Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Степану Остаповичу Ошуркову кажется, что пожатие руки, которого он удостоился недавно, можно будет чувствовать всю жизнь. Его напутствовал сам князь Черкасский – представитель фамилии не только известной ныне но и оставившей свой глубокий след в русской истории. Кто из просвещенных людей России не знает эту фамилию? Она берет начало от Мамелюка султана Египетского, и прослежена отечественными биографами с пятнадцатого века. Сам князь, говорят, ведет– свою родословную чуть ли не от сотворения мира. «Впрочем, – улыбнулся Степан Остапович, – все мы ведем свою родословную от сотворения мира. Для всех Адам и Ева были прародителями».

Князь может гордиться и более поздними временами, например, тем славным годом, когда государь Иван Грозный предложил руку и сердце княгине Черкасской и сделал ее своей супругой. Да и другие государи и великие князья не обходили род Черкасских. Когда сидишь с ним наедине и ведешь откровенную беседу, вдруг ощущаешь, что и на тебя снисходит царская благодать. Все, что потом доведется тебе сделать, ты будешь творить не только от своего имени, но и от имени высокородного князя Черкасского, от имени государя императора, повелевшего князю отправиться за Дунай, чтобы принять в свое гражданское управление освобождаемый край.

Князь много не говорил, и это нравилось Ошуркову: так и нужно, думал он, нас не надо убеждать, нам надо сказать, что нужно делать, чтобы соблюсти интересы отечества. Конечно, князь говорил и о том, что Россия выполнит свой святой долг перед единоверными братьями своими, что она готова пролить крови столько, сколько нужно, но принесет им долгожданное освобождение. Гут же князь многозначительно добавил, что каждый чиновник гражданского управления должен помнить, что здесь для него главным будет не болгарское, а русское дело и из него надо исходить, когда придется принимать бразды правления. Народ угнетен, истерзан и ждет отеческого внимания, его нужно оказывать, но в меру, дабы не прослыть либералами и не дать повода своим нижним чинам и подпорченным агитацией народников офицерам подумать, что мы, освободив от гнета болгар, начнем вводить какие-то свободы у себя в России. Дурной пример заразителен. Не дай бог, когда нижний чин русской армии, увидевший, как русский барин вынужденно пожимает руку болгарскому мужику, подумает, что и его постигнет такая же счастливая участь, что и он дождется, когда дворянин станет запросто с ним здороваться. Никакого соблазна даже в мыслях!

Этого его светлость могли бы и не говорить, это и так давно понято Степаном Остаповичем. И все равно, когда слышишь такое от князя Черкасского, воспринимаешь как откровение.

 
Нет! Чужда тебе Россия,
И славянам ты не свой —
Розгоблудия вития,
Дел заплечных часовой.
 
 
Прочь, сиятельнейший барин,
Спрячься в собственную грязь!..
Ну какой ты русский князь? —
Немцем пахнущий татарин!
 

Откуда могло припомниться такое?! Ошурков готов был осенить себя крестным знамением, чтобы избавиться от наваждения. Чего только не придумают нигилисты! В отместку за то, что Владимир Александрович Черкасский лет двадцать назад предложил учредить специальные суды для крестьян с правом телесного наказания. Нигилистов не только розгами учить, их давно пора в Сибирь сослать.

Ошурков стоял па горе Царевец и любовался Тырновом. Утро было совсем раннее, в розоватом мареве слились и голубоватое, прикрытое прозрачной кисеей тонких облаков небо, и земля с небольшими садами и причудливо прилепившимися к каменным утесам постройками, по которым как бы струилась зеленая вьющаяся растительность. «Надо же так налепить! – прошептал Ошурков. – Как ласточкины гнезда! Не у птиц ли они научились?»

Степан Остапович снял белые перчатки, вынул из кармана носовой платок, приподнял форменную фуражку, вытер вспотевшую лысину, погладил чисто выбритый подбородок, щеки, слегка покрутил головой. Осмотрелся. Вблизи никого не было. А ему хотелось спросить, где же находится то подземелье, где, по преданию, вот уже пять веков спит молодой болгарский юнак. Не там ли, влево, рядом с низкими халупами, прилепившимися у подножия серой и мрачной скалы? А может, правее Царевца, в Асеновой Махале, где-то между церквами святого Георгия, Сорока мучеников и святого Димитрия? Во всяком случае это подземелье не должно находиться дальше Орлиной вершины, разместившей на своих холмах весь город Тырново. Полтыщи лет почивает юнак на своем ложе. Выйдет на волю, когда поймет: пробил час освобождения!..

Набежали тучки, и вокруг все стало пасмурным. Степан Остапович снова вспомнил слова князя и тоже нахмурился. Конечно, Тырново – это хорошо, но так ли это хорошо? В хорошем, как и в плохом нет предела. Если придется застрять тут надолго – так ли это хорошо? А если у армии не будет большого успеха и ее принудят топтаться у Систова и Тырнова – так ли плохо иметь под своим началом этот своеобразный городишко?..

Но узкой, змеистой улочке он спустился на небольшую площадь, обставленную ветхими каменными домами. Неторопливо прошагали гусары, они были явно навеселе и настроены добродушно: наверняка «причастились», только не в скромном тырновском соборе, а где-то у гостеприимных болгар. Прошли две девицы, одетые в свои яркие одежды. Проковылял хромой дед, приветливо помахавший рукой и что-то промямливший своим беззубым ртом.

Ошурков хотел свернуть влево и посмотреть Янтру поближе, но его остановила своеобразная делегация: женщины в национальных костюмах, лысый мужчина, девочки в пестрых платьях. Две женщины держали большой поднос и приветливо улыбались.

– По-русски, – сказала одна из них и, смутившись, густо покраснела. – Хляб-сол.

Степан Остапович степенно отломил кусочек хлеба, посыпал его солью.

– Благодарю, – сказал он, проглотив мягкий и теплый хлеб.

– По-болгарски, – теперь уже заулыбался лысый мужчина, – Вино! – И налил целый стакан.

Ошурков с удовольствием выпил холодное, приятное на вкус вино и поблагодарил. От другого стакана отказался. Такое еще может повториться, а он должен быть на высоте своего положения. Он уже намеревался оставить эту веселую, добродушно настроенную компанию, но дорогу ему преградили маленькие девочки и стали бросать под его ноги лепестки роз. «Как императору!»– с умилением подумал Ошурков и погладил девочек по головке.

– Благодарю, благодарю! – повторил он несколько раз, польщенный всеобщим вниманием, но принимающий все это как должное и вполне заслуженное.

У небольшой ветхой лавчонки он приметил худую сгорбленную старуху в заплатанной черной одежде. Сунув руку в карман, он нащупал целковый и протянул его нищей. Она низко, как позволила ей плохо гнущаяся спина, поклонилась. Прошел с полсотни шагов и увидел хромого старца, опиравшегося на сучковатую палку; по улице проходила конная батарея, и старик растерянно топтался на месте, не решаясь перейти на другую сторону. Степан Остапович дождался небольшого разрыва между орудиями, взял старика под руку и перевел через Дорогу.

Из глухого и тесного переулка вынырнуло двое мужчин в красных фесках. Один из них окровавленный. За ними шла толпа людей, о чем-то возбужденно споривших и что-то доказывающих друг другу. Окровавленный, сняв феску, опустился перед Ошурковым на колени. Он говорил глухо и непонятно, и Ошурков захотел узнать, что ему нужно.

Турок жалуется, что его избил вон тот болгарин, – медленно и неохотно сообщил молодой человек.

– Это вы его избили? – строго спросил Степан Остапович.

– Я, – тотчас признался ответчик, – Он…

Но Степан Остапович не стал слушать дальше. Близко проезжали с залихватской песней казаки, и решение пришло само собой. Он поманил пальцем последнего, поотставшего от сотни всадника и сказал ему вполголоса:

– Поучи-ка вот этого плеткой, служивый!

Черноусый сухопарый казак не заставил повторять просьбу.

Через мгновение плетка засвистела в воздухе. В толпе запричитала женщина. Казак посмотрел на нее, на Ошуркова.

– Хватит! – сказал ему Степан Остапович, довольный тем, что проучил строптивого, зарвавшегося горожанина. «Так п должно быть, – подумал он, – мести допускать нельзя, людей нужно держать в постоянном повиновении, иначе это приведет к самоуправству и произволу: сегодня он ударит турка, завтра пожелает оскорбить своего богатого соседа-чорбаджия, а послезавтра ему может не приглянуться и чиновник гражданского управления Степан Остапович Ошурков. А что будет потом?»

II

Степан Остапович не успел привести себя в порядок после утомительного похода на гору Царевец, как в дверь к нему осторожно постучали. В комнату не спеша входил пожилой мужчина, одетый самым странным образом: короткие, застиранные, с бахромой штаны, накидка с полинялой вышивкой, на ногах подобие русских поршней  [13]13
  Легкая крестьянская обувь из сыромятной кожи


[Закрыть]с оборами, а на голове что-то похожее на поповскую камилавку. У него было грубое и загорелое, как у всякого крестьянина, лицо, топорщащиеся темные, с проседью, усы и такая же борода, которую он давно не стриг, и потому она торчала безобразными клочьями. Пальцы его рук стали коричневыми от усердного курения, а ногти даже потемнели. Стоило ему переступить порог, и в комнату вполз едкий табачный запах, словно под своей широкой накидкой он прятал не трубку, а целую табачную фабрику, рекламирующую свои изделия.

– Что вам угодно? – строго спросил Ошурков.

– Я священник местной церкви, – отрекомендовался вошедший, чем еще больше озадачил Степана Остаповича.

– Слушаю вас. Садитесь, садитесь, – попросил Ошурков.

Поп не спеша сел и огляделся. В этом доме он уже успел побывать года три назад. Тогда его пригласил турецкий бей и избил за то, что в своей проповеди он велел прихожанам смотреть на север и ждать помощи только из России.

В большом кабинете все оставалось по-прежнему: диваны, ковры, столы, даже кинжалы, сабли и ятаганы продолжали висеть на правой стене – хозяину пришлось бежать скоро,  было не до вещей. Но в кресле сидел уже другой человек, непохожий на турка ни своим обликом, ни одеждой, да и встречал он гостя радушной улыбкой. Как начать с ним разговор, чтобы не рассердить и не обидеть?

– Я видел эту сцену, и она потрясла меня, – наконец отважился священник.

– Что же это была за сцена? – удивленно вскинул густые брови Степан Остапович.

– Вы велели казаку избить болгарина, – ответил поп.

– А почему же я не должен наказать человека, если он из-за мести учинил самосуд? – спросил Ошурков.

– О-о-о, какая же это месть и какой самосуд? – Поп скорбно покачал головой. – Болгарин не убивал его сына и не обесчещивал его дочь, как сделал этот турок. Болгарин не мог сдержаться при виде этого страшного изверга. Всему бывает предел, даже долготерпению! Но на самосуд это не похоже, нет, ваше благородие! – воскликнул священник, почувствовавший, что перед ним не гражданский чиновник, а офицерский чин.

– Вы, как пастырь, должны призывать к смирению, – с укором произнес Ошурков, – а вы разжигаете страсти. Нехо-рошо-с!

– То, что я говорю вам, я не говорю им. – Священник кивнул в сторону окна.

– Одна из высших христианских добродетелей, – назидательно проговорил Ошурков, – это смирение. Мне ли напоминать вам, святой отец, евангельское учение? Как там, в послании от Матвея: не противьтесь злому, кто ударит вас в правую щеку, обратите к нему левую. Не так ли, святой отец?

– Так, – с грустью согласился священник, – Но болгарам надоело подставлять под побои то одну, то другую щеку!

– И это говорит пастырь божий! – покачал головой Степан Остапович.

– Пятьсот лет подставляли, – продолжал священник, – пора и кончать, ваше благородие!

– Вы удивительный священнослужитель! – ухмыльнулся Ошурков. – То, что вы сейчас сказали, это не ваша стезя, святой отец. Этим пусть занимаются сугубц мирские люди.

– В Болгарии у всех одна стезя: освободить страну от ужасной турецкой тирании.

– По для этой цели священнику и монаху не нужно брать в руки оружие, не правда ли?

– Ваш покорный слуга в прошлом году принужден был взять оружие и наравне с другими убивать турок. И я не вижу в этом большого зла. Я даже верю в то, что мне господь бог простил мое прегрешение. Да и было ли оно? Если пастух бросился на волков, чтобы спасти кротких овечек, кто посчитает это грехом? Даже если он и убьет при этом кровожадного волка?

«Не мятежник ли он?»– подумал Ошурков и тут же вспомнил священника своей приходской церкви протоиерея Василия: всегда опрятно одетого, в прекрасной рясе и дорогой камилавке, начищенных шевровых сапогах и с золотым крестом на золотой цепи, которая так хорошо смотрится на его черном одеянии. И борода у отца Василия всегда аккуратно расчесана и похожа на шелковую, и толстые усы красуются над полными розоватыми губами, и румяные круглые щеки приятно выглядывают из-за мягких, шелковистых волос. А что за голос у отца Василия! Бархатистый, ласкающий слух. Степан Остапович на мгновение закрыл глаза, пытаясь представить почтенного отца Василия с ружьем, идущего впереди взбунтовавшихся мужиков. Ошурков едва удержался, чтобы не расхохотаться: будет что потом рассказать протоиерею!

– Вообгце-то, – начал Степан Остапович, не зная, как повести дальше разговор с этим странным попом, – господь бог призвал повиноваться властям и начальникам. И не только тем, которые кротки и добры, но даже и тем, которые строги и требовательны.

– Господь бог имел в виду законную власть, а не ту, которую навязали нам насильники и палачи! – вспылил поп и даже от неудовольствия заерзал по полу своими рваными башмаками.

– В этом вы правы, – вынужден был согласиться и Ошурков.

– Церковь выполнит свой долг и призовет к смирению, когда в Болгарии, на всей ее многострадальной земле, утвердится законная болгарская власть, – заключил священник.

– Какой же вы ее видите, эту законную болгарскую власть? – поинтересовался Ошурков.

– Пока я не могу сказать точно, но я желал бы, чтобы власть в Болгарии походила на власть великой, справедливой и святой России, – смиренно ответил священник.

– С вами можно разговаривать без переводчиков! – похвалил Степан Остапович, – Вы что же, жили в России или русский язык выучили по книгам?

– Пять лет назад я закончил духовную семинарию в Киеве.

– Прекрасно, прекраспо! – бодро проговорил Ошурков. – Вот и будем делать одно святое дело! – У него чуть было не сорвалось слово «русское», но он вовремя спохватился.

– Мы это делаем уже не один век, – сказал священник.

– Да, освобождение Болгарии затянулось, – согласно проговорил Ошурков, – хотя Россия и прилагала много усилий.

– Тогда я буду с вами совершенно откровенен, – сообщил священник, словно перед этим он в чем-то лицемерил. – Мы очень ждали дядо Ивана и надеялись только на Россию. Изви-

ните, но у нас еще живы старики, которые хорошо помнят два русских похода: в 1828 году и в 1853-м…

– Было и более раннее сражение, – с улыбкой уточнил Ошурков. – Я имею в виду взятие корпусом генерал-лейтенанта Каменского турецкой крепости Хаджи-Базарджик в 1810 году…

– Да, эта крепость и поныне стоит на болгарской земле, – подтвердил священник.

– Мой дед, ныие покойный, Степан Петрович, удостоился высокой чести заслужить офицерский крест с надписью: «За отличную храбрость при взятии приступом Базарджика 22 мая 1810 года». Это дало ему три льготных года выслуги и право на получение ордена святого Георгия четвертой степени, каковой он и получил, – неторопливо и весомо сообщил Ошурков.

– А мой дед Христо после ухода из Хаджи-Базарджика корпуса генерал-лейтенанта Камепского был изрублен турками: у русских он был проводником, – печально вымолвил священник.

– Да, и ничего нельзя было поделать! – развел руками Ошурков.

– А внук Христо, то есть я– продолжал пои, – готов стать проводником хоть сегодня. – Он смущенно улыбнулся. – Я думаю, что мне не помешают ни мой крест, ни моя камилавка. – Он даже пошутил – Я их на это время спрячу!

«Странный поп! – снова удивился его поведению Ошурков. – Дай такому попу роту – он не откажется повести ее в бой! Эх, отец Василий, отец Василий!.. А может, это и хорошо – быть именно таким попом: сегодня ратовать за смирение, а завтра призывать на бой и самому идти впереди атакующих?»

– Вы, болгары, большие патриоты своей страны, – должен был согласиться Ошурков.

– Когда я заговорил о том, что хочу быть откровенным, я имел в виду и другое. Мы, болгары, верим, что на этот раз поход принесет удачу и Болгария будет освобождена. – Священник быстро взглянул в лицо Ошуркова. – А вы, русские, верите в это?

– Верим! – убежденно произнес Степан Остапович. – Иначе зачем было объявлять войну Турции и затевать этот нелегкий поход на Балканы!

– Тот человек, которого недавно избил казак, был исхлестан турками только за то, что он посмел сказать: а русские еще придут в Болгарию! Его били, а он повторял: русские все равно придут. Его бы казнили, не убеги он в горы. Он голодал, мерз, подвергал свою жизнь ежечасной опасности, но от слов, от веры своей так и не отрекся: русские все равно придут и освободят Болгарию!

– А я, святой отец, думал, что к тому разговору мы уже не вернемся, – прморщился Степан Остапович.

– И рад бы, ваше благородие, да сердце не велит молчать!

– Не будем из малого делать великое, – посоветовал Степан Остапович.

– Священное писание говорит, что, каков владыка народа, таковы и помощники его, – продолжал поп. – Мне будет обидно даже подумать, коль такое придет в мысли моим верующим. Они не поняли вашего поступка. Не заронится ли у них сомнение, что каков помощник, то таков и стоящий над ним владыка?

– Это уж чересчур! – посуровел Ошурков.

– Возможно, я сильно преувеличиваю, но я хочу добра и только добра, – миролюбиво ответил священник. – Я хочу, Чтобы мои прихожане видели только справедливость и ни в чем не усомнились, как не усомнился и я, их пастырь.

– Пусть пи в чем не будет у них сомнения, – проворчал Ошурков.

– И вот когда меня спросят, могу ли я сказать им, что благородный русский начальник не намеревался сотворить зло, что это произошло необдуманно и по горячности характера?

– Вы что же, батюшка, ультиматум мне предъявляете? – поразился такому предложению Ошурков.

– Нет, ваше благородие, – покачал головой священник, – я хочу, чтобы о всех русских, непременно обо всех, болгары думали только хорошо и чтобы у них даже слабой тенью не промелькнуло какое-то сомнение!

– Пожалуй, если для пользы дела, то можно и сказать, – уступил Ошурков.

– Один восточный мудрец учил… – Поп уже с довольной ухмылкой посмотрел на Ошуркова. – Владеть собою настолько, чтобы уважать других, как самого себя, и поступать с ними так, как мы желаем, чтобы с нами поступали, – вот что можно назвать учением о человеколюбии. Выше этого ничего нет. Хотя это и не евангельский текст, но я уверен, что под ним подпишется любой христианин: и я, и вы, и тысячи нам подобных.

– Подпишемся, – сказал Ошурков, чтобы таким путем отвязаться от назойливого попа. Ссылка на восточного мудреца рассердила его, но он постарался ничем не выказать своего неудовольствия, хотя терпеть не мог, когда учили его люди, стоящие значительно ниже по службе и социальному положению.

III

Степан Остапович был тем помещиком, которых прогрессивно мыслящие люди называли тайными крепостниками. Не беда, что крепостное право отменено царским манифестом шестнадцать лет назад, а крестьянам дарована воля – это мало смущало Ошуркова. Можно было издать тысячу манифестов и провести в жизнь какие-то законы – нельзя было никакими манифестами и декретами вытравить из его сознания то, что пришло к нему с детства, с молоком матери.

Спроси у него, чем отличается лошадь от мужика, он, не задумываясь, ответит, что конь ходит на четырех ногах, а мужик на двух, а в остальном большой разницы нет. И поскольку лошадь лупят кнутом, то плетка полезна и для мужика, обязанного жить в страхе.

Его не удивляло и не возмущало, что гардеробы его заполнены вещами на все случаи жизни, что для подсчета его обуви нужен хороший грамотей, а в любой крестьянской избе рваный зипун носят по очереди муж и жена и на десятерых детей там приходится одна подшитая обувка. Он не содрогался, когда слышал, чтй в соседних с его имением деревнях начался самый настоящий мор, что там едят все, вплоть до лебеды, мха и перемолотой ржаной соломы.

Все у него было, и он не мог себе представить, что вдруг по чьей-то злой воле он всего этого лишится: и вкусной еды, и дорогой одежды, и прекрасных лошадей, и господского дома, отражавшегося в зеркальной глади озера, кишащего рыбой.

За Дунаем он прежде всего спросил себя: зачем он сюда попал и с кем ему придется иметь дело? На все вопросы он ответил себе примерно так: он пришел в эту страну, чтобы освободить ее от мусульманского ига, изгнать отсюда турок и прочих нехристей. А кто такой болгарин? По преимуществу мужик. Если тут и были именитые люди, то в очень давние времена. Новые еще не появились и могут появиться через три-четыре поколения. А пока есть только мужики – победнее, побогаче, купчишки, кулачишки, но все же мужики. Вести он себя должен хитрее, чем у себя в уезде или губернии, но на равную ногу с болгарином он никогда не станет. Известно, что у болгар сильна русофильская черта, однако и русофильство Степан Остапович понимал по-своему: если болгарин будет почтительно относиться к нему, уважаемому человеку в России, это естественно и закономерно. Но степень уважения не может быть одинаковой и к нему, русскому барину, и к рядовому русскому солдату, тому самому мужику, который приходит по весне и становится перед ним на колени, чтобы вымолить целковый. Каждый сверчок должен знать свой шесток: русский мужик обязан и здесь оставаться мужиком, а болгарский мужик должен осознать разницу между высокородными людьми и плебеями, не заслуживающими особых почестей.

«Странный поп!»– в какой уже раз повторил Ошурков, вспомнив визит 1ырновского священника. Служитель культа со своими глупыми и либеральными замашками может внушить прихожанам бог весть что! Бунтовщик, а не поп! Взять бы такого за воротник, хорошенько потрясти его, вытрясти из него весь табачный дух да с пятой ступеньки – вниз, на грешную землю, – пусть бы подумал, что надо говорить чиновнику, назначенному на эту высокую должность князем Черкасским – правой рукой Государя императора в делах гражданских.

Ошурков подошел к окну и открыл раму. На улице он увидел гусар, гарцующих на сытых, не уставших от похода лошадях. Промелькнули опрятно одетые женщины, видно, торопившиеся в церковь: клепало [14]14
  Клепало – железная доска, заменяющая колокол


[Закрыть]уже давно позвало людей к всенощной. Старик и юноша едва тащили корзину с большой бутылью вина – опять будут угощать солдат и офицеров, уходящих к Балканам. Что ж, это можпо, такое пе станет порицать и сом государь или его брат, главнокомандующий Дунайской армией Николай Николаевич старший. Пей, да дело разумей и, конечно, не пропивай ума!..

Тут он приметил молодую, нарядно одетую особу и заспешил на улицу, чтобы разглядеть ее поближе…