Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хуан Карлос Онетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

БЕСЕДКА-I

Как уже сказано, две недели спустя он стоял к концу обедни в церковном дворе и со смиренной миной прижимал к груди пучок первых фиалок; он стоял там в воскресный полдень, подчеркнуто и беззащитно выделяясь нелепостью своей напряженно застывшей фигуры, округлявшейся под темным приталенным пальто, стоял безразличный ко всему, одинокий, неподвижный как статуя, не обращая внимания на взгляды окружающих, на моросящий дождь, на птиц, на насмешки, которые ему никогда бы не повторили в лицо. Было это в июне, на святого Иоанна, когда дочь Петруса, Анхелика Инес, несколько дней жила в Санта-Марии у своих родственников, недалеко от Колонии.

А потом он – уже снова приехав на верфь и остановившись в грязной комнатушке «Бельграно» – стоял возле железных ворот, на которых в скромном объятии переплетались буквы X и II. Он побывал в заросшем сорняками саду, окружавшем дом, построенный Петрусом на четырнадцати цементных столбах у самой реки, поближе к верфи. По вечерам он шептался со служанкой, так странно всплывало прошлое, профессиональное. Ей было тридцать лет, ее воспитала покойная жена Петруса, и она всю жизнь играла в игру обожания, дружбы, господства и мести, предметом каковой игры, а одновременно ее стимулом и партнером была «деточка» и ее слабоумие. Наконец он добился нескольких встреч, настолько однообразных и схожих, что вспоминались они как скучные репетиции одной и той же неудающейся сцены; встреч, вся прелесть которых состояла в почтительной дистанции, в ярком свете погожей зимы, в странном виде длинных белых платьев Анхелики Инес Петрус, в драматической замедленности жеста, которым Ларсен снимал с головы черную шляпу и несколько секунд держал ее приподнятой, улыбаясь завороженной, наивной, фальшивой улыбкой.

Затем произошла первая настоящая встреча, свидание в саду, когда Ларсен, без причины и сам того не заметив, был подвергнут унижению, в чем ему дано было знамение грядущих унижений и финального краха, был дан намек на опасность, предлог для отступления, но он оказался неспособен понять. Он не догадался о непривычных свойствах этой загадки, что глядела на него исподтишка и, грызя ногти, прятала половину улыбавшегося рта; старость и излишняя самоуверенность внушили ему, будто долголетний и богатый опыт непогрешим.

Сам старый Петрус находился в Буэнос-Айресе – сочинял вместе со своим адвокатом требования о возмещении убытков, или подыскивал доказательства того, что он был дальновидным зачинателем, что он верил в величие нации, или же робко, почтительно, но с тайным негодованием обивал пороги министерских канцелярий, банковских правлений. Хосефина, служанка, наконец сказала «да» после двух вечеров осады, после того, как у нее на плечах вдруг оказался шелковый платок, после жарких просьб, страстных речей о любви и любовных терзаниях, причиною коих не одна лишь Анхелика Инес Петрус, но – как смутно и неопределенно намекалось – все-все женщины, когда-либо вздыхавшие на земле, в том числе и в особенности также она, Хосефина, служанка.

Итак, однажды в пять часов пополудни Ларсен в черном костюме, выутюженный, вымытый, почтенный, медленно шел по обсаженной эвкалиптами улице, неся за надетую на палец петельку коробку конфет, оберегая сверкающие туфли от луж после недавнего дождя, перебирая в уме всяческие приемчики и верные ходы, алчущий и сосредоточенный.

– Точно как часы, – насмешливо, чуть горько сказала стоявшая у ворот Хосефина; на ней был накрахмаленный новый передник в пестрых цветах.

Ларсен прикоснулся к полям шляпы и подал ей коробку.

– Прошу, возьмите, – сказал он скромно, как бы извиняясь.

Она не протянула палец, чтобы подцепить сверток за голубую ленточку. Против ожиданий Ларсена она взяла коробку всей рукой и, как книгу, вертикально прижала к изгибу бедра, окинув мужчину взглядом сверху вниз – от умильной улыбки до безупречных, сияющих туфель.

– Ох, не надо было мне этого делать, – сказала Хосефина. – Но она уже ждет вас. Не забудьте, что я вам говорила. Попейте чаю и уходите. Уважайте ее.

– Разумеется, милая, – согласился Ларсен, глядя ей в глаза и делая постное лицо. – Как прикажете. Если хотите, я поверну назад прямо сейчас, с порога. Ваша воля – закон.

Она снова посмотрела на него, теперь – на его маленькие спокойные глаза, без усилия выражавшие благопристойность и послушание. Пожав плечами, она пошла вперед по дорожке. Со шляпой в руке, глядя на ее бедра, на твердую походку, Ларсен нерешительно последовал за нею, не вполне уверенный, что его пригласили войти.

Трава в саду, видимо, росла привольно целый год, и на коре деревьев выделялись белые и зеленые пятна тусклой плесени. В центре сада – Ларсену теперь было достаточно прислушиваться к равномерному звуку ее шагов, к шелесту травы, подминаемой ногами женщины, – находился круглый пруд, обнесенный метровой замшелой стеной, из трещин которой торчали сухие стебли. Возле пруда, за ним – беседка, тоже круглая, сколоченная из деревянных реек, окрашенных в синий цвет, выцветших и разрезавших воздух на множество ромбов. Позади беседки стоял дом с цементными беловато-серыми грязными стенами, был он кубической формы, со многими окнами и некрасиво, слишком высоко, приподнят на столбах в предвидении возможных паводков. В саду, куда ни глянь, белели среди листвы мраморные голые женские фигуры в пятнах сырости. «Все разваливается, а они ничего не делают, – подумал Ларсен с досадой, – двести тысяч песо, как пить дать; а там еще позади, между домом и рекой, сколько там земли». Хосефина обогнула пруд, и Ларсен, послушно идя за нею, поглядел мельком на грязную воду, на заросшую всяческой зеленью ее поверхность, на скрючившегося посредине ангелочка.

Женщина остановилась у входа в беседку и небрежно махнула рукой. Обманутый этим жестом, Ларсен изобразил улыбку и поклон, снял шляпу и прошел в беседку к цементному столу, вокруг которого стояли железные стулья; стол был накрыт вышитой скатертью, на нем стояли чашки, вазочка с фиалками, тарелки с пирожными и конфетами.

– Располагайтесь. Она сейчас придет. Вечер не холодный, – сказала Хосефина, раскачивая рукой, державшей коробку.

– Спасибо, все замечательно. – Он опять кивнул, теперь в ее сторону, в сторону приземистой женской фигуры, которая торопливо удалялась, задев за дверной косяк.

Пытаясь анализировать чувства соблазнителя, Ларсен повесил шляпу на гвоздь, пощупал железное сиденье и, прежде чем сесть, положил на него развернутый носовой платок.

Было пять часов пополудни, солнечный зимний день угасал. Сквозь решетку из грубо обструганных реек, неряшливо окрашенных синей краской, Ларсен глядел на ромбические фрагменты меркнущего дня и пейзажа, он видел, как надвигалась, будто убегая от преследования, тень, как колышется без ветра трава на лугах. От пруда шел сырой, холодящий и пронзительный запах, ночной запах, такой острый, когда закроешь глаза. По другую сторону на тонких цементных призмах возвышался дом над прямоугольными нишами темно-лиловых пустот, над грудами матрацев и летних стульев, шлангом для поливки, велосипедом. Прищурив один глаз, Ларсен разглядывал этот дом; он казался ему пока еще пустой оболочкой обетованного рая, казался вратами города, в который он жаждет войти, войти решительно и навсегда, дабы употребить оставшиеся годы на беспощадный реванш, на утехи немощной чувственности, самовлюбленного и презрительного господства.

Он пробормотал грязное словечко и, улыбаясь, поднялся навстречу двум женщинам. Он был уверен, что выражение легкого удивления будет здесь кстати, и умело использовал это в начале беседы:

– Я ждал вас, думая о вас, и почти забыл, где нахожусь и что вы должны прийти; а когда увидел вас, получилось так, как будто мои мысли воплотились.

Он было рванулся помочь разливать чай, но, уже приподнявшись со стула, понял, что в трудном мире беседки вежливость можно проявлять и в пассивной форме. Девушка начинала фразу и, поводив глазами вокруг – настороженно, но без страха, как животное в загоне, сызмала привычное к плетям и боли, – видимо, полагала, что заканчивает мысль, делает ее понятной и вразумительной, издав два коротеньких смешка. Тут она на миг застывала, с бессмысленным выражением, широко открыв глаза и рот, будто ими слушает, пока два отзвука ее хохотка можно было считать окончательно растаявшими в воздухе. Тогда она становилась серьезной и, поискав следов смеха на лице Ларсена, отводила взгляд.

За ромбами решетки, в отдалении, но все же присутствуя, виднелась срезанная до половины высокой травой фигура Хосефины – она беседовала с собакой, поправляла подпорки для роз. А тут, внутри беседки, перед ним была задача, еще даже не сформулированная, – бледное покорное лицо в обрамлении пышной прически; полные белые руки, которые двигались, перебивая речь, и падали, не закончив признаний. Было перед ним платье розового цвета, с узорчатой отделкой на груди и на плечах, очень широкое и длинное, ниспадавшее до туфель с пряжками. Вокруг беседки и внутри нее, над ними обоими, сгущались зимние сумерки, густой, гнилой воздух обдавал негибкое, тучное тело Ларсена.

– Когда случилось наводнение, мы жили еще в старом доме, – говорила она, – мамы уже не было в живых, было темно, мы стали перетаскивать вещи на верхний этаж, где спальни, каждый хватал самое свое любимое, это было весело, как приключение. И лошадь, что напугалась больше, чем мы, люди, и утонувшие куры, и парни, которые устроились жить в лодке. Папочка был вне себя, но нисколько не боялся. Парни проезжали в лодках между деревьями, предлагали привезти нам еду, приглашали на прогулку. Еда у нас была. А теперь, в новом доме, наводнение не страшно. Парни тогда разъезжали взад-вперед на веслах как ни в чем не бывало, подплывали к дому со всех сторон, делали нам знаки руками, размахивали сорочками.

– Угадайте когда, – говорил Ларсен. – Ни за что не догадаетесь, ведь для вас это не имело значения. А мне случайно довелось зайти в «Бельграно» – знаете, этот бар в одном квартале от верфи. Я не знал, куда себя девать, поверьте – сел на катер и сошел, где вздумалось. Пошел дождь, я и забрел сюда. Вот так обстояло дело, как вдруг появились вы. С той минуты я почувствовал, что мне необходимо видеть вас, поговорить с вами. Просто так, без цели, я ведь не здешний. Но я не хотел уехать, не повидав вас, не поговорив с вами. Теперь я ожил, я снова дышу: мне можно смотреть на вас, что-то говорить вам. Не знаю, что мне уготовила жизнь, но эта встреча меня за все вознаградила. Я вижу вас, я смотрю на вас.

Хосефина ударила собаку, та залаяла; вместе они вошли в беседку, и женщина, улыбаясь, тяжело дыша, окинула взглядом лицо Анхелики Инес, скорбный профиль Ларсена, забытые чашки на цементном столе.

– Я ничего не прошу, – сказал Ларсен громко. – Но мне было бы приятно увидеть вас еще. И я вам благодарен, очень благодарен за все.

Он щелкнул каблуками, поклонился и стал снимать шляпу с гвоздя; дочь Петруса тем временем, смеясь, поднялась из-за стола. Поклонясь вторично, Ларсен взял со стула свой носовой платок.

– Уже темно, – прошептала Хосефина. Она стояла, опершись бедром о косяк двери, и смотрела на свою руку, к которой подскакивала собака. – Идемте, я вас провожу.

Идя вслед за фигурой служанки, Ларсен был глух и слеп к настойчивым пророчествам ночной прохлады, режущих прикосновений травы, меркнущего света, отдаленного лая.

Наивно и по-молодому он, под буквами X и II на воротах, взял Хосефину за подбородок и наклонился, чтобы поцеловать.

– Спасибо, дорогая, – сказал он. – Я умею быть благодарным.

Но она ладонью отстранила его губы.

– Тихо, – рассеянно сказала она, словно говоря со смирной лошадью.

ВЕРФЬ-II

Как дело дошло до встречи Херемиаса Петруса и Ларсена – никому не известно.

Бесспорно, однако, что свидание состоялось по инициативе Ларсена – возможно, при помощи Петтерса, владельца «Бельграно»; нельзя себе представить, чтобы Ларсен попросил о такой услуге кого-либо из жителей Санта-Марии. И при этом надо принять во внимание, что на верфи уже полгода не было главного управляющего, что она нуждалась в его надзоре, в его энергии.

Как бы там ни было, совещание произошло на верфи, в полдень; но и тогда Ларсену не довелось войти в дом на столбах.

– Гальвес и Кунц, – сказал Петрус, указывая на своих сотрудников. – Административный и технический отделы предприятия. Хорошие работники.

Молодой человек с лысиной и пожилой брюнет – оба ироничные, враждебные, сговорившиеся осадить чужака – с равнодушным видом поздоровались и, тут же обернувшись к Петрусу, заговорили с ним.

– Завтра кончаем проверку инвентаря, сеньор Петрус, – сказал Кунц, тот, что постарше.

– Уточнение наличия, – поправил Гальвес, с преувеличенно сладкой улыбкой потирая кончики пальцев. – На сегодняшний день все в целости, до малейшего винтика.

– До любой гаечки, – подтвердил Кунц.

В черной шляпе, которую он не снял, облокотясь на стол и приставив ладонь к уху, Петрус слушал, глядя в окно без стекол на полуденный холодный свет; губы его были сжаты, он нервно и торжественно кивал головой, как бы безмолвно соглашаясь с приходившими ему на ум мыслями.

Ларсен снова посмотрел на враждебные, насмешливые лица тех двоих, застывших в ожидании. Возбуждать и отражать ненависть – это, пожалуй, могло бы составить смысл жизни, стать привычкой, удовольствием; да, что угодно было бы лучше, чем этот потолок из плит с отверстиями, эти пыльные, хромоногие столы, эти громоздящиеся у стен кучи папок и скоросшивателей, эти колючие стебли сорняков, обвивших железные решетки огромного голого окна, эта удручающая безумная комедия труда, действующего, процветающего предприятия, с декорациями в виде мебели (изъеденные временем и молью мягкие стулья спешили всем показать, что они деревянные), в виде пожелтевших от дождей и солнца, валявшихся на цементном полу потоптанных документов да рулонов сине-белых чертежей, сложенных пирамидами или прикнопленных, обвисающих клочьями на стенах.

– Совершенно верно, – сказал наконец Петрус своим астматическим голосом. – Надо периодически, не дожидаясь запросов, давать Совету кредиторов подтверждение того, что их интересы ревностно оберегаются. Мы должны продержаться, пока не восторжествует справедливость; трудиться я тружусь всегда, как если бы ничего не происходит. Капитан идет на дно вместе со своим кораблем, но мы, друзья мои, мы-то на дно не пойдем. Мы накренились, нас отнесло в сторону, но это еще не крушение. – Когда он произносил последнюю фразу, в груди у него свистело, брови напряженно и горделиво округлились; он на миг оскалил желтые зубы и поскреб поля шляпы. – Прошу завтра обязательно закончить проверку инвентаря. Сеньор Ларсен…

Ларсен окинул медленным заносчивым взглядом два лица, провожавшие его двумя одинаковыми улыбками, в которых сквозила непонятно чем вызванная издевка и вдобавок бессознательный, но явный кастовый сговор. Затем, следуя за гордо распрямившейся, быстро шагающей фигурой Петруса, он спокойно и без злобы, лишь слегка грустно, втянул в себя этот воздух, пахнувший сыростью, бумагами, зимой, клозетом, далью, крахом и обманом. Не оборачиваясь, он слышал, как Гальвес или Кунц громко сказал:

– Могучий старик, создатель верфи. Человек, сам сделавший свою судьбу.

И как Гальвес или Кунц голосом Херемиаса Петруса ответил бесстрастно и как бы следуя некоему ритуалу:

– Я, господа акционеры, – зачинатель, пионер.

Они прошли через две комнаты без дверей – пыль, беспорядок, вопиющее запустение, путаница кабелей телефонного коммутатора, назойливая, пронзительная голубизна чертежей на синьке, однотипные столы и стулья с поцарапанными ножками, – и вот наконец Петрус обошел вокруг огромного овального стола, на котором были только комочки земли, два телефона да зеленые полоски свежей и использованной промокательной бумаги.

Он повесил шляпу и пригласил Ларсена сесть. С минуту подумал, сдвинув густые брови и разложив на столе руки, потом вдруг, глядя в глаза Ларсену, широко осклабил рот между длинными плоскими бакенами, и в улыбке этой не было радости, не было ничего, кроме длинных желтых зубов и, возможно, некоторой гордости, что они у него есть.

Озябший, неспособный ни возмущаться, ни всерьез удивиться, Ларсен лишь кивал головою в паузах бессмертной речи, которую с надеждой и благодарностью слушали много месяцев или лет тому назад Гальвес, Кунц, десятки жалких субъектов – ныне разбежавшихся, исчезнувших, кое-кто и умер, но призраками были они все – те, для кого медленно, отчетливо произносимые фразы, менявшиеся и соблазнительные посулы подтверждали существование бога, удачи или запаздывающей, но непогрешимой справедливости.

– Свыше тридцати миллионов, да-да. И эта сумма не отражает огромного повышения цен на некоторые статьи за последние годы и также не включает многие другие виды собственности, которые еще можно было бы спасти, например километры дорог, частично опять сровнявшихся с землей, и первый пролет железной дороги. Я говорю лишь о том, что существует, что в любой момент может быть продано за эту сумму. Здание, железные части судов, машины и механизмы, которые вы в любой момент можете осмотреть на складе. Сеньор Кунц получит соответствующее распоряжение. По всем признакам судья в скором времени должен отменить постановление о банкротстве, и тогда, избавясь от поистине удушающего, бюрократического контроля Совета кредиторов, мы сможем возродить предприятие, дать ему новые импульсы. Я уже сейчас могу рассчитывать на приток капиталов, придется всего лишь выбрать, у кого взять. Вот для чего мне понадобятся ваши услуги, сеньор Ларсен. Я хорошо разбираюсь в людях и уверен, что не буду раскаиваться. Но вам необходимо, не теряя времени, ознакомиться с предприятием. Я предлагаю вам пост главного управляющего в акционерном обществе «Херемиас Петрус». Ответственность весьма большая, и работа ожидает вас нелегкая. Что ж до жалованья, я выслушаю ваши условия, когда вы будете в состоянии определить, что требуется этому предприятию от вашего усердия, ума и добросовестности.

Говорил он все это, держа перед лицом руки с составленными вместе кончиками пальцев; потом снова положил руки на стол и снова осклабил зубы.

– Как вы изволили сказать, я дам вам ответ, – спокойно произнес Ларсен, – когда изучу картину. Это не такое дело, чтобы действовать наобум.

Он промолчал о том, что уже несколько дней назад наметил кругленькую сумму, когда Анхелика Инес, жеманно гримасничая, выказывая зачатки не только любви, но и уважения, сообщила Ларсену, что старик Петрус собирается предложить ему должность на верфи, заманчивое и надежное место, такое, что могло бы удержать сеньора Ларсена, такой пост и такие перспективы, которые могли бы перевесить изучаемые сеньором Ларсеном предложения в Буэнос-Айресе.

Херемиас Петрус поднялся и взял свою шляпу. Погруженный в раздумье, с неохотой встречая возвращение веры в будущее, вяло сопротивляясь ощущению надежности, которое исходило от сутулой спины старика, Ларсен прошел с ним через две пустые комнаты, и они оказались в светлом и холодном главном зале.

– Мальчики пошли обедать, – снисходительно сказал Петрус, с полуулыбкой. – Но мы не будем терять время. Приходите вечером и займитесь делом. Вы – главный управляющий. В полдень мне надо ехать в Буэнос-Айрес. Детали уладим потом.

Ларсен остался один. Заложив руки за спину, ступая по тщательно выполненным чертежам и документам, по полосам пыли, по скрипучим половицам, он несколько раз обошел огромный пустой зал. В окнах когда-то были стекла, каждая пара оборванных проводов соединялась с телефонным аппаратом, двадцать-тридцать человек сидели, склоняясь над столами, девушка безошибочно выдергивала и вставляла штепсели коммутатора («Акционерное общество „Петрус“ – добрый день»), другие девушки сновали по залу между металлическими ящиками картотек. И старик заставлял этих женщин носить серые халаты, и, наверно, они думали, что это из-за него они остаются незамужними и ведут себя скромно. Три сотни писем в день, самое малое, отправляли парни из Отдела экспедиции. А там, в глубине, невидимый, почти нереальный, такой же старый, как теперь, самоуверенный, невысокий – он, старик. Тридцать миллионов.

Мальчики, Кунц и Гальвес, обедали в «Бельграно». Если бы Ларсен прислушался к голосу своего аппетита в тот полдень, если бы он не предпочел поститься среди призраков, в атмосфере конца, в которую он, сам того не зная, вносил свой вклад, к которой его влекло – и уже со всею силой любви, с желанием возвращения и покоя, с каким вдыхаешь воздух родной земли, – ему, возможно, удалось бы спастись или по меньшей мере продолжать губить себя, не прилагая к тому усилий, не делая свою гибель явной, публичной, смехотворной.

Несколько раз с того вечера, когда он неожиданно сошел с катера на «Верфи» вслед за толстой женщиной, несшей на спине корзину со спящей девочкой, его посещало предчувствие зияющей бездны, какой-то западни. Теперь он очутился в западне, но был неспособен ее увидеть, неспособен понять, что он разъезжал, строил планы, хитрил или терпеливо ждал лишь для того, чтобы в нее угодить, чтобы найти покой в последнем прибежище – безнадежном и бессмысленном.

Если бы только он прошел по зданию к входной лестнице – у ее основания чудом сохранилась летящая металлическая женщина, чьи волосы и одежда застыли, развеваемые морским ветром, а она, улыбаясь и без усилия, держала непомерно большой факел со стеклянным изогнутым языком пламени, – можно не сомневаться, что он зашел бы пообедать в «Бельграно». И тогда произошло бы – прежде чем он дал согласие на свою гибель – то, что произошло через сутки, в следующий полдень, когда, неведомо для себя, он уже сделал неотвратимый выбор.

Потому что в полдень следующего дня он вошел в зал «Бельграно» и увидел, что сидевшие за столиком и обедавшие Гальвес и Кунц обернулись к нему; они не пригласили его сесть к ним, не окликнули. Но их глаза, их лица с лукавым и насмешливо понимающим выражением были обращены к нему просто так, без всякой нужды, как если бы они смотрели на небо в тучах и равнодушно ждали, когда пойдет дождь. И Ларсен, сняв пальто, сам подошел к их столику.

– Разрешите? Я не помешаю? – хрипло пробасил он.

От закуски он отказался, чтобы их догнать; они съели суп, жаркое и сладкое с наигранным оживлением, без подлинного интереса беседуя о погоде, об урожае, о политике, о ночной жизни в главных городах других провинций. Когда за кофе они закурили, Кунц, тот, что был старше и, вероятно, красил себе волосы и брови, поглядев на Гальвеса, указал пальцем на Ларсена.

– Значит, вы – новый главный управляющий? Сколько? Три тысячи? Извините, но так как Гальвес ведает административным отделом, мы все равно узнаем очень скоро. Он ведь должен занести это в книги. Выдано сеньору Ларсену – Ларсену, правильно? – две, или три, или пять тысяч в счет его жалованья за июнь месяц.

Ларсен, стараясь выиграть время, посмотрел на одного, потом на другого; в уме у него уже сложилась оскорбительная, звучная фраза, идеальная для его баса и чеканящей слоги речи. Но он не был уверен, что они шутят; старший из двух, густоволосый и плотный, с головой, сидящей прямо на туловище, как у паука, с глубокими редкими складками на лице, тот, кого звали Кунц, смотрел на Ларсена всего лишь с любопытством и блеском ребяческого восхищения в свинцовых глазах; второй, Гальвес, чистосердечно скаля крепкие молодые зубы, спокойно погладил лысую голову.

«Им просто весело, они хотят услышать какую-нибудь сплетню, чтобы сообщить сегодня вечером женам, которых у них нет. А может быть, и есть, представляю себе это семейное счастье! Нет, тут нет повода воевать».

– Все так, как вы сказали, – ответил Ларсен. – Я управляющий, вернее, буду им, если сеньор Петрус согласится на мои условия. Кроме того, вы, конечно, понимаете, мне надо изучить действительное состояние предприятия.

– Действительное состояние? – спросил Гальвес. – Оно хорошее.

– Мы с вами знакомы недавно, – сказал Кунц с промелькнувшей уважительной улыбкой. – Но мы считаем долгом говорить вам правду.

– Одну минутку, – перебил Гальвес. – Вы эксперт по сложной технике. Вы можете сказать, отчего машины ржавеют – от речной сырости или от кислорода. В конце концов, все ржавеет, все покрывается коррозией, и надо это либо выбросить, либо продать. Для того и нужны вы, а для заключения сделок – управляющий по технике, две тысячи песо. Я ни разу не забыл записать их на счет акционерного общества «Херемиас Петрус», ни за один месяц. Но это другое дело, это дело мое. А вот вы, сеньор Ларсен, в случае если вы решите занять пост главного управляющего, можно ли узнать, какой оклад намерены потребовать вы? Поймите, прошу вас, это простое любопытство. Я-то запишу столько, сколько вы скажете, сто песо или два миллиона, с полным к вам уважением.

– Я тоже кое-что смыслю в бухгалтерии, – улыбнулся Ларсен.

– Но он мог бы вам быть полезен, как другу, – с улыбкой сказал Кунц, наливая себе вино. – Мог бы выдать кое-какие секреты и помочь вам, рассказав о прецедентах.

– Ясное дело, я и сам так хотел, – согласился Гальвес, покачивая лысой головой. – Для того и спросил. Я только хотел узнать, какое, по мнению сеньора Ларсена, должен получать жалованье главный управляющий верфи.

– Вам надо бы сказать ему, сколько получали его предшественники.

– Благодарю, для меня это безразлично, – сказал Ларсен. – Я все обдумал. Меньше чем на пять тысяч я не пойду. Пять тысяч ежемесячно и особое вознаграждение за дополнительную работу. – Подымая чашечку к губам, чтобы пососать кусочек сахара, он почувствовал, что попал в неловкое и смешное положение, но уже не мог сделать шаг назад, избежать ловушки. – Я, видите ли, стар, чтобы трудиться сверх сил. Мне хватит и этого, столько я могу заработать и в другом месте. Главное для меня – пустить предприятие в ход. Мне известно, что миллионы для этого есть.

– Ну, что скажешь? – спросил Кунц у Гальвеса, наклоняя голову к скатерти.

– Хорошо, все верно, – сказал Гальвес. – Погодите. – Он погладил свой череп и приблизил к Ларсену улыбающееся лицо. – Пять тысяч. Поздравляю, это максимум. У меня были главные управляющие на две, три, четыре и на пять. Все правильно, такое жалованье – по должности. Но, позвольте заметить, последний с пятью тысячами, тоже немец, Шварц – тот, что одолжил ружье, чтобы убить или меня, или сеньора Петруса, нашего зачинателя, пионера, точно неизвестно, и целую неделю караулил у черного хода, между моим домиком и конторой, и в конце концов убрался, как говорят, в Чако, – тот работал за пять тысяч год назад. Это я хочу вам помочь. Я знаю, что с тех пор деньги сильно обесценились. Вы могли бы просить – как ты думаешь, Кунц? – шесть тысяч.

– По-моему, правильно, – сказал Кунц, приглаживая свою шевелюру обеими ладонями, и лицо его вдруг стало серьезным и грустным. – Шесть тысяч песо. Это не много и не мало. Сумма, соответствующая должности.

Тут Ларсен зажег сигарету и с улыбкой откинулся на спинку стула, обреченный говорить о том, чего не знал, выставляя себя на посмешище.

– Еще раз благодарю, – сказал он. – Пяти тысяч довольно. Завтра начинаем. Предупреждаю вас, я люблю, когда работают.

Двое мужчин утвердительно кивнули, попросили еще кофе, медленно и молча предложили друг другу сигареты, спички и стали смотреть в окно на серую, покрытую грязью улицу. Гальвес несколько раз судорожно встряхнул лысой головой, готовясь чихнуть, но, так и не чихнув, попросил счет и проверил его. В последней луже на безлюдной улице отражалось бурое, грязное небо. Ларсен подумал об Анхелике Инес и о Хосефине, о тех эпизодах прошлого, которые приносили ему утешение.

– Ладно, если вы так хотите, пусть будет пять тысяч, – сказал, взглянув на Кунца, Гальвес. – Мне-то все равно, сколько записать, работа одинаковая. Но говорят – у нас тут все известно, – будто вы почти зять. Если это правда, поздравляю. Девушка хорошая и тридцать миллионов. Разумеется, не наличными и не все ваши; но никто не станет спорить, что в обществе это капитал.

Начиная сознавать, что погиб, Ларсен вызывающе, не спеша подвигал губами и языком, чтобы переместить сигарету.

– Ну, здесь пока ничего конкретного, и дело это личное, – протяжно сказал он. – А для вас, извините меня, должно быть существенно лишь то, что я управляющий и что завтра мы начнем работать всерьез. Остаток дня я употреблю на то, чтобы разослать телеграммы и поговорить по телефону с Буэнос-Айресом. Вы сегодня делайте что хотите. А завтра в восемь я буду в конторе, и мы примемся за реорганизацию.

Ларсен поднялся и не слишком уверенно надел свое тесноватое пальто. Он был удручен, нерешителен, тщетно подыскивал прощальную фразу, которая могла бы его ободрить, но, кроме ненависти, ничего в себе не находил и действовал, как в опьянении, повинуясь импульсам, для него необычным.

– В девять, – приподняв улыбающееся лицо, сказал Гальвес. – Мы никогда не приходим раньше. А если я нужен, надо пройти в домик рядом со складом и позвать меня. В любое время, не стесняясь.

– Сеньор Ларсен, – приподнялся из-за столика Кунц; его лицо, прорезанное морщинами, как шрамами, светилось простодушием. – Нам было очень приятно пообедать с вами. Будет пять тысяч, как вам угодно. Но позвольте вам сказать, что вы просите мало, ничтожно мало, ей-богу.

– До свидания, – сказал Ларсен.

Но это произошло слишком поздно, сутки спустя. А в тот полдень, когда было свидание с Петрусом, Ларсен, уже назначенный главным управляющим, хотя и не определивший еще свой оклад, позабыл про обед и, представив в своем воображении фигуры сотрудников, оживленную деятельность различных отделов, помещавшихся в огромном зале, пошел, медленно и шумно ступая, вниз по железной лестнице, которая вела к складам и к остаткам мола.

Он спускался неуклюже, смутно чувствуя, что делает ложный и роковой шаг, преувеличенно вздрагивая, когда на втором пролете винтовой лестницы стены исчезли и железные ступеньки заскрипели в пустоте. Затем он пошел по песчаной влажной земле, оберегая туфли и брюки от цепких сорняков. Вот он поравнялся с грузовиком – продавленные шины, в открытой моторной части торчит несколько ржавых железок. Ларсен сплюнул в сторону машины, по ветру. «Трудно поверить. И старик этого не видит. Да она стоила бы больше пятидесяти тысяч, если бы позаботились, хотя бы под навес поставили». Энергично распрямившись, он миновал деревянный домик с крыльцом в три ступеньки и вошел в огромный склад без дверей, который впоследствии приучился называть «навес» или «ангар».