Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

– Господа, приготовьтесь, сейчас сюда пожалует государь император!

Сообщение старшего врача не настроило Василия Васильевича Верещагина на мажорный лад. Каждый час, проведенный им в госпитале, не прибавлял, а отнимал силы и поселял в душе смятение и пессимизм. Он плохо чувствовал себя в журжевских хоромах, но еще хуже стало ему в Бранковано, куда его перевезли вместе с лейтенантом Скрыдловым, посчитав, что турецкие снаряды небезопасны для художника и командира миноноски. И чем дальше уезжал Верещагин от Дуная, тем тоскливей становилось у него на душе: все он хотел видеть своими глазами, но особенно эту переправу через широченную и бурную реку. Русская армия уже дважды переправилась – у Галаца и Систова, а он лежит и смотрит в потолок и ничего не видит, кроме Скрыдлова, все еще мечтающего о своем Георгии, кроме побеленного потолка палаты да всяких случайных посетителей, готовых приходить сюда в любое время суток.

А тут еще прибавилась малярийная лихорадка, трясет она так, что трещит кроватная сетка. Белье надо менять чуть ли не каждый час, а подняться невозможно – дрожит все: руки, ноги, голова. Знал, что это случится, умолял дать хинина, но эскулапы настояли на своем: хинин в его положении вреден, а лихорадка, бог даст, отвяжется. А как ей отвязаться, если и прежде она начиналась всякий раз от какого-нибудь нечаянного пореза пальца. А теперь – большая и не желающая заживать рана. Вот и лихорадит круглые сутки.

Государь пожаловал в палату со своей свитой – веселой и блестящей, такой неуместной для этого помещения.

– Я принес тебе крест, который ты так славно заслужил, – сказал царь, склонившись над Скрыдловым (он называл на «ты» всех георгиевских кавалеров), и Верещагин уловил даже дрожь в его голосе, – А у тебя есть, тебе не нужно, – обратился Александр к художнику и протянул ему холодную, дрожащую руку.

– Есть, есть, ваше величество, – поспешил засвидетельствовать Верещагин, – благодарю вас!

Царь внимательно посмотрел на художника, потом перевел затуманенный взгляд на Скрыдлова.

– А он смотрит бодрее тебя, – сказал он Верещагину.

– Я буду бодр, ваше величество, когда смогу поехать к нашим войскам! – громко, даже с какой-то яростью произнес Василий Васильевич.

– Да поможет тебе бог, – ответил Александр, из доклада врача знавший, сколько еще придется валяться на больничной койке этому беспокойному, мечущемуся человеку, желающему непременно находиться в центре самых важных и жарких боевых дел.

Государь медленным шагом покидал госпитальную палату.

– Я счастлив, Василий Васильевич! – торопливо, срывающимся шепотом заговорил Скрыдлов, когда за дверью притихли шаги удаляющейся свиты императора, – Но мне очень неловко: ты же оставлен без награды!

– Дорогой мой Николай Ларионович! – Верещагин приподнял голову, – Да разве нужна художнику эта награда? Я настойчиво отказывался и от первого креста. Когда я вижу боевого офицера без орденов и медалей – мне прискорбно, а если встречаю с орденами и лентами какого-то придворного пиита или портретиста, меня, извини, тошнит. Мне такой человек видится воришкой, снявшим ордена с чужой груди!

– Но ты их заслужил, Василий Васильевич, ты на моей «Шутке» проявил большее геройство, чем любой матрос!

– Эх, мне бы на ноги подняться! – мечтательно проговорил Верещагин.

– Вместе встанем на ноги, – успокоил его Скрыдлов, – Встанем, прогуляемся по Бухаресту, забредем в лучший ресто-ран и даже станцуем с красавицами румынками!

– У кого что болит, тот о том и говорит, – сказал Верещагин. – Я вдруг вспомнил одного бедного офицера. Это было в Средней Азии, и он геройски вел себя в жарком деле. И был смертельно ранен. А войско наше имело успех. Генерал, утешая обреченного, сказал, что главное-то сделано: победа завоевана. С какой же ненавистью посмотрел офицер на генерала! И я понял его: для него, молодого и красивого, главным в этот момент была собственная жизнь. А он с ней прощался!

– Жизнь – вещь радостная, – согласился Скрыдлов.

– У немцев есть орден Черного орла, – продолжал Верещагин, – а на нем надпись: каждому свое. Намек на то, что он положен только высшему кругу. Солдат умирает на поле битвы без награды, а придворный украшает себя очередным крестом! Наш поэт сочинил по такому поводу басню, обыграв это самое: каждому свое. Солдата, потерявшего в бою ногу, успокаивает некий лицемер:

 
Пожалуй, брат, не вой:
Пускай твоя нога пропала.
Получше здесь твоей нога отпала,
А ты солдат простой!
 

И ты знаешь, что ответил тот солдат? – спросил Верещагин.

– Нет, но хочу знать, Василий Васильевич.

 
– Фельдмаршала я ниже;
Но ах, моя нога была ко мне поближе.
 

Так вот и я, Николай Ларионович. Ближе всего мне сейчас моя рана, и не дает она мне покоя. Нет, не болью своей, это я перенесу. Тем, что уложила меня в госпиталь и держит здесь словно на привязи. Из-за нее, окаянной, я, может, не сделаю самое главное в своей жизни! – чуть ли не со стоном вырвалось из груди Верещагина.

Скрыдлову нечем было успокоить поверженного в уныние соседа. И он сказал то, что говорил тысячу раз:

– Война завтра не кончится, Василий Васильевич. Скоро вернешься н действующую армию и сделаешь все, что задумал. На выставку твоих картин я приду первым!

– Но там не будет переправы через Дунай! – возразил Верещагин.

– Зато никуда от нас не уйдет наш поход на «Шутке»! – отпарировал Скрыдлов.

Лихорадка делала свое скверное дело, состояние Верещагина становилось все хуже и хуже. Его перевели в другую комнату и положили одного. Здесь уже никто не мешал ему: ни Скрыдлов, желавший во что бы то ни стало развеселить, ни многочисленные посетители Сначала все это понравилось Верещагину, потом стало невыносимо грустно: и от незаживающей раны, из которой продолжали вытаскивать обрывки белья и сукна, и от лихорадки, заставлявшей стучать зубами и плавать в собственном поту, и от полнейшего одиночества, и от этой сестры милосердия, румынки, не знавшей ни слова по-русски и делавшей все наоборот.

Веселая особа сестра милосердия! Верещагин просит воды, а она песет ему утку, он умоляет поправить подушку и положить его повыше, а она хватает его за ноги и тащит вниз: ей показалось, что больной лежит слишком высоко. Просит дать ему хинина, а она с улыбкой наливает столовую ложку касторового масла и подносит к его рту. Вот и сейчас она стоит у его постели и улыбается, не понимая, чего желает этот странный человек.

– Смените белье, оно такое мокрое, что можно выжимать! – просит Верещагин и отбрасывает пододеяльник.

– О-о-о! – улыбается она своей белозубой улыбкой и кокетливо грозит ему пальчиком. Глаза у нее такие веселые, что Василий Васильевич подумал, не истолкует ли она его просьбу как нескромность, и снова натянул на себя одеяло.

– Мерси! – поблагодарил Верещагин.

Сестра неродерпула плечиками и покинула палату.

Раньше он ежедневно мог питаться свежими новостями: лихие моряки и отутюженные штабс-офицеры знали все, а если и не знали, то могли сочинить такое, во что поверил был любой недоверчивый слушатель. По посетителей нет, и нет новостей. Когда Верещагин спрашивает про Дунай сестру милосердия, глаза у той теплеют и она готова запеть. И только. Спрашивает Василий Васильевич про гурок, болгар и русских, она по-румынски повторяет эти слова и улыбается. А ведь наверняка румынские газеты пишут о том, что происходит на нравом берегу. Лечащий врач заходит в его палату редко и повторяет одни и те же слова: «Мы – за Дунаем».

Как же обрадовался Верещагин, когда заметил в двери темноволосую головку со знакомым и милым профилем!

– Можно к вам, Василий Васильевич? – спросила девушка в белой косынке сестры милосердия. – Или вы не узнали меня?

– Оленька! – воскликнул Василий Васильевич, словно увидел свою первую любовь. – Вас-то мне и не хватало! Давно вы здесь? Надолго ли?

– Из Журжево я вернулась сегодня утром, – ответила она. поправляя его подушку. – Часть наших девушек отправили в Систово, а вот меня сюда. – Она скорбно покачала головой. – Я так просилась в Систово: ведь там Андрей… – Она внезапно умокла, застеснявшись своей откровенности.

– Я все понял, Оленька, – сказал Верещагин. – Ничего, милая, будете еще и в Систове, и в Тырнове, и в Габрове – всюду еще успеете побывать!

– Там сейчас так опасно, Василий Васильевич, – озабоченно проговорила Ольга. – Сегодня сюда доставили первых раненых, там уже идут такие бои!.. – Немного помолчала, робко улыбнулась, – Один солдат, Василий Васильевич, из роты… – Она опять запнулась. – Угрюмый, но такой славный человек! Думал, что ранен только в руку, а у него и грудь штыком проколота. А верит, что догонит свою роту. Он очень любит своего командира подпоручика Бородина…

– Оленька, когда этому солдату станет полегче, придите вместе с ним, хорошо? – взмолился Верещагин.

– Хорошо, Василий Васильевич. А вы-то как тут, вид мне ваш совсем не нравится.

– Я тоже хочу догнать свою роту, Оленька! – тихо проронил Верещагин.

II

Всякий раз, когда у Ольги Головиной выпадала свободная минута, она спешила в палату Василия Васильевича Верещагина, пытаясь развеять его невеселые мысли и хоть как-то подбодрить. Пришла она и сегодня.

– Как почивали, Василий Васильевич? – спросила она с улыбкой, едва переступив порог комнаты. – Какой сон видели?

– Прежде всего, Оленька, садитесь, – пригласил Верещагин. Обождал, пока она присядет на стул у его изголовья. – Видел я сон не сон, а целую толпу своих же героев. Вы знаете, Оленька, будто я просыпаюсь, а они окружили мою кровать и смотрят на меня с немым упреком: самаркандский нищий с тонким железным прутом в руках, киргизский охотник, поднявший на руке сокола, опиумоед с пустыми, невидящими глазами, смертельно раненный, прикрывший правый бок двумя ладоня-

ми. Смотрят и как бы спрашивают: до каких же ты пор будешь валяться на госпитальной кровати? Видел я и тех, кто заполняет мои неоконченные картины, да еще в таком виде, в каком оставил их в Париже: без головы, без руки или ноги. Были и такие, у кого не лицо, а белая доска: я не успел пририсовать им рты, глаза, носы… Ужас, Оленька, кошмар!

– Не ужас и не кошмар, Василий Васильевич, – сказала Ольга. – Эти люди позвали вас на работу – значит, действительно, вы скоро возьметесь за свои полотна.

– Вашими устами да мед пить! – улыбнулся Верещагин.

Он глазами художника посмотрел на сестру милосердия: и эти густые темные брови, и блестевшие темным блеском большие выразительные глаза, и пухлые, слегка розоватые губы, и пробившиеся из-под белой косынки гладкие черные волосы, и этот узкий, прямой нос – все просилось на полотно.

– Как только смогу взяться за кисть или карандаш, я непременно сделаю ваш портрет, Оленька.

Она покачала головой.

– Нет, Василий Васильевич, у вас будет достаточно настоящих героев, – возразила она, – А что я? Обыкновенная сестра милосердия из тылового госпиталя Бранковано!

– А вы хотели быть поближе к воюющим?

– Очень хотела бы, Василий Васильевич! Я уже просилась отправить меня в полевой лазарет или на перевязочный пункт. Категорически мне не отказали, но и не отпустили. А как бы я желала!

– Оттуда нет новых известий? – спросил он.

– Наши продвигаются вперед. – Ольга вдруг умолкла, не решаясь спросить о том, что больше всего волновало ее в эти минуты. Набралась смелости, робко улыбнулась. – Есть ли верный способ уберечься от пули, Василий Васильевич? Не убивают же всех на войне!

– Есть такой способ, Оленька, надежный и проверенный, – улыбнулся Верещагин. – Быть в столице, звенеть шпорами на балах и представляться кокеткам в качестве героя. Это – первый способ. Есть и второй: жить в приличной гостинице Бухареста и заводить любовные романы с приезжими шансонетками или местными красавицами. Ну, а третий тоже есть: находиться при главной квартире, за всю кампанию побывать два-три раза неподалеку от сражения, отхватить за все это два-три ордена и два-три новых чипа и вернуться в Петербург или Москву. Я назвал три способа, Оленька, но все они бесчестные. Честного способа уберечься от пули нет, это говорю вам я как человек, не раз побывавший в бою.

Она вздохнула и медленно произнесла:

– Да, это, наверное, так и есть.

– Только так, Оленька! – подтвердил Верещагин.

Он уже догадывался, что Ольга не случайно задала вопрос о том, как уберечь себя в бою. Думала она, конечно, не о себе и своей безопасности, ее тревожила судьба близкого ей человека. Но как спросить о нем, чтобы не смутить эту скромную девушку?

– Оленька, а из действующей армии писем нет? – осторожно начал Верещагин.

Но и осторожный тон, и полушепот, каким был задан этот вопрос, привели девушку в замешательство. Она неловко, улыбнулась и произнесла вполголоса:

– К сожалению, нет.

– Больше вопросов не задаю, – сказал Верещагин.

– Почему же, Василий Васильевич? – искренне удивилась она.

– Не в моем характере, Оленька, залезать в чужую душу!

Но Ольге хотелось, чтобы Василий Васильевич задал вопрос именно на эту тему, спросил ее про Андрея и про его замечательные душевные качества, про его честный характер, с которым нелегко жить на этом свете.

– Василий Васильевич, – осмелела она, – я знаю, что вас интересует человек, близкий мне. Я не буду ждать вашего вопроса, поскольку вы посчитали его неуместным. Влюбленный вправе полагать, что предмет его обожания – самый восхитительный, самый прекрасный в мире. Точно так думаю и я.

– Так это же очень хорошо! – оживился Верещагин, – Человек, умеющий любить сильно, самый богатый человек!

– Вы правы, Василий Васильевич, – тихо прошептала Ольга.

– И он – там? – спросил Верещагин.

– На том берегу Дуная! – гордо произнесла она. – Раненый сообщил мне, что подпоручик Бородин вел себя мужественно и шел в атаку впереди своих солдат. Это, конечно, хорошо, но это меня и тревожит: я уверена, что он всегда будет идти впереди своих солдат.

– Тревожиться нужно, Оленька, – быстро отозвался Верещагин. – Но надо помнить и народную мудрость, проверенную не одной войной: кто смел, тот и цел. От смелого и смерть бежит. Отвага – половина спасения.

Она радостно улыбнулась:

– Спасибо, Василий Васильевич!

– Много этой мудрости за века накопилось, – продолжал Верещагин, понявший, чем можно утешить влюбленную. – Погодите-ка, Оленька, я еще кое-что вспомню. Да-да, вот хотя бы это: на смелого собака лает, а трусливого рвет. Сробел – пропал. Удалому и бог помогает, ему все нипочем. Зря народ ничего не придумает, Оленька!

– Теперь и у меня на сердце полегчало, – созналась она.

– Знаете что, милая, – уже веселей проговорил Верещагин, – мне так захотелось побывать на вашей свадьбе! Пригласите?

– Непременно, Василий Васильевич.

– Я, конечно, намерен погулять как лихой молодец. И даже с удовольствием буду кричать «горько», но я и поработаю! Я нарисую картину и назову ее так: «На свадьбе освободителей Болгарии». Согласны, Оленька?

– Скорей бы настал этот день, – мечтательно произнесла Ольга. – Мы с ним были помолвлены незадолго до войны.

Нужно было уходить, а Ольге так хотелось еще посидеть у кровати раненого художника! Грустно лежать больному одному в такой большой комнате. Тут действительно всякие мысли могут прийти в голову. А он человек впечатлительный, все слишком близко принимает к сердцу. Да и как не принимать, если рушатся его творческие планы, а может быть, и надежды.

– Василий Васильевич, мне нужно идти, – проговорила Ольга, медленно поднимаясь со стула, – Я забегу к вам при первом удобном случае. А сейчас надо сделать перевязку солдату из роты Андрея.

– Как он? – спросил Верещагин. – Скоро вы приведете его ко мне?

– Приведу, Василий Васильевич, – ответила Ольга, – Как только полегчает, я сразу же буду у вас. – Она улыбнулась. – Любопытный человек, этот солдат! На медведя ходил, Василий Васильевич, нескольких турок заколол в одном бою. Он, наверное, очень храбрый, хотя и не говорит об этом. Обронит два слова – и молчит.

– За героя всегда говорят его дела. Хвалится тот, Оленька, кто пороху не нюхал, а в обществе желает прослыть за храбреца.

– Все в роту просится.

– И как долго ему лежать? – полюбопытствовал Верещагин.

– Еще полежит. Поправиться он должен быстро: уж очень сильный у него характер!

– Передайте ему привет, Оленька, – сказал Василий Васильевич. – Люблю людей с сильными характерами! А теперь идите, милая, да не забудьте, что в отдельной палате лежит и мучается одинокий художник, у которого совсем не такой характер, как у солдата из роты подпоручика Бородина!.

III

Нежданно-негаданно приехал младший брат Сергей. Не вошел, а ворвался в палату и первым делом спросил:

– Ты еще здесь?!

По тону и не определишь: удивлен? удручен? недоволен тем, что видит старшего брата в кровати? Он весь в движении и явно торопится, заезд в Бранковано, возможно, считает вынужденным, оторвавшим у него чуть ли не сутки. Сергей всегда таков: куда-то спешит, будто боится опоздать – не успеет сделать все за жизнь, отпущенную ему судьбой. Летом прошлого года вернулся из Парижа, где он занимался живописью, и в тот же день взялся писать этюды с природы. Работал много и хвалился, что не знает усталости. Василий Васильевич радовался: младший брат нашел свое призвание, его, слава богу, посетило вдохновение. И вот он уже тут, нетерпеливый, взъерошенный. готовый ко всему. Он потирает свой большой, с залысиной лоб, пытается пригладить вьющиеся волосы, которые никак не хотят ложиться и стоят курчавыми хохолками.

– Пока здесь, – с досадой ответил Василий Васильевич.

– Что так долго?

– Об этом спроси не меня, а лекарей, им больше известно, – поморщился Верещагин-старший и стал ворчливо рассказывать о ранении, о привязавшейся лихорадке.

– Так, может, тебе не нужно было ходить по Дунаю на этой злосчастной «Шутке»? – допытывался Сергей, присаживаясь к кровати брата.

– Я и сам иногда задаю себе такой вопрос и всегда отвечаю решительно: надо! Я остаюсь при своем мнении: подлинный художник не может наблюдать бой со, стороны. Нет, Сергей, чтобы написать полотно, которое может взволновать людей, нужно все пережить самому: и голод, и холод, и раны, и болезни. Надо бросаться в атаки, стрелять, драться врукопашную. И непременно надо было ходить по Дунаю на этой злосчастной «Шутке»!

– Тогда не кляни свою судьбу, Василий, – снисходительно посоветовал Сергей.

– О, это уже другое дело! Я согласен рисковать, терпеть боль и муки, но чтобы все это не шло в ущерб моему главному делу. А если я вынужден из-за этого отказаться от главного, тут, братец, волком завоешь!

Сергей уже согласно кивнул.

– Я тебя понимаю, Василий, – медленно проговорил он.

– Ну а ты? Тоже рисовать?

Верещагин-младший решительно закрутил полысевшей головой.

– Нет! Хватит одного рисовальщика! Кто-то из Верещагиных должен и воевать! – бросил он.

– Александр Васильевич Верещагин, сотник Владикавказского полка и самый младший наш брат. Он тоже здесь.

– Саша здесь?! – радостно воскликнул Сергей.

– Недавно прибыл.

– Вот и прекрасно! Старший Верещагин начнет писать этюды, а младшие будут сражаться! – тем же восторженным тоном продолжал Сергей.

– Но Александр кончил курс в юнкерской школе, он военный человек, а ты? – недоуменно спросил Василий Васильевич.

– А я просто хочу воевать за освобождение болгар, – уже спокойнее проговорил Сергей. – Ты тоже не военный человек, а ходил по своей воле в атаку и даже получил Георгия. Чем же я хуже тебя? А?

– Я, как говорится, без двух недель лейтенант доблестного военного флота, а у тебя за плечами нет ничего, кроме желания.

– Разве этого мало? – улыбнулся Сергей.

Василий Васильевич понял, что разубедить брата ему не удастся: они, Верещагины, люди настойчивые и, если что-то задумали, от своего не отступят. Может, он и прав: пусть повоюет, проверит себя и свой характер, посмотрит, как дерутся и умирают русские люди на этой истерзанной земле. Пусть посмотрит и на тех, кого мы сейчас освобождаем, и на тех, кого нужно изгнать навсегда. Пригодится все это. На будущее…

– Что ж, – сказал после раздумья Верещагин-старший, – поезжай.

– Знаешь, о чем я мечтал всю дорогу? – вдруг спросил Сергей. – Я желал бы чуточку походить на партизана Фигнера. Помнишь, что он выделывал в Отечественную, войну? Выдавал себя то за француза, то за итальянца, располагал к себе врага, а потом бил его, да еще как бил!

– А за кого будешь выдавать себя ты? – спросил Василий Васильевич, стараясь охладить пыл младшего брата. – Фигнер отлично знал французский, итальянский, немецкий языки, да и внешностью он вполне мог сойти за француза или итальянца. А ты? Выдашь себя за болгарина? Тем хуже для тебя. За турка? Извини – у тебя типичная русская физиономия. Да и языка мы с тобой не знаем.

– Оно… так… – неохотно согласился Сергей.

– Не все мне и нравится в дерзких выходках Фигнера, – продолжал Василий Васильевич. – Русский человек бывает зол, но он быстро отходит, лишил его бог дурного качества – злопамятства. Фигнер убивал французов даже, тогда, когда в этом не было нужды, вспомни хотя бы записки Дениса Давыдова. Враг, поднявший руки, это уже почти не враг, и к нему можно быть снисходительным.

– Мне нравится его хладнокровие и бесстрашие! – сказал Сергей.

– А вот это нужно в любом бою. – Василий Васильевич на мгновение задумался. – Поезжай-ка ты, братец, к генералу Скобелеву, не к старшему, а к младшему, к Михаилу Дмитриевичу. Правда, сейчас, как слышно, Он не у дел, но я знаю его натуру и уверен, что в тылах околачиваться он не станет и без горячего дела не просидит дня.

– Я кое-что слышал о нем. Ты знаешь его лично. Кто он такой? – спросил Сергей, теребя бороденку.

– О нем можно сказать и коротко, и длинно.

– Коротко, – предложил Сергей.

– Очень храбрый молодой генерал, на мой взгляд, в недалеком будущем он станет нашим блестящим полководцем, – ответил Василий Васильевич.

– А теперь длинно, попросил Сергей. Он уселся поудобнее у изголовья старшего брата и приготовился слушать. Сестра милосердия ужо дважды открывала дверь палаты и тотчас захлопывала ее: время делать перевязку, по ей не хотелось мешать беседе братьев – кто знает, когда они еще свидятся!

– Михаил Дмитриевич Скобелев в восемнадцать лет поступил на службу в кавалергардский полк, а через два года получил свой первый офицерский чин. Лет десять назад окончил академию Генерального штаба. Это один из грамотнейших наших офицеров. Очень любит исторические науки. В историю он влюблен куда больше, чем в женщин, улыбнулся Верещагин-старший, хотя прекрасный пол он тоже не оставляет без внимания: мужчина он интересный, остроумный, в тридцать четыре года стал генерал-майором и генерал-адъютантом. Когда он появляется на балах, петербургские красавицы не сводят с него глаз. Впрочем, на балах он бывает редко, предпочитает боевые походы. Он считает, что только невзгоды и лишения делают из мужчины настоящего воина. Он даже утверждает, что женатый человек – это военный человек с минусом: жена хочет покоя и светских развлечений, а офицер должен рваться в бой, где нет балов и приемов.

– А он что же, не женат? – спросил Верещагин-младший.

– Михаил Дмитриевич женат на княгине Гагариной, но, как мне кажется, не испытывает большого удовольствия от своего брака.

– Я тоже против женитьбы и считаю жену обузой в любом деле! – обрадованно воскликнул Сергей.

– Возможно, что знатная жена старается его держать при себе, – продолжал Василий Васильевич, – а оп всегда был челоь веком независимым. Мне иногда думается, что Михаил Дмитриевич был бы куда счастливее, женись оп па девушке попроще и победнее. Как-то он вздыхал но одной такой красавице, и у него тогда сорвалось: «Па нее я поменял бы дюжину княгинь и графинь!»

– Оригинальная, видно, личность этот Скобелев! – заметил Сергей.

– Да, нссомпенпо, подтвердил Василий Васильевич. – Я не могу не рассказать тебе одну историю, но пусть это оста-

нется между нами. Это было в начале его офицерской карьеры. Отправился Михаил Скобелев в рекогносцировку по бухарской границе, а вернувшись, доложил о многих боевых стычках, о преследовании, о разбитых бухарских разбойниках и прочее, прочее, одним словом, подвигов у него хватало для того, чтобы получить офицерский крест. А потом оказалось, что все это сплошной вымысел.

– Нехорошо, – согласился Сергей.

– Глупая мальчишеская выходка! – бросил Василий Васильевич. – Его вызвали на дуэль за вранье и недостойное поведение, он стрелялся, тяжело ранил одного из офицеров, после чего был вынужден оставить Туркестан. Самое удивительное, что он до безумия храбр и заслужил бы крест без этого дурного сочинительства!

– Захотел иметь его раньше, – сказал Сергей.

– Завистников у него много, да-с… Уже и здесь начались недостойные сплетни: мол, и кресты, и генеральские чины Ско-белев-младший еще должен заслужить, что ему их дали прежде времени, авансом, что ли!..

– Завистники, наверное, никогда не переведутся, – заметил Сергей.

– Я уверен, что Михаил Дмитриевич уже в первых боях постарается доказать, что генеральские погоны и кресты – дело неслучайное, – с твердым убеждением произнес Василий Васильевич.

– Он мне начинает нравиться! – живо отозвался Вереща-гин-младший.

– Когда узнаешь его поближе, он и вовсе тебе понравится, – сказал старший.

– Ты что-то успел сделать? – спросил Сергей, оглядывая палату и словно отыскивая следы деятельности брата. – Хоть какие-то наброски?

– Нет, Сергей, не успел, – с горечью ответил Василий Васильевич. – На «Шутке» было не до красок и карандашей. Это первое, пусть и пустяковое, но боевое дело. Все последующее происходило уже без меня.

– Еще успеешь, Василий, – сочувственно проговорил Сергей и внимательно посмотрел на брата. – Что говорят о кампании? Как долго она будет продолжаться?

– Говорят всякое… До меня доходит, что в штабах не прочь протрубить – мы, мол, теперь пойдем до Царьграда со знаменами и барабанным £юем. Успехи у Галаца и Систова успели кое-кому вскружить голову. Такое настроение пагубно. Тот же Скобелев уверен, что турки без боя Болгарию не отдадут и что нам еще придется драться по-настоящему…

– А как настроены болгары?

– Как может быть настроен человек, которого подвели к плахе, чтобы отрубить ему голову, а он вдруг услышал: не падай духом, я сейчас тебя выручу! Пять веков ждут они нашей помощи.

– Наконец-то дождались! – не удержался от восклицания Сергей.

– Я слышал, что в Систове плакали вместе и освобожденные болгары, и освободители-русские, – сказал Василий Васильевич.

– Хотел бы я там быть в тот час! – мечтательно проговорил Сергей.

– Ты еще многое успеешь посмотреть, дело только началось! – заверил Верещагин-старший, – Да, кстати, советовал бы я тебе навестить тут одного солдата, он ранен на Систовских высотах. Успел, мне сказали, заколоть пятерых турок.

– Солдата навещу: надо взглянуть на такого богатыря!.. Василий, а ты не одолжишь мне своего коня? – осторожно спросил Сергей, зная, как старший брат любит лошадей. – Все равно он стоит у тебя без дела и понапрасну жрет овес!

Верещагин-старший ответил не сразу. О чем-то подумал, нездорово, словно при острой зубной боли, сморщился, взглянул на Сергея.

– Коня… – чуть слышно промолвил он. – А ты знаешь, что такое конь на войне? Без него все равно что без ног!

– Я же верну, Василий! – в отчаянии произнес Сергей.

– А успеешь? – Василий Васильевич подозрительно взглянул на брата. – С кем же ты его вернешь?

– Тебя же не выпишут завтра или послезавтра, – проговорил Сергей. – А с кем вернуть – это уже моя забота!

– Пожалуй, я дам тебе своего коня, он у меня добрый, – медленно проговорил Василий Васильевич, не спуская глаз с младшего брата, будто желая удостовериться, можно ли на него положиться. – Ты уж не подведи.

– Надо ли напоминать об этом, Василий! – обиделся Сергей.

Сестра милосердия уже в десятый раз приоткрыла дверь. На этот раз она так ее и не закрыла. С укором взглянула на посетителя, давая понять, что его присутствие стало нежелательным. Сергей, поцеловав брата, вышел из комнаты.