Текст книги "Шипка"
Автор книги: Иван Курчавов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)
Книги о войне Ольга Головина читать не любила. Но на войну поехала, чтобы помочь людям и в меру своих сил облегчить их страдания.
Она добровольно вызвалась пойти на перевязочный пункт, догадываясь, с чем ей доведется встретиться. На Шипку она поднялась вечером девятого августа, когда отгремели пушки и только изредка звучали ружейные выстрелы. То, что она здесь увидела в первый час, потрясло ее. Все людские страдания как бы сосредоточились у двух небольших шатров рядом с полуразрушенным одиноким домом. Протяжный и болезненный стон, мольбы об облегчении мук или о том, чтобы помочь быстрее уйти из жизни, усталый и безразличный голос священника, предлагающего исповедоваться и причаститься, и его же хриплый, надтреснутый голос, отпевающий тех, кто уже покинул этот мир. Сердце Ольги дрогнуло, когда она увидела длинный ряд мертвецов, прикрытых шинелями, с торчащими голыми пятками, с закрытыми или открытыми, уже остекле-
невшими глазами. «Господи, помилуй их и дай им царствие небесное!» – шептали ее бледные и дрожащие губы.
Ей не хотелось открывать шинели, видеть лица умерших, но она это делала вопреки своей воле, пугаясь того, что под одной из этих грязных и окровавленных одежд может оказаться Андрей. Ей было жалко всех умерших от ран, но то, что она так и не нашла среди них Бородина, как-то успокоило ее, и она подумала, что теперь для Андрея беда миновала: говорят, турки совершенно выдохлись и прекратили свои бесплодные атаки, вряд ли они способны возобновить их в ближайшем будущем.
Много часов Ольга находится на Шипке и за все это время не позволила себе минутной передышки. Какой может быть отдых, если там живут без сна не одни сутки, если там подвергают себя смертельной опасности каждую секунду. Если Андрей уже давно не знает отдыха, то почему такую роскошь должна позволить себе Ольга Головина? Она ходила от одного раненого к другому, говорила добрые и ласковые слова, внушала всем, даже безнадежным, что состояние их не вызывает серьезных опасений и не сегодня, так завтра здоровье их пойдет на поправку. Ее благодарили за эти добрые слова, понимая, что сестра милосердия говорит их от души, что она так искренне желает и что не от нее зависит – быть человеку живому или отправиться туда, где нет ни вздохов, ни печали. Она писала письма от имени тяжелораненых, незаметно глотая слезы, когда доходила до завещания: где и что лучше посеять, у кого занять деньги на первый случай, кого из детей отдать в услужение или в подпаски. Ольгу поражало, что эти люди были спокойны и уходили из жизни так, словно встретились с суровой необходимостью куда-то отлучиться на время. Они даже улыбались, робко, виновато, едва заметно, как бы оправдываясь перед ней и теми, кому они писали, что у них так неладно получилось на этой свирепой Шипке.
Ольга подошла к немолодому солдату, которого только что принесли санитары. Ранение тяжелое: в грудь, в живот, в ногу. Он уже не стонал и отрешенным взглядом смотрел на жаркое небо, казавшееся в этот день совершенно бесцветным. Нос у него заострился, бледные щеки провалились, губы посинели, синие полукруги возникли и за прокопченными махрой ногтями.
– Ничего, милый, все будет хорошо… – начала Ольга.
– На том свете? – спросил он с жалкой улыбкой.
– На этом, – произнесла она явную неправду.
– Сестрица, сначала дайте пить, очень хочу пить!
Неожиданно появился священник, усталый, охрипший, в обрызганной кровью рясе и с бутылкой в руке.
– Вина хочешь, сын мой? – спросил поп.
– Хочу, батюшка, так уж хочу! – оживился солдат, – А с винным запахом в рай меня примут? – спросил он таким тоном, что Ольга не могла понять: шутит солдат или задает вопрос вполне серьезно.
Батюшка не был дипломатом, он не стал обманывать солдата, что ему еще, жить и жить.
– Примут! ответил он, – Скажешь, что угостил тебя пастырь твой перед тем, как отправиться тебе в дальнюю неизведанную дорогу.
– Тогда валяй, батюшка! – попросил Солдат.
Он выпил без отдыха стакан красного вина, облегченно вздохнул и тоскливо посмотрел на бутьшку, в которой еще булькало зелье. Поп уловил этот взгляд. Он тоже посмотрел на бутылку, решительно кивнул головой, налил чуть ли не целый стакан – все, что осталось в бутылке, и протянул солдату.
– Пей, сын мой, – сказал он. – Там есть медовые реки, но нет вина, ни слабого, ни крепкого, ни горького, ни сладкого. Пей!
Солдат быстро, большими глотками опорожнил стакан. Поблагодарил священника, ласково взглянул на Ольгу.
– Спасибо, отец, – вполголоса проговорил он. – А вы, сестрица, напишите мне домой.– Слабо махнул рукой. – Не надо, сестрица, потом. Потом отпиши непременно. Мол, умирал Тихон не, очень больно и трудно, что перед тем выпил, он вина сладкого. и приятного, которым, угостил его духовный пастырь, и потому безгрешной была его последняя на земле выпивка!..
Он замолчал, будто решил передохнуть, потянулся, немного постонал и успокоился. Священник взял его за руку и тут же негромко, нос чувством пропел заупокойную. А Ольга, утерев слезу, пошла к другому раненому. Это был болгарский ополченец, могучий, еще молодой мужчина с лохматыми черными усами и заросшим подбородком. Грудь его прострелена двумя пулями, дышит он тяжело, с хрипом и часто крестится ослабелой рукой.
– Сестра, – произнес он свистящим шепотом, – очень не хочу умирать!
– А вы и не умрете, – попыталась успокоить Ольга.
Он кивнул головой, и Ольга, уже знавшая привычку болгар кивать в знак – несогласия, поняла, что болгарин не хуже ее знает про свой близкий конец.
– Не смерти я боюсь, – печально проговорил он, с трудом подбирая русские слова. – Умирать сейчас не хочу, сейчас, сестра! Увидеть бы Болгарию без турок, тогда бы и умереть можно!
Теперь уже и Ольга не желала говорить неправду. Лучше она промолчит, чем будет обманывать: раненый-то все понимает!
– Скоро Болгария очистится от турок. Другие увидят и почувствуют свободу, за которую сейчас отдается столько жизней, – едва вымолвила она.
– Спасибо, сестра, – тихо проронил болгарин, впившись глазами в сероватую вершину Святого Николая, ставшую вдруг очень далекой и недосягаемой.
Раненый, притулившийся у чахлого, пожелтевшего куста, попросил воды, и Ольга заспешила к нему. Но она не сделала и трех шагов, как над головой что-то грохнуло, треснуло и засвистело; кто-то схватил ее за руку и пригнул к земле.
– Ложитесь, сестрица! – попросил он ее, – Турок шрапнелью начал и на красный крест не смотрит, собака!
Ольга заметила, как судорожно задвигал ногами болгарин, и, забыв про опасность, бросилась к больному. Но было поздно: лицо болгарина залито кровью, турецкая шрапнель доконала его. Ольга пригнулась к земле, вобрав голову в плечи и сжавшись в комочек. Неподалеку заржала покалеченная лошадь, а потом застонали и раненые, тронутые шрапнелью и осколками в очередной раз. Ольга решила, что лежать она не имеет права, что раненые сейчас беззащитны и подвергаются новой опасности. И хотя она ничем не может помочь людям, она будет находиться в опасных местах и вместе с ними рисковать жизнью. Ольга шла вдоль рядов раненых и уже меньше ужасалась, когда видела обезображенных и несчастных, которые или скоро умрут, или, если им повезет, отправятся изуродованными в свой далекий край. И все же ее поразил ближайший раненый – с раздробленным подбородком и рваной щекой, без правой руки и правой ноги. Едва поднимая непослушную левую руку, он просил сжалиться и поскорее добить его. Ольга с ужасом подумала, что это может быть и Андрей, но он был низковат для Андрея, да и единственная рука его имела толстые натруженные пальцы с темными, затвердевшими мозолями. Она ничем не могла помочь этому человеку, даже слова ободрения прозвучали бы сейчас издевкой и наглой фальшью. Ольга лишь бережно погладила его светлые волосы с запекшейся, липкой кровью.
На тропинке, виляющей вниз с вершины, она приметила спускавшихся людей: двух русских солдат и двух молодых болгарок. Они шли торопливо, посматривая на небо, в котором уже не разрывались гранаты и не свистела раскаленная шрапнель.
– Раненые? – спросила она.
– Из четверых ранено трое, – ответил солдат постарше. – Мы, можно сказать, нарочно подставили, свою грудь под турецкие пули!
– Как это, нарочно? – не поняла ero Ольга.
– А чтоб ротный позволил проводить до перевязочного раненую болгарскую девушку, – улыбнулся разговорчивый солдат. – Смотрите, какие они у нас красавицы!
– Очень симпатичные девушки, – согласилась Ольга, – Сейчас я сделаю перевязочку, потерпите немного. А кто у вас ротный командир?
– Подпоручик Бородин, – быстро ответил молодой солдат.
– Андрей?! – Ольга испуганно взглянула на солдата.
– Кажется, Андрей, мы его по имени не зовем, мы его Зовем вашим благородием, – сказал солдат.
– Как он? Что с ним? Он не ранен? – Она готова была задать тысячу вопросов.
– Пока бог миловал, – ответил солдат постарше.
– Спаси его бог!.. Сейчас, сейчас я все сделаю! – засуетилась Ольга.
– А вы не торопитесь, барышня, время у нас есть, – сказал солдат постарше.
Ольга обмыла и протерла раны, смазала их, перебинтовала. Руки ее дрожали, а губы с трудом сдерживались, чтобы не прошептать: «Андрей жив! Как я счастлива, о господи боже ты мой милосердный!» Тут же решила, что пошлет ему записку. Напишет несколько слов, бодрых, сердечных и успокаивающих. Он наверняка в них нуждается!..
IVТурецкие пушки ахнули слишком рано, едва забрезжил рассвет. Подпоручик Бородин вынул из кармана часы и сказал:
– Еще только четыре, не спится сегодня Сулейману!
Вершина окуталась серо-сизым дымом. Поднялась пыль от разрывов многочисленных гранат. Застонали первые раненые.
– Ваня, а меня задело осколком, – сказал Егор, показывая на порванную в плече гимнастерку. Кровь ярким пятном ползла по левому рукаву.
– Беги на перевязочный! – посоветовал Шелонин.
– Убьют и перевязанного, и не перевязанного! – Неболюбов махнул правой, здоровой рукой. – Сегодня всем будет жарко. Ты видал, сколько пригнал Сулейман свежего войска?
– Ротный сказал, что и к нам придет помощь, – ответил Шелонин.
– Колотись, бейся, а все надейся! – улыбнулся Егор.
В расположении противника заиграли рожки, послышалось неистовое «алла, алла», колонны дрогнули и поползли вперед, к залитой свинцом и железом вершине Святого Николая. Шелонин и Неболюбов увидели колонны не только перед собой – они ползли и справа и слева. Видно, турки поведут наступление с трех сторон, отыскивая слабое место в русской обороне. Найдется такая слабина – отрежут вершину Святого Николая, да и все остальные шипкинские высоты от Габрова, от продовольствия, от воды и подмоги и добьют последних сопротивляющихся, у которых так мало патронов и снарядов, нет хлеба и воды, даже бинтов и тех нет – еще вчера вечером в ротах перевязывали раненых грубыми кусками материи, оторванными от палаток.
– Отступать нельзя, – сказал Бородин, присаживаясь рядом с Шелониным, – Некуда.
– Умрем, куда же еще нам деваться, – ответил Неболюбов. – Умирать ведь – все равно время терять, ваше благородие!
Ротный не ответил. Он уже прикинул расстояние до врага и теперь думал, когда лучше открыть огонь. Расстояние сокращалось с каждой минутой: турок словно кто-то подгонял и они стремительно взбирались на вершину. Или думают, что неисчислимое их количество наведет на русских и болгар страх и заставит в бегстве искать спасение?
– Пли! – скомандовал Бородин и выстрелил из ружья вместе со всеми. В первом ряду сразу же упали несколько турок, но что эти несколько, когда движутся тысячи! Вторые ряды, ступая по убитым и раненым, заполнили бреши и. подгоняемые истошно гудящими рожками, распаляя себя криками «алла, алла», неудержимо лезли на вершину. Шелонин уже мог разглядеть какие-то значки на фесках и новое обмундирование – значит, Сулейман ввел свежие силы, и драться с ними придется еще отчаяннее, чем в предыдущие двое суток.
Русские пехотинцы стреляли залпами, и громкое эхо добросовестно повторяло эти залпы в далеких задымленных горах. Артиллеристы стали бить по атакующим шрапнелью. Но и убийственная пальба не остановила турок. Теперь Иван мог уже заметить и плотно сжатые губы турок или, наоборот, широко открытые рты, когда они кричали свое истошное «алла». Самые дерзкие из них подползали к груде камней, за которыми хоронилась рота Бородина. Рвались на вершине с неумолимой жестокостью и турецкие гранаты. Дым полз густо и едко, выжимая из глаз слезу и заставляя людей непрерывно чихать. И справа и слева от Шелонина стонали раненые, но никто не мог перевязать их и вынести в безопасное место. Санитары погибли или были ранены сами, да и не существовало на вершине безопасного места. Даже перевязочный пункт, на котором вчера побывали Шелонин и Неболюбов, сегодня не виден из-за огня и дыма —? вряд ли там легче, чем здесь.
– Ваня, меня опять царапнуло, – сказал Егор, показывая на кровоточащий бок.
– Меня тоже, – ответил Шелонин, обнажая ногу выше колена. – Хоть бы помощь подоспела!
– Я вон смотрю на Габровскую дорогу – на ней уже давно шалят черкесы, – проговорил Неболюбов, – Вся надежда на артиллеристов, они молодцы!
Артиллеристы и впрямь были молодцами: вряд ли этот род войск сражался когда-либо в таких условиях! Десять орудий турок были нацелены на Круглую и Центральную батареи. Они не жалели снарядов и били метким, прицельным огнем, стараясь уничтожить людей и орудия. Убыль в людях колоссальная, а пушкари отвечали на чужой огонь почти в прежнем темпе, желая выйти из этого неравного поединка победителями. Артиллеристы Круглой прорезали в бруствере несколько проходов, выкатили орудия на крутой скат и били по врагу картечью и картечными гранатами. Пехотинцы, охранявшие орудия, давно были убиты или ранены, и артиллеристы, когда было нужно, действовали штыком и прикладом, но турок близко не подпускали. Артиллерийские расчеты таяли после каждой вражеской атаки, однако заметно редели и турецкие ряды.
Никто не знал, какую по счету атаку повели в это утро турки. И вообще, бойцы уже не различали пауз между бешеными наскоками турок. И снова, в какой уже раз, повел за каменный вал свою роту подпоручик Бородин. Он сознавал, что людей в роте хватит еще на одну-две такие контратаки, но будет еще хуже, если турки доберутся до его позиции, перескочат гряду этих серых камней и дадут волю штыку и ятагану. Он и сам уже мало походил на офицера, разве что оборванный погон да властный голос как-то выдавали в нем командира. Кепи его порвано в нескольких местах, из-под мундира, тоже рваного и измазанного кровью, виднеется рваное и нечистое белье. Бородина дважды ранило, но легко, он сам перетянул голову носовым платком, который порвал на ленты и, связав их, создал подобие бинта. Бородин первым всадил свой штык в высокого турка, размахивавшего золоченой саблей и звавшего за собой других. На Бородина набросились сразу несколько солдат. Одного он успел заколоть штыком, а других убили прикладами Неболюбов и Шелонин. Турки не устояли, подались саженей на сто назад.
Когда рота вернулась в свой ложемент, подпоручик Бородин пересчитал людей. Итог скорбный: от роты осталось немногим больше трети. А еще не наступил и полдень, атаки могут продолжаться и час, и два, и три, и все десять. Не пылит и Габровская дорога: обещанное подкрепление не подходит, а притаившиеся черкесы все еще ждут, когда последние защитники Шипки побегут с высот и попадут под их губительные пули.
Как пастуший бич, резко хлестнул выстрел и громом покатился в горах, постепенно замирая, пока не заглох совсем. Но в тот же миг хлопнули другие выстрелы, и гром загрохотал и заухал уже безостановочно, давя на барабанные перепонки, заглушая одиночные выстрелы и залпы винтовок. Гранаты свистели над головой Бородина непрерывно и плюхались поблизости. Две последние разорвались в ложементе, и стоны новых раненых донеслись до слуха ротного. Он стал безразличен к этим стонам, ибо помочь людям уже не мог, а безнадежно успокаивать считал ненужным и лишним занятием: зачем обманывать подчиненных? Это может позволить себе Оленька Головина, на то она и сестра милосердия, а не он, ротный командир. Он такой же солдат, как и все остальные, только ответственности у него куда больше, чем у рядовых!.. Как-то там Оленька? Турецкие гранаты рвутся над перевязочным пунктом пачками. «Андрюшенька, знай, в случае беды я все сделаю, чтобы спасти и выходить тебя, мой милый!» – вспомнил он вчерашнюю записку. Кроткое, наивное существо! Может, и самой нет уже в живых или страдает от невыносимых мук после тяжелого ранения…
– Вань, а меня-то, кажись, убили, – послышался слабый голос Неболюбова.
Шелонин обернулся. Егор медленно сползал на дно ложемента. Он был бледен, на груди его виднелась свежая рана, из которой несильным фонтанчиком била яркая кровь.
– Будешь жить, Егор, мы из живучих! – бросился к нему Шелонин.
– Отжил! – робко улыбнулся Неболюбов, – Ничего, Вань… – Дышал он трудно, прерывисто, – Буду в раю… похлопочу… чтоб вместе нам дали… подходящую избенку. Ты-то явишься… на все готовое… Не торопись туда, Вань!.. А жене моей…
Он замолчал, словно захлебнулся воздухом. Смотрел на Шелонина и не мог сказать ни слова. Закрыл глаза и уже не открывал их. Кто-то из знающих пощупал у него пульс и произнес спокойно и равнодушно: «Кончился». Шелонйн сложил ему руки, перекрестил, поцеловал в еще теплую щёку й занял свое место у бруствера.
Турки снова полезли вперед. Их подпустили совсем близко. Ружейный залп не был таким сильным, как-предыдущие, но стреляли люди-метко и сумели отбить турок с немалыми для них потерями. Девятифунтовые орудия, стоявшие на вершине Святого Николая, послали им вдогонку картечь и гранаты. Рожки играли с тем же остервенением, как и ранним утром, а крики «алла» слышались даже сильнее, чем в первые часы. Сколько же у Сулеймана этих таборов? Или он и сам сбился со счета?
А на Габровской дороге пока что не видно ни всадников, ни пеших. Не появятся ли они тогда, когда на высотах начнется дикий разгул турок?
Никто не ответит на этот вопрос. Разве что генерал Столетов, командующий всеми защитниками Шипки? Или он тоже находится 8 полном неведении?..
Очередной натиск врага встречали уже без выстрелов. Патроны кончились… Ротный командир Бородин смотрел на подчиненных, раненных, с окровавленными тряпками вместо бинтов и вообще без бинтов, с запекшейся кровью на лице, руках, на волосах, торчавших темно-красными сосульками. Смотрел и понимал, что эти люди думают точно так, как и он, и что они тоже не покинут эту гордую, залитую их кровью вершину.
– У нас есть руки, штыки, приклады, и у нас есть камни, – задумчиво проговорил он, и показал на груды серых камней.
Турки, обнаружив странное безмолвие на вершине, полезли быстрее, задерживаясь только для того, чтобы сделать очередной залп.
Шелонин бросился к груде камней и ухватился за самый большой и увесистый. Справиться с ним одному оказалось не под силу. На помощь пришел ротный. Они вдвоем подняли камень над бруствером и стали ждать. То же сделали и другие. Турки подошли так близко, что можно было рассмотреть их лица. И тогда на них обрушились камни, полетели булыжники. Люди были злы и беспощадны, бросали свой груз с отчаянной силой, нанося увечья и сшибая турок.
Но вот кончились и камни…
Первого турка, пытавшегося перелезть через бруствер, Иван пришиб сильным ударом кулака в темя. А потом бил уже прикладом…
– Прости меня, Егор! – мучительно крикнул Шелонин и бросился к трупу Неболюбова. – Помоги и в этот раз, Егорушка! А ну, бери! – призвал он тех, кто был к нему поближе. Его поняли быстро. Иван ухватил Егора за плечи, другой солдат за ноги. Поднявшись над бруствером, они швырнули тело на головы противника. Так же поступили и с другими телами павших. Турки сначала ничего не поняли, но потом опешили и, охваченные ужасом, прекратили свое карабканье на вершину. Подоспевшие болгары принесли с собой и камни, и поленья дров, и малое количество патронов. Их хватило на несколько залпов.
Турки отступили перед мужеством, перед несокрушимостью духа защитников вершины.
Но скоро они придут в себя и начнут новый штурм.
Иван тоскливо взглянул на Габровскую дорогу. Она, как и прежде, была пустынной. Обещанная помощь опоздала. Шелонин перевел взгляд в сторону противника и понял, что новая атака принесет гибель ему и всей роте. Но страх куда-то исчез, появилось полнейшее безразличие и к жизни, и к смерти.
