Текст книги "Шипка"
Автор книги: Иван Курчавов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)
Очнулся Шелонин от незнакомых голосов. Сначала испугался: турки, упаси господь! Но прислушавшись, понял, что говорили болгары, и было их тут, как почудилось Ивану, великое множество. Он приоткрыл глаза и поднял голову.
– А-а-а, да ты, братец, живой! – воскликнул кто-то рядом с ним.
– Живой, – согласился Шелонин, пытаясь встать.
– Лежи, лежи! – тронул его за плечо сухонький служивый в форме русского унтер-офицера. – Побили, попортили вы тут турок! Орловцы, как есть орловцы!
– Болгарин, а окаешь, как наш вологодский, – сказал Иван, обрадованный тем, что находится среди своих и теперь наверняка не попадет в лапы башибузуков.
– А я не болгарин, я русский, – лукаво прищурился унтер-офицер, – хоть не вологодский, а с Волги. Мы там тоже окать горазды! А служу у болгар, в их ополчении. На выручку вот пришли!
– Что же стоите, не помогаете?
– Позиция больно хороша у турка, – обеспокоенно проговорил унтер-офицер, вглядываясь во вражеские ложементы. – Трудненько его оттуль вытурить!
– Что за спиной-то у тебя? – спросил Шелонин, заметив торбу, схоронившую странный угловатый предмет. Он вдруг вспомнил августовский бой, болгарина с фугасом под мышкой. – Иль турку взрывать будешь?
– Могу и турку взорвать, коль нужда будет!
– Унтер-офицер Виноградов! – послышался громкий оклик.
– Слушаю, ваше благородие! – быстро отозвался унтер-офицер.
– Давай «жены-ружья»! Громко, на всю Шипку, Вася!
– Лежи, солдат, турку выбивать будем! – Унтер похлопал Шелонина по плечу и устремился туда, где слышался повелительный голос начальника.
Что такое «жены-ружья», Шелонин понял чуть позже, когда услышал задорную песню…
Виноградов подбежал к взводному Христову, развязал торбу, выхватил оттуда трехрядку, вопросительно посмотрел на командира.
– Давай, Вася, давай, братушка! – попросил Христов.
Унтер закинул ружье за спину, рванул трехрядку и начал пронзительно-громко:
Солдатушки, браво ребятушки,
Где же ваши деды?
Со всех сторон подхватили:
Наши деды – славные победы,
Вот где наши деды!
– Вперед, братцы! – крикнул Христов и устремился к турецким ложементам. – Давай, Вася, давай, братушка!
Солдатушки, браво ребятушки,
Где же ваши сестры?
– как бы спрашивал унтер.
Наши сестры – пики, сабли остры.
Вот где наши сестры!
– дружно отвечали болгары.
Третий раз при ружейной пальбе наигрывает Виноградов своих «солдатушек-ребятушек». Впервые он сыграл их на Шипке двенадцатого августа, повторил и тринадцатого. Шутливую песенку болгарские ополченцы сразу полюбили. Попросили даже разучивать ее вечерами, дотошно вникали в смысл нехитрых слов. Пришли новобранцы – познакомили и их. Судя по голосам, петь научились все – задорно, совсем по-русски:
Солдатушки, браво ребятушки,
Где же ваши жены?
Наши жены – ружья заряжены,
Вот где наши жены!
Христов первым рванулся к ложементам противника и стал карабкаться на бруствер. Вскоре ополченцы уже были на турецкой позиции, и теперь вместо песни там слышалась ругань – по-болгарски, по-турецки, по-русски. Виноградов запихнул трехрядку в торбу, забросил ее за спину и, взяв на руку ружье, помчался догонять ополченцев. В глубокой, изогнутой траншее шла отчаянная драка. Взводный Христов, окровавленный, в порванном мундире и без головного убора, наседал на турецкого офицера, который неистово отбивался блестевшим в лучах утреннего солнца ятаганом.
– Я его сейчас, ваше благородие! – изо всех сил рявкнул Виноградов, и его штык сделал свое дело – заколотый турок медленно осел на дно траншеи.
Христов помчался по траншее, а вслед за ним Виноградов. В конце траншеи они увидели щупленького Иванчо, стоящего около убитого турецкого офицера. Ятаган, золоченый, с какими-то надписями поверх лезвия, был у него в руках, и Иванчо любовался им, забыв про все на свете.
– Хотите, ваше благородие? – предложил он командиру, явно жалея дорогой для него трофей.
– Он теперь твой, Иванчо! – одобрительно крикнул Христов. – Носи и радуйся!
В траншее не осталось в живых ни одного турка; несколько уцелевших солдат противника бежало ко второй линии ложементов.
Шюма, Марица, окърванена,
Плачи вдовица, люто ранена.
Марш, марш, генерала наш,
Раз, два, три, марш, войницы!
– запел Христов по-болгарски.
По-болгарски подхватил и унтер Виноградов:
Войницы мили, напръд да вървим
С венчка сила Дуная да миним,
Марш, марш, генерала наш!..
Когда-то песня эта казалась Виноградову до слез печальной, сейчас он находил ее бравой и торжественной. Болгары стояли на бруствере и смотрели в затуманенную пороховым дымом даль. Они выиграли бой и теперь видели спины турок… Песня набирала силу и звучала особо призывно:
Марш, марш, генерала наш,
Раз, два, три, марш, войницы!
…Иван Шелонин, снова потерявший сознание, медленно приходил в себя. Болгарскую песню он слушал с напряженным вниманием, догадываясь, что она доносится уже с занятых турецких позиций. С трудом поднялся на ноги. Огляделся. Увидел вершину, метко названную в честь их, орловцев, Орлиным гнездом, сделал попытку идти. Ноги казались налитыми чем-то тяжелым и не желали отрываться от земли, в ушах гудело так, будто он находился Под большим праздничным колоколом и тот ухал неумолчно, А идти надо было. И он пошел, цепляя нога за ногу, с резкой болью в голове и во всем теле.
IVМного поездок совершила на высоту Святого Николая Елена Христова – то одна, то со своей лучшей подругой Пенкой. В жаркую погоду возила чистую, прозрачную как слеза воду, в другие дни доставляла баранов, поросят, хлеб и вино, И вся-
кий раз, если это было возможно, навещала роту, в которой служил рядовой Шелонин. Однажды только для него привезла форель, которую она сама жарила. Шелонин с интересом рассматривал диковинную рыбу, попробовал на вкус. А форель ели всей ротой, ели и похваливали. Елена поняла, что это как раз и есть солдатская дружба: один за всех и все за одного, как говорил ей Иван. И на поле боя, и за столом…
Она успела привыкнуть к стрельбе. Осколок турецкой гранаты попал в голову ее мула, а другой осколок поломал ногу лошади. Сегодня Елена и Пенка везут продукты на маленьком ослике. Маленький, а тянет в гору трех баранов, поросенка и несколько ведер красного вина. Хотя Елена и привыкла к пальбе из пушек и ружей, сегодняшний день ей показался Совсем иным, чем предыдущие. Палили, точно в августе, когда турки захотели взять Шипку и соседние с ней высоты. Раненых тоже попадается не меньше, чем в те горячие дни: их везут, и несут, кое-кто опирается на плечи товарищей, на палки. Бредут к Габрову, а оглядываются на вершину Святого Николая – там, видно, и идет главное сражение, Пенка идет позади повозки и с силой упирается в груз. Ей хочется помочь ослику, к тому же она опасается, как бы не соскользнул бочонок с вином. Когда пуля слишком близко просвистит над ее головой, Пенка растерянно смотрит по сторонам, будто спрашивая, кто и зачем ведет эту стрельбу и нельзя ли ее закончить, чтобы не стращать пугливых людей. Иногда она клянется, что в следующий раз ни за что не поедет на Шипку, но про свою клятву забывает быстро, как только прекращается пальба.
Сейчас пуля пролетела от головы Пенки так близко, что платок ее мгновенно очутился на правом плече, – Ой, дырку сделали! – крикнула она, спрятавшись за повозку и рассматривая порванный платок. Пенка вдруг опомнилась, поднялась. – А ослик? Его тоже убьют!
– Пенка, сиди! – строго потребовала Елена. – Башибузук шалит, он тебя живо!..
Она хотела сказать «убьет», но решила не пугать Пенку – подруга и без того напугана. На вершине Святого Николая не затихала сильная пальба. Елена вспомнила, что там должен находиться Иван Шелонин, что бой идет с полуночи и с ним все могло случиться. Она стала подгонять осла тонкой палкой. Пенка снова оказалась позади повозки, упираясь в нее правым плечом.
Раненых встречалось все больше и больше. Елена пристально вглядывалась в их лица, боясь встретить Ивана. Несколько гранат разорвались впереди повозки, и осел энергично покрутил головой, словно отбиваясь от назойливых мух. Елена подстегнула его сначала вожжами, а потом и палкой. На вершине она окликнула незнакомого офицера, и тот распорядился помочь девушкам. Повозку разгрузили быстро. Елена привязала осла к изуродованному дереву и, поручив Пенке присматривать за животным, пошла к кучке раненых, которые показались ей слабыми и беззащитными.
– Елена!
Она оглянулась и увидела солдата, махавшего ей рукой. У него был изодранный мундир из-под которого выглядывало грязное, окровавленное белье. Лицо его было синим, а левый глаз плотно прикрыла опухоль.
– Ванюша! – скорей догадалась, чем признала его Елена.
– Я, – сказал он. – Вот видите, какой я теперь!
Ей стало не по себе от его ужасного вида, но она пооорола свое волнение и проговорила как можно бодрее и спокойнее:
– Ничего, Ванюша, скоро все пройдет. Я отвезу вас в Габ-рово!
– Я тут не один, Леночка, со мной Панас, дружок мой хороший! – сказал Шелонин.
– И его заберу. Ослик у меня сильный!
Врач, шумный и суетливый, даже обрадовался, когда Елена предложила отвезти раненых в Габрово. Он сунул девушке помятый документ и побежал на стон. Елена помогла подняться Шелонину, потом вдвоем они подняли Панаса и добрели до повозки. Ослик походил сейчас на зайца: прижал большие уши и дрожал всем телом.
– А, Пенка! – устало, но обрадованно воскликнул Шелонин.
– Иван?! – испугалась девушка, приложив ладони к щекам.
– Красивый я, правда? Турки меня так…
– Турци? – пролепетала она едва слышно.
– В повозку! – уже командовала Елена. – Посредине садитесь, меньше будет трясти.
– А вы? – спросил Шелонин.
– А мы пешком, – быстро ответила Елена.
– Мы солдаты… – начал Иван.
– Под горку идти легко, Ванюша! А вам надо лежать удобно. Считайте, что вы у себя дома, на ваших полатях! – не без гордости блеснула девушка знанием русского языка.
Повозка тронулась, затарахтев на камнях. Стрельба уже стихала, но гранаты все еще продолжали падать, доносились и надоедливые пули. Осел под горку шел быстро, почти бегом, и Елена с опаской поглядывала на крутые спуски: если телегу не удержать – она, покатившись, собьет ослика и грохнется вниз, в темную и холодную пропасть. Елена подобрала два больших камня и положила их на повозку: может, еще придется бросать под колеса, чтобы притормозить и задержать бег!
Шелонин пытался шутить, но Половинка был мрачен и не произнес ни слова.
– Панас, давай стихи, давай своего Тараса! – неожиданно предложил Иван.
– Не до виршив… – угрюмо отмахнулся Половинка.
– Он хорошо читает украинские стихи, – пояснил Иван, – попросите, может, он вас послушает!
– Никогда не слышала, как читают стихи по-украински! – вздохнула Елена. Она хитрила и желала хоть чем-то растормошить приунывшего раненого. – Вот бы послушать! – И снова вздохнула.
Панас взглянул на нее исподлобья, словно для проверки: правду она говорит или лицемерит. Не уловив в словах девушки притворства, он согласился читать. Начал вполголоса, с присвистом и шепелявостью:
Минають дни, минають ночи.
Минае лито. Шелестить
Пожовкле листя, гаснуть очи,
Заснули думи, серце спить.
II все заснуло, и не знаю,
Чи я живу, чи доживаю.
Чп так по свиту волочусь.
Во вже не плачу й не смиюсь…
– Бильше не можно, – сознался Панас, – устал я.
– Как же хорошо вы читаете! – воскликнула Елена. – Я почти все поняла. Спасибо! А теперь будет читать Ванюша!
– Я и знаю-то всего одно стихотворение, – пытался отказаться Шелонин.
– Вот его и прочтите, – настаивала Елена.
Что тут поделаешь? Сам предложил – нельзя идти на попятную. Он кашлянул, как бы прочищая горло, взглянул на девушку, которая мило улыбалась, и начал торопливой скороговоркой:
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке…
– Хорошо, – сказала Елена. – Только очень торопитесь. А зачем? Вам же спешить некуда!
– Я всегда так, – сознался Шелонин, – А теперь Елена Христова! По-болгарски!
– А если моего чтения осел испугается? – спросила Елена. – Тогда что?
– Он остановится, чтобы послушать, – пошутил Иван.
Она взглянула на подругу.
– Пенка прочтет! – сказала Елена. – Она так хорошо чи-тает, что даже завидно!
– Нет, нет! – замахала руками Пенка. Всех слов подруги она не поняла, но главное уяснила: надо читать стихи. Господи, да разве на такое отважишься!
– Пенка, читай! – попросила уже по-болгарски Елена. – Посмотри на них, они такие больные, а послушать хотят. Им от этого легче станет! А я им по-русски скажу.
Пенка была очень жалостливой девушкой и потому не могла отказать. Как и Шелонин, читала; она торопливой скороговоркой, но отчетливо и звонко:
Не тъжи вече, о либе мое,
Знай, что съердце ми сявга е твое!
Ази те любя, но ще се бия,
Че мойта кръв е на България!
– Это он говорит, чтобы она не грустила, что его сердце – это ее сердце, что он любит ее, но пойдет в бой и что кровь его принадлежит Болгарии, – перевела Елена.
– Правильно говорит! – подхватил Шелонин.
– Таке може сказати тильки дуже гарный чоловик! – уточнил Половинка.
Повозка тихо катилась извилистой и пыльной дорогой. Высокие горы слева, как казалось Шелонину, подпирали синее небо, справа зиял мрачный и темный обрыв, откуда несло ледяной и влажной свежестью. Они обгоняли пеших и даже тяжело груженные повозки, запряженные лошадьми.
В глубоком и просторном ущелье Иван увидел небольшой город – в зелени садов и виноградников, с красной черепицей крыш, со Светлой лентой бурной речушки, – Какой красивый городок! Это и есть Габрово? – спросил Шелонин.
– Габрово! – оживилась Елена и подхлестнула ослика. – Наше милое Габрово, лучше которого нет в целом свете!
VИ кто это мог придумать о габровцах, что они очень жадные? Не было такого дня, чтобы жители города не привозили подарки: жареную баранину, соленую свинину, телятину, сыр, масло. А виноград, яблоки, сливы, арбузы – г этим и счета нет. И вину – красному и белому. Конечно, солдатам больше нравится ракия, она крепче, но и сладкие пить можно – тоже облегчают душу и поднимают настроение.
Елена и Пенка, наверное, перетаскали раненым всех кур, и своих и сосёдских. Норовят угостить всех, а больными заполнен весь длинный коридор гимназии. Хорош у габровцев и виноград. Прав Панас Половинка, назвавший его царской ягодой. Сегодня у Елены и Пенки опять по большой корзине винограда.
Девушки примостились в ногах солдат, на помятой и потертой соломе, сохранившей пятна крови. Они с сочувствием глядят на Ивана и его товарища и явно не верят их улыбкам: небось очень больно, но не показывают виду.
– А лекарь у вас был? – спрашивает Елена, посматривая на Ивана и Панаса.
– Был, – ответил Шелонин.
– Что он сказал? – допытывается Елена.
– Сто лет, говорит, вам жить, а коль захотите – можно и больше!
– Он хорошо шутит! – Девушка улыбается. – А рана? А голова? Как долго они будут лечить?
– Голова еще гудит, – сказал Шелонин, – уж больно у этого турка сапог тяжелый! А рана заживет, – Иван тоже улыбается, – На собаке да на солдате кожа заживает быстро!
– Вам бы только шутить, – махнула рукой Елена.
– Шутить любил Егор. Наверное, веселит ангелов на том свете, – тихо произнес Шелонин, вспомнив Неболюбова.
– Все вы шутники, – заметила Елена. – Видела я – везут с оторванной ногой, а он еще шутит по-нашему, по-габровски: расходы будут меньше – один сапог, одна штанина.
– И то правда! – подхватил Шелонин.
– Меня кололи не по-габровски, – роняет слова Половинка, – Мундир – у клочья. Доведись колоты габровцу, вин бы подумав: чи треба портить таку гарну одежку!
– Ох эти габровцы! – притворно вздыхает Елена.
Она одета скромно, но красиво: вышитая белая блузка, широкий домотканый сарафан, темный, в красную и синюю полоску передник, на голове что-то вроде небольшого платка. У Пенки тот же наряд, только другие полоски на переднике – зеленые и розовые. Они похожи друг на друга, как две родные сестры.
– Пенка, а вы знаете, что значит по-русски ваше имя? – спросил Шелонин.
Елена переводит вопрос. Пенка кивает головой. Кивает, следовательно, не знает.
– У нас в печку ставят молоко, – поясняет Шелонин, – оно там кипятится, и появляется сверху пенка. Вкусная – пальчики оближешь!
Елена и это переводит подруге. Та смущается и краснеет.
В конце коридора появились санитары с носилками., Шелонин приподнялся на локтях.
– Умер кто-то. Часто помирают, – проговорил он.
Еще полгода назад Иван смотрел на смерть как на что-то необычное и исключительное. А тут вое изменилось. Бывает, ложишься с другом и прикрываешься одной шинелью, а просыпаешься – он уже холодный, отдал богу душу: пули и ночью находят свои жертвы.
Пенка с ужасом смотрит, как санитары взваливают на носилки двух умерших, и закрывает глаза. Елена тоже отвернулась и смотрит на стенку, ждет, пока санитары пронесут свою тяжкую ношу.
– Ванюша, – вдруг вспоминает Елена то, о чем лна давно намерена спросить. – У вас плохо одеты солдаты, ой, как плохо! А на Шипке бывают такие холода – замерзнуть можно!
– Мы, Леночка, северяне, – вполне серьезно отвечает Шелонин. – Что для вас холодно, то для нас в самый раз!
– Нет, нет! – упрямо не соглашается Елена. – Там и для вас будет холодно!
– На то есть начальство, чтобы думать о солдате, – сказал Шелонин. – Наше дело что? Наше дело воевать да турку бить, вот наше дело!
Елена открыла одну из корзин, но там оказался не виноград, а что-то другое, в глубоких и темных горшочках. От корзинки потянуло приятным, щекочущим запахом.
– Яхния и чорба, – пояснила Елена. – Мы с Пенкой готовили. – Покачала головой, улыбнулась. – Может, плохо, может, не понравится еще!..
– Понравится! – заверил Шелонин. – Заранее благодарствуем.
И впрямь есть за что благодарить: яхния, похлебка из мяса, чеснока и картофеля, хотя и острая, обжигающая язык и нёбо, но до того вкусная, что Иван готов был попросить добавки, однако Елена успела предупредить, что чорба, кислый суп из курицы, нисколько не хуже похлебки, что у нее припасено еще и точено, слоеный пирог, который очень любят болгары. Он наверняка придется по вкусу и русским.
– Каждый день ел бы да похваливал, – искренне сказал Шелонин. – Спасибо вам большое.
– На здоровье, поправляйтесь скорее, – ответила Елена, довольная тем, что ее яства понравились Ивану и его товарищу.
– Пеночка, а как живет ваш дедушка Димитр? – спросил Шелонин. – В Тырнове-то вы побывали?
– Побывала, три дня там жила, – ответила Пенка, когда Елена перевела вопрос. – Извините, привет он передал, а я и забыла. У дедушки теперь мальчик живет, хороший такой, Наско.
– Тот самый Наско! – улыбнулась Елена. – Он пришел, когда вы и Егор в полк свой уходили. Теперь Наско у дедушки навсегда останется!
– Добрый он человек, дедушка Димитр! – с живостью проговорил Иван.
Он неловко повернулся и потревожил рану – заныла рука и грудь. От боли хотелось стиснуть зубы, но он вовремя спохватился: увидит Елена.
– Елена, – улыбнулся он девушке, – а почему все же про габровцев выдумывают, что они жадные? Почему?
– Не знаю, – быстро ответила Елена и лукаво поглядела на Шелонина. – Наверное, габровцы про себя сами выдумывают!
– Как так? – удивился Шелонин.
Она развела руками: не знаю.
– Та це е вони шуткують: недобрий погано про себе не скаже, – заметил Панас. – Без смиху, як без хлиба, – жить не можно!
– Это правда, – согласилась Елена.
Санитары снова прошли в темный конец коридора, и опять они пронесли умершего. Шелонин сказал, что это был молодой парень с оторванной у плеча рукой. Елена отвела взгляд, а Пенка закрыла глаза и что-то шептала.
– Лекарь у вас добрый? – спросила Елена, когда затихли шаги санитаров.
– У нас не один лркарь, Леночка, – ответил Шелонин, – Всякие есть, и добрые, и недобрые, работа у них нервная. А вот сестра милосердия – ангел небесный. День и ночь на ногах: то перевязки делает, то докторам помогает. И всегда улыбается – такой она человек. – Закончил доверительным шепотом – Ольга Головина, невеста нашего ротного командира!
VIАндрей Бородин, навестив своих подчиненных, попавших в Габровский госпиталь, отыскал затем Петра Кострова. Костров метался в бреду, но врачи сообщили, что кризис уже миновал. Когда друг пришел в сознание, Бородин сообщил ему о производстве в поручики и с горечью подумал о своей судьбе: у него-то у самого по-прежнему две малые звездочки на погонах.
Сейчас Бородин сидел на скамейке и наслаждался природой. Полчаса назад он послал записку сестре милосердия Ольге Головиной, а она все еще не появлялась. После Шипки было так тихо, что город казался уснувшим. Над головой негромко щебетали пичужки, прыгая с ветки на ветку, сбивая желтые, еле державшиеся листья. Неподалеку звенел ручеек, прыгающий по обточенным водой камням. В небе прокурлыкали журавли, летевшие своей дальней дорогой. О войне только и напоминали протяжные стоны, доносившиеся из госпиталя: видно, кого-то оперировали. Андрей подумал, что врачи слишком любят резать. Может, от лени? Чтобы не возиться с лечением опасной раны? Он давно решил, что лучше умереть, чем остаться без руки или ноги.
Неожиданно, когда он любовался далекой горой, словно повисшей над городом, подошла Ольга и неслышно села на скамейку. Он едва не задушил ее в объятиях.
Смотрел на нее и не мог наглядеться. Исхудала и побледнела. Нос заострился, а глаза словно полиняли от усталости. Но она улыбалась ему нежно и доверчиво и все равно была похожа на прежнюю, петербургскую Оленьку Головину: милым личиком, ласковым выражением глаз, безукоризненно чистой, аккуратной одеждой. На сером платье ее ладно сидит белая кисейная пелеринка, на белом отглаженном переднике изящно вышит красный крест; на переднике застыли и два красных пятнышка: должно быть, свежая кровь.
– Едва выбралась, Андрюша, извини, ради бога, – сказала она, осторожно беря его руку в свою. – Вы дали нам так много работы!
– Не мы, Оленька, а турки, – с улыбкой поправил Андрей.
– От вас все они – со Святого Николая.
– Потеряли мы, Оленька, тысячи две, а турки еще больше, – покачал головой Андрей.
– Господи, когда же придет конец этим мукам! – вырвалось у Головиной.
– Когда мы заставим султана подписать мир и навсегда отречься от Болгарии.
– Когда же это случится?
– Когда мы всюду побьем турок! – заключил он.
– Я очень рада, что ты цел и невредим.
– Пока везет, Оленька.
– Воевать тебе не наскучило? – спросила она. – Ты по-прежнему считаешь, что эта война не нужна и что наши напрасно пришли в Болгарию?
– Эта война нужна, – медленно проговорил он. – Я опасался не войны, а ее скверных следов: не натворим ли мы бед, не обидим ли и без того несчастных болгар? Там, на вершине Святого Николая, мы каждого болгарина целовать готовы: они себя не щадят, делятся последним куском хлеба, чтобы облегчить наше положение. А как у вас ведут себя наши чиновники?
– У нас они, слышно, резвятся.
– Тыловые крысы, чего от них ждать! – сурово бросил Бородин.
– Болгары умеют различать, где добро, а где зло, – ответила Ольга. – Тысячи погибших под Плевной и на Шипке – это и есть лучшие друзья болгар. А тыловых негодяев мало, их единицы, Андрей!
– Но лучше бы их и вовсе не было!
– Это уже мечта, Андрей. Наш народ слишком велик числом, чтобы не попадались мерзавцы, – промолвила Ольга. – Кстати, твой друг Костров все еще мечтает о соединении Болгарии и России? Или его уже не тревожат эти мысли?
Бородин улыбнулся.
– Кажется, это у него прошло, – ответил Андрей. – Петр осознал, что его идея наивна и никому не нужна, ни нам, ни болгарам. Народ здесь живет в неволе, а живет лучше нашего. Что же, болгар назад тащить, к нищете и голоду? Не вернее ли к их достатку добавить свободу и независимость?
– Я тоже такого мнения.
– Костров – славянофил, если его можно так назвать милый и добрый, наивный. Понял, что ошибся, и помалкивает. Да и какой он, в сущности, славянофил? – продолжал Бородин, слегка пожав плечами. – Полагал, что болгары будут жить в составе России как у Христа за пазухой. Святая простота!
– А что, среди славянофилов могут оказаться и недобрые? – спросила Ольга.
– Конечно! Для таких людей славянофильские лозунги являются, как бы сказать точнее, фиговым листком, что ли. Они говорят о своем сочувствии славянам, а сами не прочь подчинить весь славянский мир русскому царю. А я, Оленька, за то, чтобы помочь болгарам освободиться из-под турецкого владычества и не попасть под какую-то другую власть. Хорошо бы, чтобы эта война не прошла бесследно и для самой России – когда-то и нам надо начать иную жизнь.
– Я согласна с тобой, Андрюша: русские люди давно заслужили лучшую участь.
– Как Петр? – спросил Бородин.
– Он ранен трудно, но будет жив. У него сильный организм. Так говорят врачи.
– Слава богу. Без таких, как Петр, мир становится хуже!
– Твой Петр еще вернется на вершину Святого Николая, – заверила Ольга.
– К нам прибывает двадцать четвертая дивизия, нас могут и подменить.
– Давно пора! Вы все время в бою, каждую минуту под пулями и снарядами.
– Этого добра у нас хватает! – кивнул Бородин. На мгновение задумался, сказал озабоченно: – Двадцать четвертая идет из столицы как на парад. А ведь это Шипка! Погода и сейчас суровая, а что будет зимой?
– Болгары тоже говорят об этом. До холодов еще далеко, что-то подвезут.
– Холода на Шипке уже наступили, – возразил Андрей, – па. а горами и морозы. Паши тыловые крысы могут и прозевать.
– А вы-то как? – обеспокоенно спросила она.
– Получили куртки и еще кое-что теплое. До морозов жить можно.
– Вот и хорошо! – обрадовалась Ольга. И тут же взгрустнула: – А у нас свои беды: тиф появился. При такой-то скученности!
– Бог даст, тебя помилует тиф, а меня мороз, – сказал Андрей и легонько пожал ее руку с тонкими и длинными пальцами.
– Мне тоже пока везло. – Она ласково посмотрела ему в глаза.
– Повезет и дальше! – улыбнулся Бородин. – А как же? Ведь мы помолвлены, нам еще свадьбу надо сыграть, Оленька!
– Я часто думаю о нашей свадьбе, – тихо сказала она. – Церковь, аналой, священник… Над нами сверкающие золотом венцы. И твой голос, твой ответ священнику, что ты женишься по любви, что ты любишь меня и что свет божий тебе уже не мил без меня. Последнее, правда, я придумала сама…
– Если бы ты не сказала эти слова сейчас, произнес бы их я. Кого же еще и любить, как не тебя, Оленька!
– Напросилась на комплимент!
– Ты для меня все, Оленька! – прошептал Андрей, обнимая. – Как я благодарен своей судьбе за эту радость!
