Текст книги "Шипка"
Автор книги: Иван Курчавов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)
Офицер, медленно, с трудом переступивший порог кабинета, производил тяжкое впечатление: грязный и прожженный полушубок, от которого бил в нос отвратительный запах пота, перемешанного с дымом; рваные валенки, почерневшие от копоти; солдатский башлык, небрежно спускавшийся с плеч; красные, лоснящиеся пальцы, немытое лицо.
От вида этого человека Кнорина покоробило.
– Подпоручик Бородин, – представился вошедший, – позвольте доложить!
– С докладом положено обращаться по команде, господин подпоручик, но я слушаю вас, – сказал генерал Кнорин.
– На Шипке мерзнут люди, ваше превосходительство.
– Знаю, – улыбнулся Кнорин.
– А государь император знает?
– Вы хотите сказать, что государь император не знает о том, что происходит на нашей Шипке? – снисходительно спросил Кнорин. – И что мы от него все скрываем? Нет, господин подпоручик, мы от него ничего не скрываем.
– И государь император знает о всех замерзших на Шипке? – не унимался Бородин.
– Не могу сказать, что государь император знает о каждом человеке, об этом, вероятно, не знаете даже вы, господин подпоручик. Кстати, где и кем вы служите?
– Командир роты пятьдесят пятого Подольского полка. Свои потери я очень хорошо знаю, – ответил Бородин.
– А мы о каждом можем и не знать. Придет время – узнаем, – покровительственно проговорил Кнорин.
– Ваше превосходительство, я видел сейчас груду отрезанных человеческих рук и ног, и это меня потрясло.
– Что же теперь прикажете делать? – улыбнулся Кнорин.
– Их можно бы и не морозить!
– Зимняя Шипка это не Ялта и не Ливадия, – назидательно проговорил Кнорин, – Но и там можно обморозиться!
– Конечно, и там можно – если раздеть людей догола и заставить сидеть на морозе, да еще облить их водой! – зло бросил Бородин.
– В крике, подпоручик, не бывает силы и логики, запомните это, – менторским тоном, но с прежней улыбкой посоветовал Кнорин.
– Я постараюсь говорить тихо.
– Кого же вы осуждаете, подпоручик? – спросил Кнорин, – Надо гневаться на бога и небо, ниспославших на Шипку такой мороз, а мы – люди грешные и слабые, мы мало что можем сделать.
– Много, – возразил Бородин.
– Именно? – уточнил Кнорин.
– Надо было вовремя завезти полушубки, валенки, теплые шапки, оборудовать землянки, поставить в них печки, заготовить дрова. Тогда и на Шипке зима не была бы такой страшной. Есть же у нас пословица, к Шипке она особенно подходит: бог-то бог, но и сам не будь плох!
– К Шипке она не подходит, – сказал Кнорин, – Тут мы свое дело сделали.
– И заморозили на Шипке двадцать четвертую дивизию! – снова не удержался Бородин.
Слова подпоручика возмутили генерала, но он оставался спокойным: привык не тратить нервы по пустякам. Последнее слово оставалось за ним, и он мог в любой момент выгнать дерзкого младшего офицера.
– Дивизию заморозил мороз, подпоручик, – сдержанно ответил он.
Бородина тоже возмущало спокойствие генерала, в нем он видел полнейшее безразличие к разыгравшейся трагедии. Но он полагал, что еще может сказать генералу такое, что взорвет его и лишит этого леденящего спокойствия.
– Мороз хозяйничает там, где нет возможности с ним бороться, – сказал Бородин. – На Шипке к нему не готовились, хотя и знали, что он рано или поздно придет!
– Вот вы, подпоручик, знали, что мороз придет, а небось тоже поморозили подчиненных? – улыбнулся Кнорин.
– У меня трое обмороженных, – ответил Бородин.
– Вот видите, – укоризненно покачал головой Кнорин.
– Эти трое остались в строю, ваше превосходительство! – доложил Бородин.
– И все же вы их поморозили! – уточнил генерал.
– Но другие-то роты и полки вымерзли чуть ли не целиком! – с трудом выдавил из себя Бородин. – В роте поручика Кострова из девяноста пятого Красноярского полка остался один человек, да и тот отправлен в Габрово.
– Рота поручика Кострова достойно исполнила свой долг перед Россией! – не выдержал подполковник Жабинский. – Поручик Костров и его солдаты погибли на Шипке героями, подпоручик!
– Если вы изучали военную историю, господин подпоручик, – сказал генерал, – то вы должны знать про швейцарский поход Александра Васильевича Суворова. Из двадцати пяти тысяч своего доблестного войска Суворов потерял в боях не более двух с половиной тысяч, а более десяти с половиной тысяч у него замерзло. Не так ли, господин подпоручик?
– Так, ваше превосходительство, – ответил Бородин. – Но Суворов находился слишком далеко от России, и ему негде было взять теплые вещи.
– А где же мог взять вещи великий князь Николай Николаевич? – спросил Кнорин.
– У его высочества много других забот. Но у него есть много помощников, которые обязаны были думать о том, что ждет русскую армию на суровой Шипке.
– А они и думали, подпоручик, могу вас в этом заверить! Вы же не можете сказать, что Шипка ничего не получила? Ведь получил же ваш пятьдесят пятый Подольский полк, не правда ли?
– Получил, – согласился Бородин. – Но в нашем полку и в нашей дивизии действительно думали о солдате, ваше превосходительство. И мы понесли ничтожно малые потери, если сравнить их с потерями замерзшей на Шипке двадцать четвертой дивизии. На что там надеялись, к чему там готовились?
Или солдат ничего не стоит? Полушубок и валенки для казны куда дороже? На солдате там экономили, наше превосходительство!
– Я мог бы обвинить вас в мятежном образе мыслей, и вы бы плохо кончили, подпоручик, – уже строже и без улыбки сказал генерал. – Но я сознаю, что на Шипке действительно можно расшатать нервы. Особенно если человек слаб духом и привык роптать, поносить своих командиров и все высокое начальство.
– О своем командире полка я не сказал вам и одного плохого слова, – медленно проговорил Бородин. – Я с глубоким уважением отношусь и к начальнику нашей дивизии. Но я никогда не прощу генералу Гершельману, и ему не простит вся Россия, ваше превосходительство!
– А по какому праву вы, подпоручик, можете давать оценку высшим чинам? – возмутился Жабинский.
– По праву человека, просидевшего на Шипке с июля месяца, – ответил Бородин.
– И не видевшего ничего, кроме своего ложемента! – гневно бросил Жабинский.
– Извините, господин подполковник, но я успел увидеть многое, – ответил Бородин, едва сдерживая себя. – Я видел тыеячи турок и бил их – в июле, августе, сентябре.
– Мы тоже видели тысячи турок и били их! – вспылил Жабинский. – Но мы не унизимся до того, чтобы критиковать людей, стоящих выше нас на десять и двадцать голов!
– Успокойтесь, князь! – Кнорин добродушно улыбнулся. – Подпоручик сегодня не в духе, у него, может быть, несчастье, а при своей беде человек часто склонен винить других. – Он внимательно Посмотрел на Бородина. – Не так ли, господин подпоручик?
– Да, у меня большая беда, ваше превосходительство: недавно я потерял своего друга Кострова, а сегодня похоронил невесту, она умерла от тифа.
– Я так и знал, – кивнул генерал.
– Но они могли бы быть живы, ваше превосходительство, если бы на Шипку завезли теплые вещи и если бы в Габрове оберегали людей от этой ужасной болезни, – продолжал Бородин. – Мало кто думает, что людей надо избавлять от вшей, что вши распространяют заразу и их нужно уничтожать. О людях надо думать как на Шипке, так и в Габрове. Они заслужили того, чтобы о них заботились!
– Из ваших слов можно заключить, что о людях заботится только один человек – это подпоручик Бородин! – злорадно проговорил Жабинский.
– Во всяком случае, вы, господин подполковник, о людях не заботитесь, это мне известно точно, – сказал Бородин.
– Мы печемся о них, печемся денно и нощно, подпоручик, – с язвительной улыбкой произнес Жабинский. – И не подпоручику Бородину оценивать наши усилия. Нашу заботу о людях оценит командир полка, начальник дивизии, командир корпуса, главнокомандующий. От их отеческого ока ничто не уйдет и будет вознаграждено по заслугам.
– Награды не всегда даются по заслугам! – возразил Бородин.
– О, да вы настоящий смутьян и бунтовщик! – воскликнул Жабинский.
– А вы трус и карьерист! – с ненавистью ответил Бородин.
– Подпоручик, извольте сию же минуту убраться вон! – Кнорин вскочил с кресла и резким жестом показал на дверь. – Вон! Сию же минуту!
IVМинут пять они не могли проронить ни слова. Кончики усов подполковника Жабинского, похожие на острые пики, смешно топорщились. Борода генерала Кнорина вздрагивала, словно два голубиных крыла. Первым нарушил молчание князь.
– Ах, какой негодяй, какой подлец! – воскликнул он, соскакивая со стула. – Да видел ли он то, что видел я! Да был ли он в таком деле, как Владимир Жабинский! Какая низость! Как это мерзко! Существуй дуэль, я вызвал бы этого ничтожного человека к барьеру!
– И напрасно, – сказал пришедший в себя генерал. – Было бы хорошо, если бы убили его вы. А случись наоборот? Разве можно рисковать жизнью из-за этого дерзкого болвана?!
– Честь превыше всего, ваше превосходительство!
– Ваша честь остается при вас, мой милый друг!
– Кто он такой? – Жабинский сжал кулаки. – По какому праву он посмел бросить обвинение не только мне, а всем нам, стоящим выше его?
– Право заурядного нигилиста, их у нас развелось немало. Как видно, есть они и в действующей армии. – Кнорин наполнил рюмки, улыбнулся. – Мы считали свой тост последним, однако придется выпить еще. За то, князь, чтобы побить турок в Болгарии и искоренить всякую заразу у себя в России.
– С удовольствием, ваше превосходительство! – воскликнул Жабинский.
– По долгу службы, – сказал Аполлон Сергеевич, ставя рюмку на стол, – мне иногда приходится почитывать нелегальную литературу. Там, друг мой, ругают нашего брата, не выбирая выражений. Оскорбляют отдельные личности, клевещут на всю русскую армию. Пишут, что с нашими полками свобо-
да рядом не идет, что мы играем не освободительную, а позорную роль. Читаю иногда и думаю: да русские ли это пишут? У русского человека язык не повернется сказать такое!
– Что же, все нигилисты настроены против нашего похода? – с удивлением спросил Жабинский. – Или они больше сочувствуют туркам, чем русским?
– Настроены они по-разному, и это хорошо, что они Не выработали общей линии, – ответил Кнорин, – Лавровцы, например, решительно против этой войны: по их мнению, она мешает социалистической агитации, а они ратуют за социалистический переворот.
– Да-а-а! – протянул Владимир Петрович. – Таких за шиворот да в Сибирь! Жаль, что они далеко упрятались, нашли себе убежище в Лондоне и Женеве!
– Другая часть нигилистов, – продолжал Кнорин, – надеется, что Россия разобьет Турцию, освободит болгар, а потом возьмется и за свои внутренние дела: русский народ тоже должен получить свободу. Между прочим, и в армии сильны настроения, что после этой войны все должно облегчиться: меньшими станут налоги, каждый из участников похода получит по десять десятин земли…
– Где же ее для них возьмут? – хитро ухмыльнулся Жабинский.
– Думают, что отрежут, да еще от самых лучших помещичьих угодий, – пояснил Кнорин.
– Выходит, если из соседних с моим имением деревень ушло воевать пятнадцать мужиков, то для них отрежут полтораста десятин моих лучших земель? Не так ли, ваше превосходительство?
– Да, князь, – легко согласился Кнорин. – Так, во всяком случае, они думают.
– Ха-ха-ха! – нервно рассмеялся Жабинский. – Такого у нас не будет! В таком случае, целесообразно подержать их лишний месяц на Шипке – тогда меньше бунтовщиков вернется в Россию!
– Вот за них и ратуют сейчас наши нигилисты, – сказал Кнорин. – Они за мужика и против нас с вами, князь. Они ослеплены ненавистью к существующему строю и готовы отдать жизнь, чтобы свергнуть самодержца, – Их жизни, ваше превосходительство, грош цена, почему бы не кинуть ее на абсурдное дело!
– Дело их не абсурдно, князь, и мы еще будем иметь много неприятностей от разного рода нигилистов.
– Жандармами Россия всегда славилась!
– Но жандармы не раз садились в лужу, – проговорил Кнорин. – Не в пример армейскому офицерству там подвизается немало тупых и ограниченных людей. Я как-то советовал государю императору: закончим победой русско-турецкую войну и пошлем в жандармские управления отличившихся офицеров, – они умны, у них награды, им будет почет и уважение.
– И что же ответил государь император?. Поддержал ваше предложение?
– Обещал подумать.
– А я, будь государем императором, без раздумий одобрил бы ваше предложение, – сказал Жабинский. – Сегодняшний солдат завтра снова будет мужиком или фабричным. Когда он увидит Георгия или Владимира на груди жандармского офицера, он будет за версту тянуться в струнку и отдавать честь!
– Так думаю и я, – снисходительно улыбнулся Кнорин.
– Говорят, государю надоели заговоры и покушения и это наложило свой отпечаток даже на его характер? – спросил Жабинский.
– Безусловно, – ответил генерал. – Только, баран может быть безучастным, когда его собираются забить на мясо. Разумному существу противна насильственная смерть. Тем более государю императору.
– А что намерены сделать вы с этим негодяем, ваше превосходительство? – полюбопытствовал Жабинский, – Этот Бородин заслуживает самого строгого наказания! У меня не дрогнула бы рука подписать ему суровый приговор!
– Не будьте жестоки, князь! – улыбнулся Аполлон Сергеевич. – В начале кампании я его встретил в чине подпоручика и без орденов. Для него все осталось неизменным. А тут увидел на ваших плечах эполеты с большими звездами, а на груди – славные ордена империи. Вот и помрачнел рассудком. Суровый приговор? Шипкинский мороз похуже разжалования и высылки в Сибирь. Кто-то ведь должен мерзнуть и умирать на Шипке!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
IНедели через две после взятия Плевны Йордан Минчев, подлечившись, отправился на Шипку с новым заданием: разузнать о дальнейших планах турок. Будут ли они наступать или все силы бросят на оборону? Если начнут отступление, то какие пункты сделают главными для сопротивления? Не попытаются ли они, учтя опыт, создать новую Плевну и задержать русскую армию в ее движении к Константинополю?
Ему удалось раствориться в разноликом скопище беженцев. Преимущественно там были турки, но встречались и болгары – чорбаджии, греки-купцы, богатые евреи – все те, Кто опозорился своими связями с турками и боялся возмездия. Йордан устроился в корчму грека верстах в десяти от вершины Святого Николая. Он согласился прислуживать хозяину только за харчи и показал свое усердие и услужливость в первые же дни. Догадался ли грек, что его новый слуга не ради кухонных отбросов нанялся к нему в даровые работники, или его устраивал именпо даровой работник, но взял он его охотно и не чинил препятствий, когда Минчев пристраивался у тонкой перегородки и прислушивался к тихому говору в корчме. Сам хозяин не прочь был похулить турок и позлорадствовать над их неудачами, Йордан приходил уже к определенному выводу, что грек тоже ждет избавления Болгарии от затянувшегося ига, и это усилило к нему доверие, дало возможность действовать смело и рискованно.
Минчев находил, что сами турки за последнее время сильно изменились. Офицеры отваживались ругать генералов, без страха говорили о мире с русскими, полагая, что скорое прекращение войны пойдет на пользу Турции. Конечно, было много и таких, кто возвеличивал пашей и султана, о русских и болгарах говорил с ненавистью и считал, что воевать надо до конца, что Англия и Австрия не останутся безучастными и обязательно придут на помощь Турции.
Встречая и сегодня гостей, Йордан Минчев низко склонил голову и не осмелился взглянуть в глаза повелителям. Но если бы он взглянул, гости заметили бы покорность, смирение и угодливость. Он проводил турок до укромного и затемненного уголка корчмы, отделенного тонкой перегородкой от взора любопытных. А Минчев извлекал свою выгоду: из-за стенки он слышал все, о чем говорили турки. В компании гостей Йордан приметил лишь одного, кто наведался сюда впервые. Он был постарше возрастом и чином, одет лучше и опрятнее других и производил впечатление человека, явно не воевавшего и не привыкшего к боевой обстановке. «Наверняка из Константинополя, – подумал о нем Минчев, – интересно бы узнать, чем живет сейчас разгневанная и опечаленная турецкая столица!»
Но разговор свой турки, как и положено настоящим мужчинам, повели о женщинах. Ах, до чего же богат восточный язык, когда речь заходит о представительницах прекрасного пола! Будто собравшиеся за этой тонкой перегородкой только и делают, что сдувают с возлюбленных пылинки, бережно, как что-то воздушное, носят их на руках и часами смотрят на них умиленно-восторженными глазами.
Вот и сейчас один из гостей, видимо продолжая начатый на улице разговор, прочел газель о любви, а потом вспомнил несравненную гурию из Багдада; кто-то заговорил о француженке, с которой он провел всю прошлую осень; кому-то понравилась пылкая гречанка из Афин. Минчев убирал столы и ждал, когда его позовут. Но гости так увлеклись разговором, что словно забыли, зачем они наведались в корчму. Потом высокий турок повелительным тоном позвал слугу, и расторопный Йордан быстрыми неслышными шагами приблизился к столу.
Турки заказали жаркое из молодого барашка и ракию. Минчев осведомился, какую ракию предпочитают гости – холодную или горячую. Гости посовещались и потребовали холодную – из подвала, а еще лучше из колодца, куда опускаются бутылки с веселящей жидкостью. Йордан передал заказ повару на молодого барашка, налил кувшин холодной ракии, наложил мягких лепешек на поднос; прикинул, подумал, достал маринованные красные перцы, огурцы, разложил все это на тарелках и отнес за перегородку, извинившись, что сейчас война и он не может предложить господам офицерам более изысканные яства. Турки ничего не ответили; старший из них пренебрег жительно махнул рукой, давая понять, чтобы слуга убрался с глаз и не докучал своим присутствием.
ПоКа повар готовил барашка, Минчев присел за тонкой перегородкой, изображая очень усталого и равнодушного ко всему человека. Тема слабого пола была исчерпана, и разговор перешел к злободневным и насущным проблемам.
– Сулейман – негодяй, это знают все, – произнес басом тот, кого Йордан посчитал посланцем из Константинополя. – Проигрыш нынешней кампании лежит на его совести. На месте султана я отрубил бы ему голову!
– А кто же тогда помог отстоять Плевну во время второго штурма русских? – Певуче возразили ему дискантом, – Наша блестящая победа под Эски-Загрой помешала русским добиться успеха на всех фронтах. Оставление русскими Эски-Загры и Казанлыка спутало все их планы и заставило отказаться от наступления на Константинополь. За это империя должна быть признательна Сулейман-паше!
– Командуй другой такими крупными силами, – не согласился бас, – он не ограничился бы захватом двух малых городишек. Он наступал бы и дальше, изгнал бы. русских из Габрова и Тырнова и искупал бы их в Дунае.
– Но Сулейман-паша сделал такую попытку в августе, когда он много дней подряд штурмовал Шипку.
– Я могу сделать попытку перепрыгнуть через Босфор! – Бас зло хихикнул. – Благая цель, если она не приводит к благому результату, ничтожна. Сулейман-паша действовал под Шипкой как мясник.
– Мы часто бываем несправедливы к тем, кто испытал неудачу, а к ним нужно быть снисходительными.
– Неудача неудаче рознь! Если эта, а точнее, эти неудачи грозят существованию великой Турции, виновный не просто неудачник, он губитель, разрушитель империи!
– Бедный Сулейман-цаша! – вздохнул собеседник, говоривший дискантом. – Он и не догадывается, что говорят о нем вблизи его ставки!
– Догадывается! – ответил бас, – Он не может обходиться без агентов, и те с усердием, присущим этим ничтожным людям, разузнают все, что интересует Сулеймана. Впрочем, я не уверен, готов ли он выслушать даже от агентов нелестные слова о своей особе, Я не исключаю и того, что они добывают только то, что славит бесславного, возвышает низкого, поднимает в заоблачные выси упавшего в грязь!
– Бедный Сулейман-паша!
– Он бездумный ишак, твой Сулейман-паша! Гази-Осман-паша прославил империю, и его имя золотом будет вписано в нашу историю. И может, потому, что на его фланге действовал ничтожный Сулейман, ему пришлось отправиться в русский плен. Минувшее не вернешь и ошибку не исправишь. Важно не повторять этой ошибки. А что делает твой Сулейман-паша? Он будто нарочно приближает наш крах!
– Я тебя не понимаю.
– Я привез ему ясную директиву. – Бас зазвучал особо отчетливо. – Да, да, совершенно ясную и четкую: турецкая армия не предпримет наступательных действий, она должна обеспечить последовательную и надежную оборону на рубежах: сначала Балканы, потом София – Ихтиманские горы, в последнюю очередь в укрепленном Адрианопольском лагере. Что ни рубеж – то новая твердыня! Десятки тысяч русских устилают своими телами подходы к этим рубежам. Русская армия обескровливается, теряет силы и выдыхается. Тем временем западноевропейские страны все больше вмешиваются в эту войну и помогают склонить чашу весов в пользу Турции.
– План прекрасный и, пожалуй, единственный в нашем положении, – Для всех здравомыслящих людей, кроме Сулеймана! Он считает, что не соберет достаточных сил для обороны Балкан и что надо срочно отходить к Адрианополю. Сегодня он Отойдет к Адрианополю, а завтра побежит к Константинополю… Гази-наоборот!
– Он не ослушается султана, если будет хоть немного уверен, что рекомендации столицы реальны, – сказал дискант,—
У Златицы русские уже заняли южные склоны Балкан, Другие перевалы, удерживаемые нами, могут быть обойдены русскими, и тогда мы окажемся в ловушке, как и Гази-Осман-паШа в Плевне.
– Гази-Осман-паша сделал все, что мог, Сулеймап-паша не желает сделать даже ничтожной попытки. В этом отличие гази-паши от негази-паши!
– Чего же мы ждем от русских под Шипкой? Если верить слухам – они там все повымерзли!
– У них хватит и немороженых, – сказал бас. – Если они догадаются нанести сильный удар по Вессель-паше, Сулеймана можно будет не брать в расчет!
– Русские никогда не перейдут Балканы в такое время года! – ответил дискант.
– Мы думали, что они не перейдут их летом и не высидят в такое время года на Шипке, а они перешли по страшному ущелью Хама летом и высидели на Шипке зимой, от них всего можно ожидать!
Повар окликнул Минчева, и он понес барашка на стол к офицерам. Барашек был нежно-розовым, благоухающим и возбуждал аппетит. Турок из Константинополя тронул кувшин – оп оказался пустым. Хмурым взглядом офицер потребовал наполнить посуду хмельной ракией. «Как много стали пить турки! – удивился и обрадовался Минчев. – Они уже не боятся греха и ответа перед аллахом».
– Господа, а я намерен сообщить вам и приятную новость: пойман бандит Мустафа Алиев! – донеслось до Минчева, когда он уносил пустую посуду. Он нарочно задержался, поставив посуду на соседний стол и перекладывая поудобнее тарелки.
– Слава аллаху! – притворно воздел руки к небу гость из Константинополя. – Верблюд ест высокую траву, сокол – большие куски мяса. Кому что. Не одолели русских, одолели турка Мустафу!
– Но этот турок стоит русского полка! – воскликнул офицер, начавший разговор об Алиеве. – Он несколько лет держит в страхе правоверных и помогает гяурам!
– И где же этот бандит? – полюбопытствовал гость из столицы. – Я с удовольствием посмотрел бы на этого турка!
– Его ведут сюда, но вряд ли можно поручиться, что Мустафу доставят живым!
…Корчму турки покинули уже за полночь. Минчев наблюдал за ними из окошка: гости шли покачиваясь и поддерживая друг друга.
