожимал руки И пристально всматривался в лица игроков – сытые, веселые и довольные. Вдруг подумалось, что все страшные рассказы об ужасах на Шипке – выдумка злонамеренных людей и что там авось все обстоит иначе. Он присел к столику и быстро увлекся игрой, приходя в азарт, радуясь и огорчаясь. Он знал, что Федор Федорович Радецкий заядлый игрок, что рядом с ним может разорваться снаряд и, коль не убьет его, он не прекратит игру. Если партия для него интересна и он выигрывает, его не убедишь перенести столик в другое, безопасное место: а вдруг на новом месте не повезет? Василием Васильевичем тоже овладевала страсть: ему везло и выигрыш сулил быть крупным.

– Вот и приглашай к столу! – недовольно проворчал Радецкий. – Генерала Гершельмана или подполковника Жабинского я сумею обыграть завтра или послезавтра и вернуть свои деньги, а Василий Васильевич соизволит уехать с выигрышем в Габрово или Тырново!

– Могу, – сознался Верещагин, тасуя карты и поглядывая на своих партнеров. Радецкий сильно переживал и смотрел прямо в глаза, будто спрашивая, как долго намерен выигрывать художник, случайно оказавшийся на Шипке; Гершельман только делал вид, что он угнетен: он был лишен страсти и азарта: Жабинский мог из угодливости проиграть Радецкому и Гер-шельману, но не хотел проигрывать заезжему живописцу.

Князь вчера проиграл тысячу, – сообщил Радецкий, заметив удрученный вид Жабинского, – и никак не может прийти в себя.

– Ваше превосходительство, мысли мои там, на Шипке, среди доверенных мне солдат! – с пафосом произнес Жабинский.

– Мыслям-то оно, конечно, легче быть с солдатами на Шипке, чем грешному телу, – по-простецки заметил Радецкий.

– Мерзнут как мухи, – сказал Гершельман, рассматривая карты и понимая, что вист у него не получится и что опять он ничего не выиграет.

– Мухи не выживают и погибают до последней, русский человек крепче мухи и выживет обязательно! – сказал Жабинский, которому пришла прекрасная карта, и он наконец мог обыграть этого везучего художника.

– Да-а~а-с! – задумчиво протянул Радецкий, – Я пас, – объявил Верещагин, кладя карты на стол.

На улице завывала вьюга и крутила снежная метель, здесь, в этой небольшой и уютной юрте, было тепло и тихо. Мерно потрескивающие угольки в походном камине навевали благостное настроение и клонили ко сну. Изредка доносились далекие разрывы снарядов, но и это не отвлекало игроков.

– Намедни ко мне обратился командир Енисейского полка, – сказал Гершельман, приходя к выводу, что дела его и вовсе плохи. – Цифра больных в полку, докладывает полковник, увеличивается ежедневно, бури грозятся уничтожить полк в самый короткий срок. Попросил отвести с Шипкинского перевала.

– И что же вы ему ответили, генерал? – спросил Радецкий.

– Я ему ответил, что начальству хорошо известно о положении войск и если 24-й дивизии назначено вымерзнуть, то она и вымерзнет.

– Правильно ответили! – похвалил Радецкий, – Настоящим военным языком!

– А ко мне дня два назад обратился мой ротный Костров, – медленно проговорил Жабинский, обдумывая, с какой карты ему лучше пойти, чтобы победно завершить партию, – Нам, говорит, Россия никогда не простит, если мы понапрасну погубим большое количество прекрасных людей…

– И что же вы, князь? – спросил Радецкий, понимая свое безвыходное положение и готовясь к проигрышу.

– Я ему сказал, что нам Россия не простит поражения, – медленно, проговорил Жабинский. – Ваша карта бита! – воскликнул он радостно и тотчас спохватился, что негоже злорадствовать над старшим начальником, – Извините, ваше превосходительство!

– За что же вы извиняетесь, князь? – не понял Радецкий.

– Выигрышу своему обрадовался, ваше превосходительство!

– Выигрышу всегда надо радоваться: и в картах, и в боевом деле, – назидательно проговорил Радецкий, закручивая свой пышный ус. – Победа хороша всякая, даже в борьбе с милым и слабым полом. А что по этому поводу думает наш уважаемый гость?

– Он считает лучшим выигрышем успех в бою, то есть выигранное сражение, – ответил Верещагин.

– А у нас есть и выигранные сражения. Не так ли, господа? – спросил Радецкий.

– Безусловно! – подтвердил Гершельман.

– Шипка и Плевна прославили Россию и ее непобедимую армию! – воскликнул Жабинский.

– У непобедимой были и поражения, – не согласился Радецкий. – Я так думаю, господа: армия, даже и лучшая, может иметь поражения, но она обязательно должна выиграть решающую и завершающую битву. Тогда ей прощают все ошибки, неудачи и потери, большие и малые.

Точно так, ваше превосходительство, я ответил своему ротному, – торопливо проговорил Жабинский, – Я ему сказал, что мертвые, замерзшие на Шипке, встанут в один ряд с теми, кто пал героями в августовском сражении или кто брал Плевну и пленил Осман-пашу.

– Правильно ответили. И вообще, князь, вы умеете красиво говорить! – похвалил Радецкий, – Меня бог лишил этого дара, – Да что вы, ваше превосходительство! – горячо возразил Жабинский, – Вы только послушайте, что говорят о вас солдаты. Вы забыли, что когда-то сказали им, а они помнят слово в слово.

– Умеете вы красиво говорить, князь, умеете! – повторил Радецкий, тасуя колоду и готовясь к раздаче карт.

– Я говорю в глаза только правду, ваше превосходительство. – Жабинский покорно склонил голову.

– Недавно я имел разговор с одним прытким борзопие-цем, – .сказал Радецкий. – Вы, говорит он мне, придумали прекрасные слова: на Шипке все спокойно. Но эти слова, мол, совершенно искажают истинное положение вещей.

– Интересно знать, Федор Федорович, а что же ответили ему вы? – спросил Верещагин.

– Что ответил ему я? – Радецкий быстро взглянул на Верещагина. – Я ему тоже сказал истину: а разве будет лучше, если я начну сообщать в телеграммах, сколько в течение суток у меня замерзло на Шипке? Если я встревожу тысячи, десятки тысяч семей, которые решат, что их родственники и друзья находятся именно на Шипке и что среди этих сотен обмороженных или умерших окажутся обязательно их отцы, их сыновья, мужья?

– Но ведь они все равно узнают! – заметил Верещагин.

– Потом, потом!. Когда придет победа – легче будет восприниматься и личное горе… Прыткого журналиста интересовало и другое: не собираются ли судить тех, кто привел на Шипку раздетых и разутых людей, – Радецкий взглянул на Гершельмана. _

– Гнать надо с позиций этих прытких! – осерчал Гершельман.

– И все-таки меня интересует ваш ответ этому журналисту, – сказал Верещагин, припоминая своих друзей корреспондентов и стараясь угадать, кто бы из них отважился на эти смелые и честные вопросы.

– Мое дело, говорю, удержать Шипку, – ответил Радецкий. – Снабжением армии занимаются интенданты и товарищества, а интендантами и товариществами займется прокурор, коль они в чем-то виноваты… Господа, что мы делаем? Играем в преферанс или обсуждаем наше военное положение? Для всякого дела свой час!

Верещагин хотел заметить, что, по слухам, для Шипки у Федора Федоровича остается очень мало времени, что даже обедает он не всегда с охотой: так увлечен он этим винтом. Но сказать так – значит обидеть генерала.

Радецкий только-только успел раздать карты, как в его жилище вошел офицер, закутанный в башлык и всякие шарфы, с покрасневшим от мороза носом и белым инеем на темной бороде и усах.

– Что, эскулап? – нахмурился Радецкий.

– Морозы усиливаются, ваше превосходительство, – доложил врач. – Число обмороженных возрастает значительно. А мы еще не отправили тех, кто прибыл сутки назад.

– Пусть добираются до Габрова пешком, – посоветовал Радецкий.

– У них отморожены ноги, в Габрове им предстоит ампутация, – сказал врач.

– А чего ж им их жалеть, если будут отрезать? – попробовал пошутить Радецкий. – Дойдут, эскулап!

– Многие не доходят, ваше превосходительство. До сих пор валяются на обочинах дороги.

– У генерала Радецкого нет ни подвод, ни тягла! Взвалить на свои генеральские плечи я могу только одного. Вы свободны, доктор!

Когда удрученный врач вышел из генеральской жаломейки, Радецкий сердито проворчал, что его подчиненные привыкли лезть к нему со всякими пустяками и что он никак не может приучить их к порядку. Карты уже были розданы, но Верещагину играть расхотелось.

– Хочу посмотреть, что там делается, – сказал он, откладывая карты.

– Неинтересное для художника занятие – наблюдать, как замерзают живые люди, – отсоветовал Радецкий.

– На все люблю смотреть своими глазами, – сказал Верещагин, – и на хорошее, и на плохое.

– У нас плохого не бывает! – живо отозвался Жабинский. – Если наши доблестные солдаты и замерзают, то они при этом являют пример служения России, проявляют стойкость, мужество и отвагу!

– Я точно такого же мнения, князь! – холодно бросил-Верещагин, успевший возненавидеть Жабинского за высокопарные, но пустые слова.