Текст книги "Шипка"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Минувшей зимой солдат Шелонин такого понаслышался о теплых краях, куда вез его длинный поезд, что поначалу даже не поверил: мол, в марте там вздымаются шапки цветов над садами и люди уже ходят босиком, а к середине апреля заканчиваются все посевные работы и мужикам ничего не остается делать, как только греться на ласковом солнышке. Говорили в вагоне и про то, что на юге можно встретить необычных птиц, которые никогда не долетают до холодных мест, что растут там чудо-ягоды, слаще меда и вкуснее любой ягоды севера, и что вообще земля эта не просто земля, а райский уголок.

Но юг встретил северян такими морозами и снежными метелями, какие в это время Шелонин редко наблюдал и у себя дома, на Псковщине. Сегодня десятое апреля, а где же они, шапки цветов над садами, где босоногие люди и диковинные птицы? С утра густо валит снег, разбавленный дождем. Ветер завывает протяжно и тоскливо, будто сейчас не середина весны, а конец осени; утром он был еще сильнее: потрепал крышу неподалеку от их летней походной палатки, а потом, словно разозлившись, взял да и оголил убогий домишко, сбросив темную, сгнившую солому на грязное месиво улицы. Никаких птиц тоже пока не видел солдат, если не считать голубей, ворон и сорок, да еще скворцов, недавно вернувшихся из дальних стран и теперь зябко ежившихся на мокрых и холодных деревьях.

Месяца два служит Шелонин в Кишиневе. Город большой, раз в пять превосходит он размерами его уездный Порхов. Но и грязи тут тоже больше. Еще по главной, Александровской, идти можно, а свернул влево или вправо – и сразу попадаешь в непролазную, похожую на липкую замазку кашу, в которой можно оставить дырявые солдатские сапоги. Вот и выбирай, где идти лучше: по Александровской, на которой часто встречаются офицеры и даже генералы, или по Харлампиевской, которая напоминает растопленный густой вар. Уж лучше лишний раз вытянуться и отдать честь, чем вернуться в роту без сапог!

Грамоте Иван выучился недавно у дьячка своей Демянской церкви и теперь с удовольствием читал вывески на домах. Читал медленно, по складам, не всегда понимая, что там написано, хотя начертаны русские буквы и слова тоже почти все русские: «Самый большой склад мануфактуры во всей Бессарабии. В конфексионном зале новомодные сезонные товары, полученные из Парижа и Берлина. Торговля оптовая и розничная. Без запроса и торга». Единственное, что понял Шелонин: не торгуйся и не запрашивай; как скажут в первый раз, так и будет, хозяин не сбавит ни гроша, он даже разговаривать не станет, если попросить его продать товар подешевле. Понять остальное Иван не в силах – не объяснял ему дьячок; тот и сам, видно, не знает всяких мудреных словечек – проучился в школе два или три года, чего с него спрашивать?

Навстречу солдату неторопливо шел военный, сверкающий эполетами и золотыми пуговицами. Золотом расшиты грудь и правый рукав, весь сверкает и светится, несмотря на серую, облачную погоду. «Не иначе какой-то большой генерал!» – подумал Шелонин и, вытянув носок, так отпечатал шаг на панели, что даже забрызгал идущего следом за важным чином унтер-офицера. «Болван! – зло прошипел унтер. – Кому честь отдаешь? Главному барабанщику, тамбурмажору? Эх, голова с ушами!» Сердито и не совсем прилично выругавшись, унтер стал счищать с отглаженных штанов грязь. Шелонин ускорил шаг; шел не оглядываясь, чтобы, чего доброго, не остановил унтер: подумает, что солдат брызнул грязью нарочно, из озорства. Не знает унтер-офицер, что на такое не способен рядовой; просто он ошибся, приняв сверкающего золотом барабанщика за высокого чина. Очень хотелось показать генералу, какие хорошие солдаты служат в их третьей роте.

А в роте и впрямь все ребята как на подбор. Егор Неболюбов, балагур и весельчак, даже о грустном умеет рассказывать так весело, что из любого выжмет смех. Панас Половинка, хохол из-под Полтавы, хорошо читает стихи; не все в них понятно, читает он по-украински, но по его голосу и некоторым словам можно догадаться, что речь в стихах идет о невеселых делах. Игнат Суровов, тот вообще говорит мало, но его можно уважать и за то, что жил он на настоящем севере и один ходил с рогатиной на косолапого. Другие солдаты в роте тоже хороши, а вот эта четверка, как думает Шелонин: Егор, Панас, Игнат и он, Иван, лучше всех; все у них делается в согласии и по-доброму: посылку получат – разделят поровну; дешево удается купить бутылочку – идет она по кругу; письмо доставят из дома – читают всей честной компанией, секретов друг от друга не имеют… Иван рад, что попал именно в эту, третью роту!..

Где-то на соседней улице зазвонил колокол – гулко, но монотонно, с длинными промежутками, будто звал на поминки или отпевание усопшего. Иван снял кепи и трижды осенил себя крестным знамением. И вдруг вспомнил, что в день его отъезда точно так звонил колокол в его родном селе, в Демянке. Сундучок уже был уложен на дровни, и он ждал, когда сосед тронет за вожжи. Своего коня у них с матерью не было, на помощь пришел добрейший мужик дядя Гриша. Мать проплакала всю ночь, и думалось Ивану, что выплакала она все свои слезы. А тронула лошадь дровни, и ухватила Марья Петровна своего сына за шею, запричитала на все село: «Да куда ж я тебя провожаю, сокола моего ясного! Кто же закроет очи твои голубые, коль не пощадит тебя бусурманская пуля! И что делать-то я буду одна-одинешенька, без первого моего помощничка, без Иванушки-сиротинушки!» Долго крепился Иван, не выдержал и тоже заплакал. Тогда дядя Гриша приостановил буланого и сказал так, чтобы слышали не только Иван с матерью, а и все, кто пришел проводить малого в теплую, но далекую страну: «Хватит лить слезы попусту! Чего раньше времени беду накликать на сына? Плакать надо, да не о сыне, Марья! Плакать надо о братьях наших болгарах, коих мучают и убивают турки! Иван на святое дело идет, штоб кровь невинная не лилась, штоб братья наши мученью не подвергались. И помощники у тебя будут, Марья, вся деревня придет к тебе на помощь: посеем, запашем, уберем – в беде не оставим. А ты, Иван, домой не возвращайся до тех пор, пока последнего турка из Болгарии не прогонишь, это тебе наш, мужицкий наказ, всегда ты про него помни!»

Поклонился Иван дяде Грише, мужикам и бабам, плотно окружившим дровни, и тронулся в дальний путь. Когда проезжали мимо погоста – залились колокола вдруг радостным, прямо-таки пасхальным звоном. «Пономарю целковый дал, – улыбнулся дядя Гриша, – штоб проводил он тебя не как на похороны, а как на праздник светлый. Это штоб у тебя, Иван, дум дурных по было. Голову ты всегда высоко держи. Весело будет – пой, плакать захочешь – слезу на песню поменяй. Запомни, малец: грустного человека на войне быстрей убивают, чем веселого!»

Вспомнил Иван мать, дядю Гришу, родные места, и как-то грану потеплело у него на душе. А может, и от того, что прекратился холодный, наскучивший дождь? Тучи еще плыли, низкие и черные, но уже не бросали на Кишинев дождь со снегом, словно решили пощадить кишиневцев и их многочисленных гостей, таборами расположившихся в центре и на окраинах города, – всех тех пехотинцев, артиллеристов, пионеров, гусар, драгун и казаков, которых тревожная труба подняла с обжитых мест и пригнала сюда – на холод, снег и дождь, под ветры и метели.

– Солдатик, можно вас на минутку! – послышался негромкий торопливый зов.

Иван оглянулся. К нему спешила молодая девушка в коротком пальто табачного цвета, в невысокой фетровой шляпке и с легким газовым шарфом, который опускался по спине до края пальто.

– Я вас слушаю! – сказал Шелонин и даже козырнул, словно увидел перед собой ротного командира.

– Извините, но мне нужно вас беспокоить, – проговорила она еще тише. Слова она произносила с едва уловимым акцентом, и Иван догадался, что перед ним нерусская девушка.

– Я вас слушаю, – повторил он, не зпая, что можно сказать еще.

– Я болгарка. – произнесла она медленно, – я приехала в Кишинёв, чтобы найти тут болгарское ополчение.

Вот бы никогда не подумал он, что это болгарка! Иван внимательно взглянул на девушку. Русые, расчесанные на пробор и аккуратно заправленные под шляпку волосы, карие, теплые и улыбающиеся глаза, маленький розовый рот с припухшими, как у ребенка, губами!.. А говорили, что все болгары похожи на цыган… Чего ж тут цыганского! Девушка стоит и улыбается, и оттого ямочки на ее щеках кажутся глубже, а прямой, словно выточенный, нос становится задорнее и веселее.

– Так можете вы ответить мой вопрос или нет? – с той же улыбкой спросила болгарка.

– Точно-то я не знаю, – с огорчением ответил Шелонин, – но слышал, что болгары приехали. А вот где они?.. – Иван виновато пожал плечами.

– Как жаль! – Девушка вздохнула.

Иван пожалел девушку и упрекнул себя за то, что не расспросил Неболюбова про болгар: тот их видел дня три назад, наверняка знает, где они расположились. Но Неболюбова послали с бумагами в одну сторону Кишинева, а его в другую. Вряд ли он успел вернуться в свою палатку…

– Недалече живет наш ротный командир, – сказал Шелонин. – Он должен знать, куда прибыло болгарское ополчение.

– Спасибо! – сказала девушка и, поправив волосы и шляпку, пошла рядом с ним.

Офицеры навстречу не попадались, честь отдавать не нужно, и Иван мог продолжать разговор. Но о чем? Это была первая иностранка, которую он видел в своей жизни. Не покажутся ли его вопросы глупыми и смешными? Да и что он может сказать этой барышне, так похожей на тех, кого он видел в уездном городке? Там обратись с вопросом – засмеют, мужик ты, скажут, неотесанный! Коль судить по одежде – болгарка тоже не из простых, во всяком случае не мужицкая она дочь.

– Вы по-нашему хорошо говорите! – похвалил Шелонин.

– Я три года жила в России, – быстро ответила она.

– Почему?

– От хорошей жизни родину не покидают, – произнесла она таким печальным голосом, что Шелонину стало неудобно за свой вопрос.

– Это точно! – согласился Иван и тут же постарался ее успокоить: – Скоро вы будете у себя на родине, как пить дать, очень скоро!

– Как пить дать, что это такое? – Болгарка с любопытством посмотрела на белокурого голубоглазого солдата.

– Да это у нас так говорить принято, – ответил Шелонин. – Взаправду значит. Быть вам на родине в самом скором времени! – Иван осмелел еще больше: – А как звать вас, барышня?

– Елена. А вас?

– Иван.

– А вы откуда родом? – спросила болгарка.

Далече, из-под Пскова. Не слышали про такой город?

– Нет, – созналась она. – А я из Габрова. До него, близко, но там сейчас турки.

– Скоро мы их прогоним! – заверил Шелонин.

– Большое спасибо!

– Спасибо будете говорить потом, когда в вашем Габрове турок не будет! – мягко проговорил Иван.

– Надо, чтобы их во всей Болгарии не было, – с надеждой произнесла Елена.

– И во всей Болгарии не будет, как пить дать! – бросил Шелонин.

Она поняла его.

– Как пить дать… – медленно повторила Елена. – Это хорошо, Иванчо!

Она шла замедленными шагами, а Шелонин старался держаться немного позади. Лицо ее он видел тогда, когда она полуоборачивалась к нему, чтобы что-то спросить или ответить на его вопрос. Он любовался ее русыми, заправленными под шляпку волосами, длинным шарфом и коротким, ладно сидящим па ее стройной фигуре пальто, испытывая приятное чувство от того, что эта городская барышня говорит с ним, как с равным, не заносится и не важничает, смотрит на него открыто и дружелюбно.

– Сюда, – показал он на узкую, очень грязную улочку, в конце которой виднелся неказистый, кособокий домишко. Елена ступала осторожно, выбирая места посуше, а Иван, при всем своем желании помочь ей, не решался это сделать. – Вот, – показал он рукой на два окна, – тут живет наш ротный. Вы постойте в сенях, я быстро обернусь!

Оставив девушку, он вошел в комнату и доложил ротному о доставленном пакете. Потом, будто оправдываясь, сказал:

– Там, ваше благородие, болгарская барышня. Они говорят, что ищут свое болгарское ополчение. Что прикажете ей ответить?

– Невежливо, рядовой Шелонин, оставлять барышню в темных сенях, – строго проговорил подпоручик. – Пригласите ее сюда, да извинитесь, что вы так поступили.

– Слушаюсь, ваше благородие! – отчеканил Шелонин.

– Кстати, не забудьте пропустить ее впереди себя, – учил немудреному этикету ротный.

– Слушаюсь!

Елена вошла легкой походкой, но, увидев сразу трех офицеров, засмущалась и попросила прощения, что беспокоит их по пустякам.

– Почему же по пустякам? – с улыбкой спросил один из офицеров.

– Знаете, господин офицер, в болгарском ополчении должен находиться мой брат, я его так давно не видела! Он воевал в Сербии, а услышал про мобилизацию в России – и сразу же захотел быть здесь.

– Какие же это пустяки, милая? – сказал подпоручик, выслушав барышню. – Поможем найти вашего брата. Вам надо обязательно встретиться!

– Спасибо! – поблагодарила она.

– Шелонин, – обратился ротный к солдату, – На окраине Кишинева, вот в той стороне, – он махнул рукой, – разместился штаб болгарского ополчения. Там должны быть списки болгар. Проведите барышню до штаба.

– Слушаюсь, ваше благородие!

Когда Шелонин был уже за дверью, ротный вернул его.

– Ты мне головой отвечаешь за нее! – с расстановкой проговорил подпоручик. – Чтоб она не услышала ни одного грубого слова, чтобы к ней не прикоснулась ничья грубая рука. Понял, Шелонин?

– Так точно, ваше благородие, – Иди!

Елена ждала его на улице.

II

В скособоченной халупе, именуемой собственным домом кишиневского мещанина, бедно и неуютно. В углу стоит ломаная кровать с заржавелыми шарами, ее по жребию получил артиллерийский поручик Стрельцов. У стен, оклеенных газетами, приткнулись длинные скамьи, на которых коротают ночи ротные командиры Бородин и Костров. Венским стульям, скрипучим и расхлябанным, давно пора на растопку, но они продолжают окружать обеденный стол, старенький и тоже скрипучий. На маленьких, слабо пропускающих свет окнах висят полинялые и заштопанные занавески, на полу свернулись дешевые дорожки, и их частенько приходится поправлять, чтобы не зацепиться ногой и не упасть.

Что ж, для такого времени господа офицеры разместились совсем неплохо. В Кишиневе сейчас столько всяких чинов, что каждый угол, темный и неприветливый, берется без раздумья, и обыватель рад случаю получить лишний рубль, чтобы поправить свои дела.

Жильцы внешне мало похожи друг на друга, разные у них и характеры. Жгучий брюнет с усиками, похожими на маленький вытянутый треугольник, Андрей Бородин, живой, вспыльчивый, резковатый. Он быстро откликается на любое событие, спорит страстно и горячо. Петр Костров, наоборот, спокойный, несколько флегматичный молодой человек с рыже-золотистой шевелюрой; усов он не носит: если они украшают, как говорится, гусара, то будут ли они украшать скромного пехотного командира? Впрочем, Бородин убежден, что усы Кострову не идут. Кирилл Стрельцов – красавец с ястребиным носом и бакенбардами. И хотя он всего лишь на два года старше своих новых друзей (три дня назад он отпраздновал свое двадцативосьмилетие), Стрельцов считает себя более взрослым и не прочь иногда поверховодить.

Когда закрылась дверь за девушкой и солдатом, Бородин внимательно посмотрел на товарищей и, чуточку заикаясь (а это всегда бывало с ним, когда он собирался говорить на тему, глубоко его тревожившую), спросил:

– Вы успели взглянуть в глаза этой прелестной болгарке? Они же сияют от радости и счастья! Она понимает, что не сегодня, так завтра мы перейдем Дунай и постараемся освободить ее истерзанное отечество!

– Она не ошибается, эта прелестная болгарка. – согласился Костров, поглаживая свой гладковыбритый подбородок. – Иначе зачем нам сидеть в этой кишиневской яме!

– Все они надеются на нас, как на друзей, – продолжал Бородин. – Нет, больше чем на друзей, на своих братьев! А оправдаем ли мы их надежды, будем ли мы для них братьями, нот что меня тревожит и волнует!

– Мы идем в Болгарию как братья, только так, только так! – быстро проговорил Костров.

– Но ведь и в Сербии мы называли себя братьями, – не сдавался Бородин. – А что получилось? Братья погрязли в пьянство, они мепытге всего думали о благородных целях. Деньги, награды, водка и уличные женщины – вот что им было нужно.

– Бородин, извини, но ты впадаешь в крайность, – с улыбкой возразил Костров, – Конечно, в Сербию хлынул и поток авантюристов, во время войн такое встречается. Но туда поехало и немало честных людей, для которых идея братства всегда стояла превыше всего. Они жизни не щадили, чтобы помочь братьям славянам!

Бородин вскочил со своего скрипучего венского стула и стал быстро ходить по комнате; свернувшуюся под ногами дорожку он отбросил в сторону, чтобы не путалась и не мешала.

– На поле боя может погибнуть геройской смертью сотня людей, – проговорил Андрей после недолгой паузы, – и никто не узнает, как они сражались и умирали. Зато тыловой кутила, оскорбивший девушку или ударивший неповинного мужика, станет известен каждому. Да такой затмит подвиг сотен своих соплеменников!

– Народ всегда отличит подлеца от благородного человека, – сказал Костров.

– А я повторяю, что подлец в тылу куда лучше виден, чем герой, умирающий на поле боя!

– Несомненно, – должен был согласиться и Костров.

– Вот я и опасаюсь: пять веков нас ждут болгары, не пять лет и не пять десятков, а пять столетий, ждут, как господа бога, все глаза проглядели, не появится ли «дядо Иван» на берегу Дуная. А «дядо Иван» придет в Болгарию и забудет о болгарах.

– Этого не случится, Бородин, могу тебя заверить.

– А я вот никогда бы не поручился. Что это не случится. Все может быть. Кто-то из наших писателей написал знаменитую фразу: друзья одолели. Не подойдет ли это и к болгарам: сначала их одолели враги-турки, а потом друзья-русские!

– Перехватил, Бородин, эка перехватил! – Костров укоризненно покачал головой.

– Меня до сих пор смущает, что мы ничего не говорим о программе, с которой придем в Болгарию, – сказал Бородин.

– Наша цель известна всему миру, – ответил Костров. – Прогнать турок, и пусть болгары живут себе на здоровье!

– Вот так и надо сказать! – настаивал на своем Бородин. – Будь я автором такой программы, я в первых же строчках заявил бы болгарам: «Мы пришли сюда затем, наши дорогие братья, чтобы освободить вас от пятивековой тирании. Мы ничего не хотим вам навязывать – устраивайте свою жизнь так, как вам будет по душе, вы теперь хозяева своей страны и своего положения. Во время нашего освободительного похода никто не посмеет обидеть вас ни дерзким словом, ни грубым действием – за это мы будем строго судить. А как только Болгария будет освобождена, мы вернемся домой и ничего не будем вам навязывать. Попросите у нас доброго совета – не откажем, обойдетесь без него – пожалуйста, желаем вам счастья и удачи!» Вот что я написал бы в своем первом обращении к болгарскому народу!

– Может, это уже и написано, – улыбнулся Петр.

– Мало верю в это, мы же крепостники, Костров! – Бородин резко махнул рукой. – А крепостник и дома не позволит иметь свободное мышление и в братской стране этому воспрепятствует.

– Мы уже давно не крепостники! – запротестовал Костров, – Отмена крепостного права вовсе не отменяет наши дурные нравы, – сказал Бородин, – это у нас сидит в крови.

Костров понимал, что переспорить Бородина вряд ли возможно, что у него всегда найдутся аргументы в защиту своих позиций. Немного помолчав, Петр начал говорить о своем самом заветном желании. Говорил он вполголоса, мечтательно и певуче:

– Будь на то моя воля, я сказал бы болгарам так: «Братья мои дорогие! Да нужна ли вам такая Болгария, на которую всегда кто-то будет покушаться: сегодня турки, завтра англичане, послезавтра австро-венгры или немцы? Не лучше ли будет вам влиться в единую и сильную Россию? Кровь у нас славянская, вера у нас одна. Язык тоже близок к нашему, но сделать нужно так, чтобы у славян был вообще один язык, тогда мы легче будем понимать друг друга».

– И что же это будет за язык? – с ехидной улыбкой спросил Бородин. – Болгарский, польский, малороссийский, сербский, чешский или словацкий?

– Русский, – быстро ответил Петр.

– Ха-ха-ха! – не удержался Андрей. – От твоей программы, Костров, за версту несет панславизмом!

– Не думаю, – тем же ровным и спокойным голосом проговорил Костров. – Довелось мне читать про одного честного и умного болгарина. Он мечтает о том времени, когда Болгария будет находиться с Россией в таких же близких отношениях, как, скажем, наша Малороссия, и когда русский язык поглотит язык болгарский. Он даже потрудился над тем, чтобы приблизить свой язык к нашему. И представь себе, он не считает это панславизмом.

– Я верю, что этот болгарин добрый и умный человек, но зачем же ему желать упразднения собственного языка! – искренне удивился Бородин. – Нет, братец, пусть все люди говорят па том языке, который им нравится, на том языке, который они услышали в своей колыбели и который прозвучит для них тогда, когда они будут переходить в другой мир!

– Все это правильно, Бородин, и с тобой, конечно, можно согласиться, – ответил Костров. – Но ведь и в моих словах есть доля истины: в великой стране малым народам жить спокойнее!

– Вот бы не сказал этого! – ухмыльнулся Бородин.

– Я говорю в том смысле, что их никто не будет терзать и убивать, – сказал Костров. – Я никогда и никого не бил по лицу, даже самого нерадивого солдата, – постыдное это дело. Но если я увижу, что какой-то держиморда оскорбил болгарку или обидел болгарина, я сверну негодяю скулу и не посмотрю, кому она принадлежит – русскому дворянину или русскому серому мужику.

Поручик Стрельцов, терпеливо ждавший конца спора и теперь пришедший к выводу, что он быстро не кончится, снисходительно усмехнулся и повел речь в нарочито официальной манере:

– Господа офицеры, а не кажется ли вам, что вы пытаетесь содрать шкуру с неубитого медведя? Подпоручик Костров согласен хоть сейчас включить Болгарию в состав Российской империи. Подпоручик Бородин, пожалуй, готов воспрепятствовать вступлению русской армии в эту страну, чтобы не натворить там зла. Я намерен решительно возразить тому и другому. Никто не собирается включать Болгарию в состав России. Это первое. Мы никогда не станем притеснять болгар. Это второе. Наши добровольцы вели себя в Сербии достойно. Это третье.

– А что пишут газеты?! – резко произнес Бородин.

– Не каждой нашей газетенке верить можно, Андрей, – заметил Костров. – Они могут охаять и недурных людей. Не по их ли вине добровольцев близко не подпускают к нашим солдатам!

Бородин удивленно вскинул брови.

– Почему? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Костров. – Наверное, побаиваются, что добровольцы заразились в Сербии свободолюбием, а теперь заразят этим всю нашу армию.

– Возможно. Но я продолжаю верить, что мы никак не обойдемся безо всяких безобразий: и у себя дома, и в доме друзей! – настаивал на своем Бородин.

– До Дуная еще далеко, господа! – Стрельцов изменил тон, улыбнулся. – Нам нужно удачно начать военный поход, а главное – удачно его закончить. К сожалению, мы иногда хорошо начинали и ужасно плохо кончали, а потом болгары расплачивались своей кровью за наши ошибки и промахи. Не лучше ли нам пока думать о том, как провести нашу кампанию, не в пример прошлым, самым блистательным образом?

– Эх, Стрельцов, не нам про то думать! – Бородин покачал головой. – Нам надо думать, как геройски воевать и, если нужно, умереть на поле боя. Но к этому готовы и ты, и Костров, и я. В нашей власти решение маленьких тактических задач, а обеспечение победы – это уже большая стратегия, и решать ее будут люди с высокими чинами.

– Я тоже так считаю, – подтвердил Стрельцов, поглаживая свои пышные бакенбарды. – Не знаю, как вы, но я почему-то верю, что победа у нас будет обязательно, и очень скоро. Наш солдат изменился к лучшему – помогли военные реформы. Бодрый, веселый – одно удовольствие видеть таких солдат в строю или на учениях. И грамотными стали – на батарее больше половины нижних чинов умеют читать и писать. Или в пехоте другие солдаты?

– Славные солдаты, – согласился Костров. – И вид бодрый, и дух боевой. Грамотных, правда, немного меньше, чем у вас в артиллерии, но треть наберется. А что мне еще нравится, так это солдатская почта. Одним настроением живет сейчас армия: побить турок, освободить болгар. Хорошо будут воевать люди, в этом я уверен.

– Да, солдаты молодец к молодцу, – заметил Бородин. – Вот хотя бы этот Шелонин, что привел сюда болгарку. Только и спрашивает, когда мы выступим в поход и одолеем басурмана. За короткий срок всему научился: и стрелять, и штыком колоть, и прикладом бить, и землю рыть. Не упрекну и других, действительно, хороши ребята.

В дверь громко постучали, и в комнату вошел невысокий, плотный гражданский чиновник с небольшой темной бородкой а-ля император Александр Второй. Он приложил руку к фуражке.

– Прошу прощения, господа офицеры, – хрипловато проговорил он и тотчас представился: – Ошурков Степан Остапович, командированный по военному ведомству. Не будете ли любезны сказать, где разместился генерал Кнорин?

– Генералов у нас много, не меньше дюжины на каждую улицу, – проворчал Бородин.

– Я, вероятно, могу вам помочь, – сказал Стрельцов, опасавшийся, что Бородин может бросить что-то лишнее и совсем не то. – Я видел его экипаж на углу Александровской и Купеческой улиц. Если не ошибаюсь, называли его Аполлоном Сергеевичем.

– Так точно, Аполлон Сергеевич! – обрадовался Ошурков.

– Вы знаете, как туда пройти? – спросил Стрельцов.

– Да, конечна! В этой дыре я успел побывать двумя годами раньше. Благодарю вас, господа офицеры, и будьте здоровы!

Чиновник повернулся и вышел. Бородин неприязненно посмотрел ему вслед и, когда дверь плотно захлопнулась, процедил:

– Начали слетаться, воронье. Или вор-интендант, или заправский держиморда!

– Производит впечатление очень приятного человека, – заметил Костров.

– Маска! – Бородин махнул рукой.

Стрельцов склонился над чемоданом, что-то поискал там, вытащил за горлышко бутылку ямайского рома и сказал, обращаясь к приятелям:

– За нашу скорую и нетрудную победу, господа! Я очень хотел бы, чтобы она была только такой!

Кто же может возразить против подобного тоста!..