Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

V

Когда белые ракеты, сердито шипя и свистя, осветили местность, а барабаны неистово зарокотали тревогу, подпоручик Суровов находился на батарее капитана Стрельцова, куда зашел, чтобы одолжить на роту осьмушку махорки. Ночь была беспокойной, и к утру его подчиненные затянулись последними самокрутками. Он не успел взять эту осьмушку и побежал в роту, которая находилась в сотне шагов от артиллерийских позиций. Гренадеры, послушные воле батальонного командира, уже становились в ружье. Строились они поротно, быстро, но не суетливо. Подпоручик Сурйвов занял свое место, ожидая нового приказания. Барабаны гремели неумолчно, тревога невольно заползала в душу каждого, но думать о том, что будет тут через час, полчаса, четверть часа, как-то не хотелось. Игнат понимал, что турки пойдут напролом, что сегодня они поставят на карту все и что им, русским, надо будет удержать противника, даже если для этого придется лечь костьми.

Роты, батальоны, полки, дивизии заняли позиции и приготовились к решительной схватке. Рота Суровова расположилась в удобной траншее первой линии и видела перед собой долину, где, кажется, не только яблоку – иголке упасть негде: до такой степени она уплотнена людьми. Вся эта лавина угрожающе двинулась на русские позиции. Позади Игнат услышал грохот орудийных залпов. Пушкари Стрельцова били метко, шрапнель осыпала ряды наступающих, а они шли и шли. Гренадеры тоже открыли огонь: турки были рядом и бить их сподручно – кто же не попадет с близкого расстояния в огромную стенку!

Но турки шли неудержимо. Остановиться они уже не могли: на передних напирала тугая и огромная тьма, исчисляемая десятками тысяч человек. Вот из тысяч глоток выдохнулось громоподобное «алла». Через минуту-другую вся эта масса скатилась в траншеи, занятые гренадерами. Все перемешалось, никакие команды теперь не были нужны: каждый действовал, как мог. Суровов схватил ружье и, благо была сила, одного, приноравливаясь к обстановке, ткнул в лицо прикладом, двух других приколол штыком. Все меньше становилось своих в траншей, все больше и больше виделось красных фесок и свирепых лиц. Обезумев от крови и чуждых его уху криков «алла», придя и сам в дикую ярость, Игнат колол с остервенением, отбиваясь от турецких штыков и пятясь назад. Он уже не видел гренадеров, перед ним были только турки.

Плохо пришлось и артиллеристам, еще несколько миНут назад обдававшим врага жаркой шрапнелью. Траншеи были рядом, противник захватил их, лавиной хлынул на земляную батарею. Стрельцов приказал бить в упор. Это не остановило турок. Стрелять уже было нельзя, и артиллеристы схватили то, что оказалось под руками. Один из бойцов взялся, за увесистый банник, другой за лопату, третий изготовился к бою штыком. Стрельцов выхватил шашку, понимая, что ею не защитишься и что им придется погибать под этой ужасной лавиной, вопившей «алла» и готовой подмять все, что встретится на пути. Артиллеристы не стали ждать, когда их прикончат на своих же позициях, и ринулись сами на врага. Они колола штыками и валились под ударами турецких штыков, били лопатами и падали, оглушенные прикладами турецких ружей. Стрельцов не успел ударить саблей вырвавшегося вперед турка, кай рядом с ним вдруг появился здоровенный солдат с банником.

– Поберегитесь, ваше благородие! – закричал он, подняв над головой свое странное оружие. – Я их сейчас утюжить буду!

Бил он со злой свирепостью, то тыкая банником, то взяв его за конец, обводил вокруг себя, сокрушая тех, кто оназался рядом.

– Назад, назад, ваше благородие! – хрипло выдавливал он, – Я их!..

Он оглянулся, увидел, что капитану ничто не угрожает, схватил банник за коцец и побежал ко второй линии. В траншею он спрыгнул вместе со Стрельцовым.

Подпоручик Суровов потерял почти всю свою роту. Во всяком случае, в траншее второй линии он не увидел ни одного из своих подчиненных.

Стрельцов и Суровов долго наблюдали густые, словно нетронутые, хотя и остановившиеся, колонны турок. Позади второй линии русских позиций шли свои приготовления. Малороссийский, Самогитский, Московский и Астраханский полки, не обращая внимания на артиллерийский огонь противника, завершали построение, чтобы начать решительную контратаку. Они сознавали, что делать это надо быстро, иначе турки сомнут и их, прорвут очередную линию русской обороны и вырвутся из окружения. А это было бы равносильно их победе и новому поражению русской армии под Плевной.

Суровов и Стрельцов услышали за своей спиной тяжелый топот ног. Свежие войска со штыками наперевес Шли в атаку. В их рядах выделялись своей формой гренадеры. Еще не остывшие от боя, Суровов и Стрельцов влились в ряды наступавших.

Первая цепь противника вскинула ружья и ощетинилась штыками, воздух разорвало неистовое «алла». Турки оказались готовы к тому, чтобы подняться навстречу свежим силам русских и повторить свой отчаянный натиск.

Колонны русских, не уставая кричать «ура», шли на сближение с противником. Потрепанные сибирцы успели перестроиться на ходу. Это ничего, что из полка составился батальон, а из батальона небольшое подразделение. Они примкнули к малорос-сийцам и тоже кричали «ура», пусть хриплое и осипшее, зато достаточно злое, пугающее своей яростью.

Игнат Суровов шел в нервом ряду, изготовив ружье для штыкового боя. Позади вышагивал артиллерийский капитан Стрельцов, сменивший шашку на винтовку. Теперь они волею переменчивой ратной судьбы превратились в обыкновенных рядовых.

Русские и турки подвинулись друг к другу вплотную. И тогда снова все перемешалось и перепуталось: «ура» с «алла», русская брань с бранью турецкой; русские шапки и кепи валялись на земле рядом с красными турецкими фесками. Игнат воевал давно, но такой злости не замечал никогда. Кололи нещадно, били прикладами немилосердно. Игнат заметил молоденького офицерика, нацелившегося штыком в разгоряченного Стрельцова, и одним ударом уложил его наземь. Стрельцов ткнул штыком пожилого, но сильного турка, Готовившегося сразить Игната своим кривым ятаганом. Игнат даже не помнил, когда разодрали его правую щеку, он лишь изредка смахивал рукой кровь и устремлялся в очередную схватку. Разгорячился до такой степени, что не заметил, как вместе с пятившимися назад турками ворвался в траншеи, оставленные этим утром. До своей покинутой батареи добрался и Кирилл Стрельцов, обрадовавшись орудиям, как живым существам.

В половине одиннадцатого турки оторвались от наступавших на расстояние ближнего ружейного выстрела. С этого места они и открыли огонь, не жалея боеприпасов.

VI

Захват первых линий русской обороны вселил некоторую надежду на успех. Гази-Осман-паша носился на быстром арабском коне от бригады к бригаде и, обнажив сверкающую золотом саблю, звал вперед. Сомнения, еще полчаса назад царившие в его душе, постепенно уступали место уверенности: еще все может случиться, не исключен и прорыв из этой проклятой аллахом Плевны! Он без бинокля и подзорной трубы замечал строившиеся на высотах русские резервы, мог угадать своим точным глазом, что они значительно превосходят его силы.

И все же он был обязан заставить себя поверить в то, что удача возможна, а если аллах не дарует ее, то после смелого боя и горечь плена не будет такой позорной.

Между тем маневр неприятеля не заставил себя ждать, русские двинулись на отнятые у них позиции, совсем близко от Осман-паши началось свирепое побоище. Он слышал боевые крики, порой ему казалось, что «алла» звучит сильнее, чем «ура». И он едва сдержал свой порыв броситься в гущу схватки, чтобы увлечь за собой правоверных. И хорошо сделал, что не поддался этому: русские выбили турок из своих траншей и продолжали яростный нажим. Гази-Осман-паша отрядил из резерва два батальона, чтобы помочь тем, кто оказался в критическом положении. Но этих сил было слишком мало, чтобы сдержать русских. Остатки турецких батальонов бежали к речке, стремясь попасть на мост и за рекой Вит найти спасение.

Гази-Осман-паша уже позавидовал тем, кто был убит в первые минуты этой ужасной бойни и не видел картину, которую наблюдал теперь он. Паша слышал свист пуль и шрапнели, рядом с ним рвались снаряды, а он скакал на коне, пытаясь восстановить порядок, прекратить бегство от противника, позорившее его прославленную армию. Воины, которые еще совсем недавно были послушны ему во всем, теперь словно не узнавали его. Они рвались к мосту, хотя там бушевал огонь и властвовала смерть. На место погибших туда прибегали новые сотни и тысячи перепуганных, давили и сбрасывали в воду своих же товарищей и неслись, если это удавалось, к другому берегу, на котором огонь был такой же силы и смерть все так же нещадно косила людей.

На полном ходу лошадь его захрапела и упала, Гази-Осман-паша выпал из седла и, почувствовав боль, посмотрел на ноги-: сапог был, вероятно, пробит пулей, так как из него тонкой, но быстрой струйкой сочилась кровь. Он понял, что ранен, и, когда к нему подскочили адъютанты И незнакомый доктор, приказал нести себя на ту сторону реки Вит и уже там оказать пужную помощь.

…Гази-Осман-паша не успел еще расположиться на своей походной кровати, в этой жалкой хибарке, куда его поместили после ранения, как ему доложили о прибытии вызванных отрядных начальников и бригадных командиров. Вошедшие почтительно склонили головы. Он ждал, что они скажут. Один из пашей выступил вперед, еще ниже склонил седую голову и тихо произнес:

– Имя вашего превосходительства будет сверкать подобно самому яркому алмазу во все века и среди всех народов. Вы сделали невозможное и исполнили свой долг перед оттоманским народом и падишахом. Но, ваше превосходительство, возможности наши исчерпаны, и любой наш шаг не принесет нам пользы, а приведет к бессмысленному кровопролитию. Вы должны повелеть своей победоносной армии сдаться в плен.

Старик говорил ужасное, в другое время предложение его было бы сочтено оскорбительным для командующего армией и для всей страны. Но он Говорил истину, которую не отвергал и сам Осман-паша. Хорошо, что слова эти исходят не от него, гази-паши, а от его подчиненных, людей тоже умудренных. Он смотрел немигающими глазами на согнувшегося пашу, а видел свою армию, теряющую каждую минуту воинов, тех самых воинов, которые под его водительством в течение этих месяцев могли драться подобно разъяренным львам. Ничего, они еще поймут, что он ни в чем не виноват и что он сделал все возможное и невозможное, чтобы сохранить престиж армии и страны.

Приподнявшись на локте, Осман-паша с трудом произнес, что надо послать парламентера-офицера для переговоров с русскими. Это было сделано. Парламентера-офицера послали, но он вскоре вернулся и доложил, что русские согласны вести переговоры только с самим Осман-пашой или близким к нему по рангу человеком. К русским поехал паша Тевфик-бей. Ему было поручено сказать, что армия сдается, что условия сдачи принимаются те, которые будут предложены русскими, но Осман-паша рассчитывает на милость и великодушие победителей.

– Судьба обернулась против меня, – медленно проговорил Гази-Осман-паша, – но так хочет бог.

– Ваше превосходительство, ваше имя и ваши подвиги будут примером для всех поколений Оттоманской империи, – сказал тот, кто заговорил о капитуляции первым.

– Идите, господа, к своим войскам, – сказал Осман-паша. – Вы были с ними в трудные и счастливые дни наших побед, будьте же с ними и в этот ужасный час!

Они покорно удалились. Гази-Осман-паша взглянул на своего личного врача, приготовившегося обработать рану, и едва вымолвил:

– Лучше бы сразу. Мертвый не знает позора!

Врач решительно возразил:

– Вы еще будете нужны своей стране!

За стеной хибары постепенно умолкала пушечная стрельба и ружейная трескотня. А потом наступило затишье, которое Осман-паше показалось почему-то оскорбительным. Он еще долго прислушивался к тому, что происходило за окнами, радуясь, что роковая минута не наступила и он еще «гази», а не пленник. Ему доложили о прибытии командира гренадерского корпуса русских генерал-лейтенанта Ганецкого. Победителя он решил встретить с достоинством, повелев поднять и посадить себя в кровати. Ганецкий, сухопарый, с седыми усами и серыми глазами, в походной шинели и с башлыком за спиной, слегка кивнул ему головой, а на слова Осман-паши, что судьба обернулась против него и что так хочет бог, ответил, что он восхищен отвагой и стойкостью Осман-паши и отдает достойную дань его таланту.

– Я хочу передать свою саблю только тому, с кем сегодня дрался, – сказал паша по-французски.

Ганецкий принял саблю и спросил:

– Какие желания вы хотели бы высказать, ваше превосходительство?

– Повторяю, что сдаюсь безусловно, – ответил Осман-паша. – Но я хотел бы просить, чтобы офицерам оставили их лошадей и имущество, а для меня – четыре повозки с вещами.

– Это будет выполнено, – сказал Ганецкий. – Не нужен ли вам врач?

– Нет, у меня есть свой.

В свите Ганецкого оказалось несколько генералов и офицеров. Осман-паша спросил, нет ли среди них Скобелева-младше-го. Ганецкий ответил, что в данный момент Скобелева нет, но он обязательно пожелает встретиться с таким прекрасным полководцем. И действительно, вскоре генерал Скобелев-младший в сопровождении офицера приехал к пленному паше.

– Вы – великий воин, – искренне произнес Скобелев, – вы достойно поддержали честь своей страны, и я с удовольствием протягиваю вам руку.

– Благодарю вас, – ответил Гази-Осман-паша, – мне тоже доставляет удовольствие видеть вас и пожать вам руку.

– Мне, генерал, как военному человеку, присуща хорошая зависть, – сказал Скобелев. – Я не могу не завидовать вам, храбрость и дарования которого признаны всем светом.

Гази-Осман-паша грустно улыбнулся.

– Генерал, – медленно проговорил он, – ваши способности дают мне право быть убежденным, что ваша славная будущность еще впереди. Вы еще молоды, но вы непременно будете русским фельдмаршалом. И когда это сбудется, я желаю, чтобы мои потомки доставили вам то же положение, в котором теперь нахожусь я и которому вы так завидуете!

Скобелев тоже улыбнулся, посчитав разумным не отвечать на такое пожелание.

– Спросите у вашего подчиненного, намерен ли он воевать против турок еще раз? Если не ошибаюсь, он ранен в этом бою? – спросил Осман-паша.

Разговор велся по-французски, и Суровов ничего не понял, хотя и догадался, что речь идет о нем. Скобелев взял его с собой, вероятно, по причине своего очередного чудачества: мол, пусть полюбуется пленным пашой его солдат, выдвинутый им в офицеры. Скобелев перевел слова паши. Суровов на мгнове-

иие задумался. Он вспомнил павших в июле и августе, убитых, затоптанных в последнем бою. Сначала нахмурился, потом попытался улыбнуться.

– Ваше превосходительство, – с трудом выговорил Суровов, – передайте, пожалуйста, что ранили меня сегодня в седьмой раз за эту кампанию, но драться за Россию, болгар и всякое святое дело я всегда согласен. Так и передайте, ваше превосходительство.

Ответ подпоручика не понравился Осман-паше. Он сморщился, нахмурив красивые густые брови, нависшие над большими, пристально смотрящими глазами, и спросил; теперь уже у Скобелева:

– Если это не составляет вашей тайны, ответьте, генерал, что происходит сейчас под Еленой и что слышно о войсках, которые должны были оказать мне помощь?

– О войсках таких не знаю, – сказал Скобелев. – а под Еленой Сулейман-паша имеет успех. – Подумал и уточнил: – Временный, ваше превосходительство.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Генерал Аполлон Сергеевич Кнорин был глубоко убежден в том, что от его гибели на войне пользы для любимого отечества не будет. Он не стремился, как многие другие, лезть под пули и шрапнель, но если такое поручение возлагалось на него высокой особой – соглашался очень охотно и давал понять, что смысл его жизни в том и состоит, чтобы выполнять высочайшие повеления не считаясь ни с чем, в том числе и со смертельной опасностью. С большей охотой он старался бывать на глазах государя императора и главнокомандующего, где его считали своим; он аккуратно приезжал на редут под Плевной, прозванный «закусочным», там приятно проводили время за трапезой, много пили и много ели, находили повод для того, чтобы польстить государю, который, как и все смертные, любил хорошие слова и примечал тех, кто их произносил. Аполлон Сергеевич сказал немало лестного, восторженного и потому считался в свите государя весьма милым собеседником.

Он был в Елене, когда стало известно, что Сулейман-паша готовит в этом месте сильный удар и постарается облегчить положение загнанного в мышеловку Осман-паши. Было, конечно, известно, что Сулейман-паша не в меру честолюбив и чересчур бездарен, что он нё пожелает возвеличивать славу другого паши. Но попытку он сделает, хотя бы ради того, чтобы избежать осуждения в будущем: мог прийти на помощь и не при-

шел. Таким образом, нападение на Елену становилось вполне вероятным. Болгары-соглядатаи подтверждали это единодушно, а прибежавшие болгарки сообщили и дату предполагаемого наступления. Болгарки прикидывались не знающими турецкого языка и смогли подслушать все, о чем говорили между собой болтливые турецкие офицеры. Быть может, они чего-то не поняли или поняли не так, как следовало? И все же что-то должно произойти – в этом Аполлон Сергеевич был уверен. Он составил для себя подходящий маршрут: из Елены он поедет в Тыр-ново и встретится с командиром корпуса, сробщит ему о предполагаемом наступлении турок, потом он наведается в Габрово и навестит в госпитале князя Жабинского. А там будет видно: или Аполлон Сергеевич отбудет в главную квартиру, или вернется сюда, в Елену.

С Жабинским он не виделся несколько недель, с момента приезда князя в Габрово. Получив известие о его ранении, он стал сокрушаться и запрашивать командиров и медицинские учреждения: где и как ранен князь, удалось ли его эвакуировать, где он теперь и как проходит его лечение? Ответы пришли утешительные: майор Жабинский ранен легко незадолго до решающего штурма, когда был взят Большой редут; эвакуировали его в собственном экипаже, так как рана позволяла не лежать, а сидеть; лечение идет успешно, и есть основания полагать, что майор Жабинский в ближайшее время вернется в строй.

Майор Жабинский… Теперь майора Жабинского уже нет, есть подполковник Владимир Петрович Жабинский! Эту весть и намерен доставить ему в госпиталь Аполлон Сергеевич Кнорин. Одновременно с другой новостью: о награждении орденом святого Владимира.

Вещи были упакованы быстро, и генерал Кнорин приказал ехать в Тырново. В дороге он вспомнил, что может встретиться с башибузуками или черкесами, и потому решил завернуть в деревушку, где стоял штаб гусарского полка, и потребовать конвой, способный отогнать башибузуков и черкесов.

В сельском домишке он застал командира полка, невысокого, усталого, с воспаленными глазами и взлохмаченной темной бородой. Он сонно взглянул на генерала и приготовился выслушать очередное приказание, на которые не скупились все вышестоящие начальники. Но это распоряжение было но из трудных, и полковник тотчас распорядился отрядить пол: сотни гусар.

– Полковник, вы однофамилец или родственник того Пушкина? – спросил Кнорин.

– Я его сын, – ответил полковник.

Генерал пожал ему руку и произнес с улыбкой:

– Невезучий род. От стольника до пиита! Я вам не завидую, полковник!

Генерал ушел, а полковник Пушкин в ярости сжал кулаки: такое сказать про отца! И, как бывает в подобных случаях, тут же припомнилось многое: выпады против поэта и попытки очернить его родословную, унизить его и его предков, показать, что Пушкин вовсе не тот, кем считает его просвещенное общество. Александр Александрович подошел к окну. Генерал уже садился в карету, к ней спешили вооруженные гусары. Конечно, долг повелевал проводить высокопоставленное лицо. Но это выше его сил, его могли выдать глаза. Такими, вероятно, бывали глаза у отца, когда он видел несправедливость. А он ее наблюдал часто.

Пушкин отошел от окна и сел на скамейку в угол, который на Руси считается красным. Над его головой теплилась лампадка: у жителей деревни сегодня или завтра престольный праздник. Догадываются ли они, что над их местами нависла угроза и что турки готовят им судьбу Эски-Загры? Видимо, нет. Верят, что братушки защитят, что они ни за что не покинут Елену и окружающие город селения. Им кажется, что силы тут собраны большие: пехотные, драгунский, гусарский полки, артиллерия, казаки. Малосведущему человеку действительно может показаться, что этих войск много. А их ничтожно мало, раза в четыре, в пять или даже в шесть меньше, чем у Сулей-ман-паши.

Коляска генерала прогрохотала за окнами дома, послышалась команда начальника гусарского конвоя. Уехал! Сказал обидные слова и даже не подумал, как больно ранил чувствительное сердце. И кто упрекает? Человек из царской свиты, военные заслуги которого более чем скромны!

Александр Александрович Пушкин вновь вернулся к небольшому мрачному оконцу. Вдали, у коновязи, гусары чистили лошадей и подгоняли снаряжение. По дороге тянулись полевые пушки, их с трудом тащили притомившиеся кони. Проскакал драгунский офицер, наверное, с донесением. Где-то очень далеко грохнула пушка, и эхо выстрела откликнулось громким повтором в Балканах. С невидной стороны дома гусары затянули озорную, разухабистую песню, и Пушкин, улыбнувшись, стал подпевать.