Текст книги "Год активного солнца"

Автор книги: Гурам Панджикидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В светлых коридорах киностудии экспериментальных фильмов не встретишь спокойно идущего человека. Все ходят скорым шагом, а точнее – бегают. На бегу разговаривают, обмениваются новостями. На бегу возникают сюжеты, темы, заголовки. Даже те, у кого нет никаких дел, все равно куда-то спешат. Такова раз и навсегда полученная инерция, из плена которой невозможно вырваться. Столь же торопливо едят в буфете, нервно ерзают на стуле, не в силах удержать ноги в повиновении.

Все уже настолько привыкли бегать, что никому и в голову не придет пройти по коридору нормальным шагом.

Единственный, кто ходит по студии вразвалку – вероятно, потому, что он писатель и считает свою работу на киностудии временной, – Отар Нижарадзе, темпераментный, полный жизни, но столь неторопливый в движениях, что на первый взгляд кажется флегматиком. Это высокий, атлетически сложенный парень. Суровый и энергичный вид смягчают добрые, излучающие тепло глаза. Его длинные ноги чуть кривоваты в коленях, как у героев ковбойских кинофильмов, чем он особенно привлекал внимание тбилисских девушек. Нижарадзе знает причину своей популярности и во все движения вносит толику расслабленности и лени.

Отар Нижарадзе – старший редактор сценарного отдела, это значит, что у него есть подчиненный – Гики Джолия, невысокий парень с каким-то потухшим взглядом. Выражение его лица никогда не совпадает с тем, что он говорит, на такт отстает от слов, что придает лицу Джолия неопределенный, несколько глуповатый вид.

В комнате, где сидит Отар Нижарадзе, четыре стола. За окном по ту сторону проспекта виднеется серое здание. Столы Отара и второго старшего редактора Мзии Ахобадзе стоят у окна, друг против друга, а редакторов – по обе стороны двери.

Отар Нижарадзе никогда не сидит нормально. Обыкновенно он откидывается на спинку стула и заставляет его балансировать на задних ножках. Вытянув под столом длинные ноги, он упирается ладонями в край стола и покачивается.

Сегодня Отар не в настроении. Он не успел позавтракать дома, а в кармане нет ни копейки. Он долго раскачивался на стуле. Затем переменил позу – поджал ноги, оперся локтями о стол, поставив стул на передние ножки, и стал насмешливо наблюдать то за Мзией Ахобадзе, то за подчиненным ей редактором Наной Абесадзе.

Мзия курила сигарету и что-то писала. Отара всегда искренне удивляло, что она может писать целыми днями. Он перевел взгляд на Нану. Нана с невыразимым страданием на лице правила материал.

У скромной, лишенной всяких претензий Наны Абесадзе не было ничего общего с киностудией, и Отар никак не мог понять, как она попала в редакторы. Когда она начинала говорить, сбивчиво, бестолково, не в состоянии добраться до сути, Отара всего передергивало, ему чудилось, будто он слышит, как в ее голове что-то скрипит, и у него возникало странное желание смазать мозги Наны.

Пустой желудок снова напомнил о себе.

– Одолжите сколько-нибудь денег! – громко произнес Отар, глядя на девушек.

Никто не отозвался. Мзия положила сигарету в пепельницу и подперла лоб рукой.

Отар понял денег никто не одолжит. Он снова откинулся на спинку стула и сладко потянулся.

– Отар, не забывай, что здесь находятся девушки! – бросила Мзия, не поднимая головы.

– Когда я просил денег, что-то не чувствовал, что здесь кто-то есть! – отпарировал Отар и достал сигарету. – Куда, интересно, запропастился этот Джолия? – добавил он и поглядел на стол Гиви.

Дверь открылась, в комнату вошел главный редактор Мирон Алавидзе и оглядел всех поверх очков.

– Вы чем занимаетесь? – неожиданно обратился он к Мзии.

– Я?.. Ничем… – растерялась та.

– А вы? – Алавидзе повернулся к Отару Нижарадзе.

– Ничем! – спокойно ответил Отар, продолжая покачиваться на стуле, и закурил.

– Я не допущу параллелизма в работе! – раздраженно выпалил Алавидзе и захлопнул за собой дверь.

Отар рассмеялся, встал и присел на край Мзииного стола:

– Ты, случайно, не знаешь, где товарищ Джолия?

– Будет гораздо лучше, если ты пересядешь на собственный стул.

– Я бы с удовольствием последовал твоему совету, но уже не могу видеть картон, прибитый к твоему столу, который постоянно напоминает мне, что за ним скрываются прелестные ножки.

– Отар!

– «Отар, Отар»! – передразнил Нижарадзе. – Вас нисколько не волнует, что я с утра ничего не ел.

Он соскочил со стола и прошелся по комнате. В этот момент дверь осторожно приоткрылась и в комнату шагнул Тамаз Яшвили.

– Слава богу, вспомнил-таки меня! – Обрадованный Отар с такой силой стиснул друга в объятиях, что чуть не раздавил ему очки. – Вот, садись за мой стол!

Тамаз смущенно поздоровался с девушками. Те, улыбаясь, кивнули ему. Они много слышали о необычайном таланте молодого математика и сейчас рассматривали его, как какое-то диковинное существо.

Тамаз сел.

– Я вчера забегал к тебе и не застал, – сказал Отар.

– Да, вчера я поздно вернулся. Дай закурить.

– Браво, мой мальчик! С каких это пор? – удивился Отар и протянул ему сигарету.

– Второй год курю.

– А я узнаю только сегодня! – воскликнул Отар. – Нет, не выйдет из меня писателя. Где ты вчера пропадал?

Отар высоко подбросил сигарету, поймал ее ртом, чиркнул спичкой, поднес другу, прикурил сам и бросил сгоревшую спичку в пепельницу. Пепельницей ему служила огромная алюминиевая коробка из-под кинолент.

– Отар, тебя Мирон зовет! – заглянула в дверь тщедушная накрашенная девица.

– Передай, что я польщен его вниманием… Да, в самом деле, – снова повернулся к другу Отар, – где ты был вчера вечером?

– На кафедре, – грустно ответил Тамаз.

– Что-нибудь случилось?

– Да! – кивнул Яшвили и затянулся.

– Что такое, выкладывай!

– Сначала сходи, тебя же зовут.

– Потерпят. Говори, что случилось?

– Неприятности с завкафедрой.

– Надеюсь, ты не натворил глупостей?

– Выходит, что натворил, – натянуто улыбнулся Тамаз.

Отар понял, что другу не хочется говорить при посторонних.

– Деньги у тебя есть? – неожиданно спросил он.

– Есть.

– Тогда продолжим в буфете, я мигом…

Отар отправился к главному редактору.

2

Кабинет Мирона Алавидзе занимал угловую комнату, одним окном выходящую на проспект, вторым – к темному, мрачному зданию.

В кабинете находились радиоприемник, огромный магнитофон и почему-то два телевизора, один – против стола главного редактора, второй – у окна, рядом с диваном вишневого цвета.

Стол главного редактора поражал своими размерами и массивностью. Спереди к нему примыкал еще один стол, длинный и узкий, по обеим сторонам которого стояли мягкие, красные стулья на алюминиевых ножках. Сам Алавидзе восседал в тяжелом кожаном кресле. Это был худощавый мужчина лет пятидесяти пяти, прошедший Отечественную войну и имевший несколько ранений. После войны он занимал различные руководящие должности, а затем, неожиданно для себя, очутился на киностудии. Редкие светлые волосы падали ему на лоб. В руке он постоянно сжимал толстый красный карандаш. На столе перед ним стоял большой никелированный стакан с остро заточенными красными и синими карандашами.

Отар Нижарадзе смело распахнул дверь кабинета. Алавидзе даже не взглянул на него. Сдвинув очки на лоб, он читал какие-то бумаги, держа наготове свой красный карандаш. Отар подошел к столу, нарочито громко пододвинул стул, сел и достал сигарету.

Алавидзе опустил очки и взглянул на Отара.

«Пусть только попробует закурить», – подумал Мирон Алавидзе. Ему хотелось отчитать старшего редактора, но Нижарадзе только вертел сигарету. Алавидзе смолчал, решив подождать, когда Нижарадзе позволит себе сделать первую затяжку.

– Я прочитал ваш сценарий, – начал главный редактор, не сводя глаз с сигареты, – прочитал и откровенно должен вам признаться, что он мне не понравился.

– Во-первых, это не мой сценарий, батоно Мирон!..

– Все равно. Вы же подписали его! – повысил голос Алавидзе, мечтая в душе, чтобы Отар закурил.

– Совершенно справедливо, подписал, но это вовсе не означает, будто я написал его. – Отар упрямо вертел сигарету, не собираясь закуривать.

Чаша терпения главного редактора постепенно переполнялась.

– Ваша подпись равносильна соавторству!

– И в этом я не могу согласиться с вами, но позвольте спросить, что вам не понравилось в нем?

– На что это похоже, молодой человек, на что? Людей ведут на расстрел! – Тут Алавидзе перешел на «ты». – А ты знаешь, что такое расстрелять человека? Не знаешь. А я знаю! Я на фронте видел, как это делается. А здесь людей ведут на расстрел так, словно коров, то есть овец гонят на зимнее пастбище. Это кино, дружок. А кино, как мы знаем, искусство движений, динамика. А что там у тебя в сценарии?..

– У меня там ничего нет.

– То есть у того, чей сценарий, – главный редактор достал титульный лист и прочел фамилию автора, – у товарища Мгеладзе. Десять грузин ведут на расстрел. Десять человек – шутка ли, десять! – должны проститься с жизнью. А тут одна фраза, два слова: «Всех расстрелять!» Разве так можно?

Отар Нижарадзе взглянул в глаза главному редактору и подумал, что у бедняги голова набита опилками.

– Ты же сам писатель, как у тебя рука повернулась?

«Мокрыми опилками», – уточнил Отар.

– Это не мой сценарий, батоно.

– Чей бы ни был, ты же подписал его! На твоем месте я бы так переделал этот эпизод. – Мирон Алавидзе уткнулся в сценарий. – Куда он, к черту, делся?

Главный редактор нервно залистал рукопись и насилу нашел обведенную красным карандашом страницу.

– На твоем месте я бы так переделал его, – повторил он и снова покосился на сигарету.

Отар Нижарадзе догадывался, что творится в душе главного и с подчеркнутым спокойствием разминал сигарету.

Да… Хотя бы так. Ты, как писатель, прекрасно понимаешь, что главное в этом сценарии сцена расстрела. Но ты, то есть… – Алавидзе снова взглянул на титульный лист, – …то есть товарищ Мгеладзе отодвинул сцену расстрела на задний план. Мы же должны усилить ее, максимально напрячь нервы зрителя… Хотя бы вот так: входит оберштурмфюрер. «Хайль Гитлер!» ревет он. «Хайль!» – подхватывают остальные.

Мирон Алавидзе вскочил на ноги, сдернул очки и, приняв позу оберштурмфюрера, впился глазами в список расстреливаемых:

– Черт бы их побрал, какие немыслимые фамилии, язык сломаешь. Кверен-цха-ладзе, – нарочно исковеркал фамилию главный редактор, – Кверенчхиладзе увести, приготовиться Эркомаишвили! Понятно? – резко повернулся он к Отару.

– Понятно, – кивнул Нижарадзе.

Главный редактор снова опустился в кресло, надел очки и продолжал:

– Кверенчхиладзе уводят на расстрел. Слышится выстрел. Довольный оберштурмфюрер хлопает перчатками по начищенным хромовым сапогам: «Увести Эркомаишвили, приготовиться Грдзелидзе», – и так далее. Что скажешь, разве так не лучше?

– Вы правы, батоно Мирон, лучшего эпизода и придумать невозможно. Вот что значит опыт, – двусмысленно восхитился Отар.

Алавидзе расцвел от удовольствия. Он откинулся на спинку кресла, снял очки, поднес к губам черную роговую дужку оправы и мечтательно возвел глаза к потолку:

– О, какая это будет сцена!.. Только ни в коем случае не одиночный выстрел. Хорошо, если бы слышалась автоматная очередь. Тра-та-та-та-та! Это впечатляет.

Отара Нижарадзе подмывало заглянуть под черепную коробку главного и собственными глазами увидеть, как зреют подобные мысли.

– Замечательно, весь эпизод приобрел совершенно иной ритм.

– Ага, и вы ощутили?

Мирон Алавидзе оторвал от потолка мечтательный взгляд, надел очки и благосклонно взглянул на старшего редактора. Глаза его невольно задержались на злополучной сигарете, но сейчас она уже не раздражала его. Слова Нижарадзе польстили ему, и настроение главного редактора заметно улучшилось.

«Шут с ним, пусть курит», – великодушно подумал он, но Отар достал из кармана пачку и засунул сигарету обратно.

– Если разрешите, я пойду, батоно Мирон, меня автор дожидается.

– Ступайте и учтите впредь мои замечания.

– Заждался? – с порога закричал Отар другу и отвесил поклон Гиви Джолия. – Ах, и ты пожаловал?

– Пришел, – буркнул Гиви, с опозданием поднимая свои стеклянные глаза.

– Как дела, нашел его?

– Нашел.

– Взял интервью для газеты?

– Как же… Не принял он меня.

– Великолепно, напиши пять страниц, этого за глаза хватит. А мы спустимся в буфет.

– Ну, выкладывай, что ты там натворил? – спросил Отар, отправляя в рот прозрачный ломтик ветчины.

Они сидели за крайним столиком у стеклянной стены, сквозь которую виднелся тесный внутренний дворик.

– Что натворил, то натворил, это никому не интересно. Все дело в том, что профессору Какабадзе нежелательно мое присутствие на кафедре.

– Надеюсь, ты не накатал заявление об уходе?

– Увы!

– Браво, умница, дважды браво!

– Что делать, другого выхода не было.

– «Другого выхода»! – в сердцах передразнил Отар и даже поперхнулся от возмущения. Застыв с вилкой на весу, он некоторое время молчал, потом, словно спохватившись, накинулся на еду. – На что же он все-таки взъелся?

– Ни на что, – улыбнулся Тамаз, – мне надо было похвалить на собрании одного типа, и все было бы в порядке.

– Его на кафедру брали?

– Да, на должность ассистента.

– Ты его знал?

– Как облупленного, в университете в одной группе учились.

– Он, надо думать, круглый дурак, а ты выступил и сказал правду, не так ли?

– Так.

– И после этого воображаешь, что ты не такой же дурак?

– Почему я дурак?

– Потому, что распускаешь язык где не надо.

– Что значит «где не надо»?

– Люди с умом, мой Тамаз, всегда знают, где и что сказать. А дураки выкладывают то, что думают и знают.

– Что ты хочешь сказать этим афоризмом?

– Тебе следовало говорить то, что ждал от тебя заведующий кафедрой.

– Я сказал правду. Думаю, и ты на моем месте поступил бы так же.

– Кто сказал? Наоборот, я бы вышел на трибуну и заявил, что он гений из гениев. Ты почему не ешь?

– Не хочется, недавно ел.

Отар проглотил последний кусок, откинулся на спинку стула, закурил и насмешливо процедил:

– Итак, мы сказали правду?

– Ладно, Отар, хватит паясничать, я давно знаком с тобой и знаю, как бы ты поступил на моем месте.

– Плохо ты меня знаешь. Может, думаешь, что я не позволил бы себе соврать? Или, к примеру, тебе кажется, что я сегодня не кривил душой? А может быть, ты воображаешь, что сам никогда не врешь? Ошибаешься, мой друг. Просто мы так привыкли врать, что уже не замечаем этого.

– Мне не до шуток, Отар!

– Ты думаешь, я шучу?

– Ты так говоришь, что я не узнаю тебя.

– Наоборот, я не узнал тебя – когда ты куришь, ты совершенно другой человек.

Отар привстал и поздоровался с каким-то лысым, несимпатичным мужчиной.

– Редактор музыкального отдела, – садясь, пояснил он Тамазу.

– Талантливый человек?

– Во всяком случае, некролог без портрета на четвертой полосе вечерней газеты ему обеспечен… Стало быть, все упиралось в одну-единственную ложь? Эх ты, отпрыск благородных родителей, преподнес бы ее, и дело с концом.

– Я все-таки не верю, что ты это серьезно.

– Абсолютно серьезно. И вообще, пора бы тебе уяснить, что ложь, мой милый, бывает разных категорий. Рядом с бессовестной соседствует безвредная, безобидная и даже приятная ложь. – Отар положил окурок на тарелку и скрестил на груди руки. – Та ложь, которую ждали от тебя, была совершенно безобидным надувательством. Тебе требовалось похвалить бездарь и тем самым провести остальных членов кафедры. А ты что наделал? Совершил непоправимую глупость! Тот человек все равно будет на кафедре, а тебя заставили смотать удочки. Кто знает, кого возьмут на твое место? Ты можешь поручиться, что талантливого человека? Нет. Разумно ли ты поступил, а? Эх ты, голова!..

– Тебе бы все шутить! – недовольно сказал Тамаз.

– Я не шучу, наоборот, совершенно серьезен. Вот сегодня я хвалил своего главного редактора, поражался его опыту и знаниям. То есть нагло и бессовестно лицемерил. И в тот миг, когда я произносил эти слова, знаешь, что я думал о нем? Что его голова набита мокрыми опилками. Скажи я так, это было бы сущей правдой.

– Почему же ты не сказал?

– Потому, что после этого здесь бы сидело двое безработных.

– И все-таки ты не должен был лицемерить. Можно было просто смолчать, а не хвалить.

Отар схватил пачку из-под сигарет, она была пуста. Он скомкал ее, бросил на тарелку и лениво поднялся из-за стола. У буфета выстроилась очередь – начинался обеденный перерыв. Отар поднял руку, приветствуя всех разом, купил сигарет, закурил и так же неторопливо вернулся обратно.

Тамаз не спускал глаз с друга. Он словно впервые видел его мужественное, обаятельное лицо, его атлетическую фигуру, ленивые движения, за которыми угадывалась постоянная готовность к взрыву.

Отар тяжело опустился на стул, тот жалобно заскрипел, но все-таки выдержал.

– Я думаю, что врать все же не стоило, – продолжил Тамаз беря сигарету. – Настоящий мужчина не должен опускаться до лжи.

– Попробуй, посмотрю, как у тебя получится! Ты знаешь моего приятеля Джемала Ахвледиани? Так вот, этот бедняга начал писать рассказы. Он ознакомил меня с несколькими. Да скорее из этого стола получится писатель, чем из Джемала. Он не способен сочинить ничего такого, что можно было бы напечатать хотя бы из приятельских соображений. Будь я настоящим мужчиной, сказал бы ему: брось это дело, займись чем-нибудь еще, не так ли?

Тамаз не ответил.

– Что же ты молчишь, дошло, что я прав?

– Трудно ответить, но все-таки ты должен был сказать правду. Он может искалечить себе жизнь.

– Правду! – расхохотался Отар. – Нужна ему моя правда. Да он бы возненавидел меня, сделался бы моим врагом, даже в зависти обвинил бы меня. Вот что будет мне платой за мою правду.

– Но перед самим собой ты был бы прав.

– Перед самим собой-то да, – нервно усмехнулся Отар, – но в конце концов я останусь в полном одиночестве. Все отвернутся от меня, в то время как лицемеры при встрече будут по-прежнему целоваться друг с другом. Понаблюдай-ка за этой публикой. Некоторых ты, наверное, узнал, не так ли? Приглядись, как на их лицах играют стандартные, заученные улыбки… Ты знаешь, сколько на нашей студии главных, старших и просто редакторов? Разве мыслимо собрать столько первосортных или на худой конец второсортных сценаристов? Большинство здесь – случайные люди, поднаторевшие в писании пяти– или десятиминутных сюжетов. И название примечательное изобрели – сюжет! Чего смеешься? Главное здесь – минуты. Иногда семнадцати– или тридцатидевятиминутный сюжет может потребоваться. А ты философию разводишь. Ты никогда не видел, как квакает лягушка посреди болота?

– Видел, – с улыбкой кивнул Тамаз.

– Так чего же ты меня мучаешь? Сколько бы она ни квакала, в конце концов все равно вынуждена прыгнуть обратно в болото.

Отар перевел дыхание, выпил прямо из бутылки остатки лимонада и продолжал:

– Оставим философию. Поговорим о деле. Как ты думаешь, твой профессор успел наложить резолюцию на заявление?

– Не знаю.

– Чего я спрашиваю? Конечно, успел, такой случай да упустить из рук! Это вчера случилось?

– Вчера вечером.

– Значит, твое заявление пока еще не дошло до ректора?

– Не имеет значения, я не вернусь в институт.

– Ты твердо решил?

Тамаз кивнул. Отар понял, что друга не переубедишь.

– Куда же теперь?

– Не знаю, – пожал плечами Тамаз.

Отар Нижарадзе задумался. А Тамазу вдруг захотелось рассказать о вчерашней ночи, об огромной низкой луне, об остановившихся часах, о безлюдной улице и страшном незнакомце. Он несколько раз собирался начать, но передумал, опасаясь насмешек.

Буфет медленно опустел. Уборщица вытирала столы. Отар невольно посмотрел на часы.

– Ого, перерыв пролетел. – Он развел руки и потянулся.

Начали подметать пол.

Друзья встали.

– Вечером сиди дома, забегу, может быть, сообразим что-нибудь! – сказал Отар на прощанье и стал неторопливо подниматься по лестнице.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Отар Нижарадзе нашел третий подъезд и взглянул на часы – ровно шесть. Как всегда неторопливо поднимаясь по лестнице, он задержался у почтовых ящиков, отыскал фамилию Какабадзе и еще раз удостоверился – здесь. Отар хорошо знал, что профессор живет в третьем подъезде, но лишняя проверка не мешала. Затем так же неторопливо двинулся дальше, поднялся еще на этаж и увидел дверь с медной табличкой: «Профессор Какабадзе Н. В.». В дубовую дверь был врезан оптический глазок. Отар энергично надавил на кнопку звонка и тут же прикрыл глазок ладонью. За дверями зашаркали шаги.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Из студии экспериментальных фильмов! – отозвался Отар и улыбнулся. Он догадался, что женщина за дверью всматривается в глазок и ничего не видит; мысленно нарисовал себе ее испуганное лицо и почему-то решил, что ей не меньше пятидесяти лет.

– Кто? – переспросила женщина.

– Отар Нижарадзе, из киностудии, к профессору!

Молчание.

Отар понял, что, пока он не уберет руку, дверь не откроется. «Наверное, мать профессора», – подумал он и накинул ей еще пару десятков лет. Потом, отдернув руку, отступил к перилам, насмешливо глядя на круглую стекляшку.

Щелкнул замок, дверь приоткрылась на ширину цепочки. В щель выглянула очень старая женщина, и Отар остался доволен, что интуиция не подвела его.

Старуха оглядела гостя. Представительный молодой человек произвел на нее благоприятное впечатление, она как будто устыдилась своей недоверчивости и огорченно спросила:

– Простите, через дверь ничего не слышно, кто вы?

– Я из экспериментальной киностудии. Час назад условился с профессором по телефону, он знает.

– Пожалуйста, пожалуйста!

Отар вошел в просторный холл. Старуха прошлепала в комнату и прикрыла за собой дверь. Отар понял, что должен дожидаться в холле, пока профессор примет его. За стеклянной дверью боковой комнаты он заметил женщину лет сорока. Она сидела в кресле с телефоном на коленях, увлеченная разговором.

– Пожалуйста, – снова появилась старуха.

Отар прошел через столовую, обставленную с большим вкусом. «Не совсем, видимо, троглодит этот профессор», – успел подумать он прежде, чем очутился в кабинете Нико Какабадзе.

Профессор, лысый мужчина лет шестидесяти, в белой полосатой шапочке, сидел за столом, склонившись над разложенными бумагами с таким брезгливым выражением, словно принюхивался к неприятному запаху.

Он терялся в догадках, зачем понадобился старшему редактору сценарного отдела экспериментальной киностудии, но на всякий случай решил принять его в сугубо деловой обстановке. И сейчас, словно не замечая вошедшего, продолжал что-то считать.

Отар сразу разгадал маневр профессора и с первой же минуты решил придать встрече другой характер. Он непринужденно закрыл дверь и подошел к столу.

– Здравствуйте! – довольно громко произнес он.

Профессор поднял голову, но на приветствие не ответил. Дерзость молодого человека шокировала его, и он не преминул показать это всем своим видом.

Отар понял, что его не приглашают сесть. Поэтому сам придвинул к столу кресло в форме раковины, удобно расположился в нем, закинул ногу на ногу и достал сигареты.

– Надеюсь, здесь можно курить, не так ли? – для видимости спросил он и закурил, не дожидаясь разрешения. Помахал рукой, туша спичку, слегка приподнялся и бросил ее в пепельницу на профессорском столе.

Нико Какабадзе возмутился, но решил не терять собственного достоинства и держать себя в руках. Между тем он уже начал сомневаться, да точно ли этот нахально улыбающийся молодой человек из киностудии.

– Я слушаю вас, молодой человек, – холодно произнес он, – у меня время ограничено.

– И мне недосуг, уважаемый профессор, поэтому я сразу перейду к делу. Я вижу, вы совсем не верите, что я из киностудии. Спешу успокоить вас и повторяю: я старший редактор сценарного отдела. Слово «старший» звучит несколько претенциозно, хочу еще раз успокоить вас – у меня только один подчиненный. Откроюсь сразу, я пришел к вам отнюдь не по сценарным делам. Я друг Тамаза Яшвили, несправедливо изгнанного вами из института.

– Догадываюсь о причине вашего визита, – язвительно улыбнулся профессор и встал. – Я не желаю разговаривать на эту тему и прошу покинуть мой кабинет.

Отар продолжал спокойно сидеть, невозмутимо потягивая сигарету.

– Мне кажется, я ясно выразился, извольте выйти вон. Я не располагаю временем беседовать с вами.

– Сядьте, профессор, не выходите из себя, поберегите сердце. Кто знает, сколько претендентов на вашу должность затаились в засаде и ждут своего часа. Успокойтесь, не стоит доставлять врагам преждевременной радости.

– Как вы смеете! – Какабадзе схватился за телефон.

– Положите трубку! – вскочил Отар и с такой силой сжал худосочную руку профессора, что гнев на лице Какабадзе моментально сменился болью и испугом.

Не проронив ни звука, профессор смотрел в глаза молодого человека и видел, как погасли в них колючие огоньки и они снова обрели насмешливое выражение.

– Садитесь, профессор! Я не пререкаться пришел, вовсе нет, я предлагаю побеседовать мирно.

– Разве к лицу воспитанному человеку так вести себя? – значительно тише сказал профессор, опускаясь в кресло.

– А разве ваши действия к лицу ученому, профессор? – спокойно и твердо возразил Отар. – Вы выставили Тамаза Яшвили, даже не соизволив переговорить с ним. Разрешите спросить, на каком основании вы выгнали его из института, одним росчерком пера лишив человека работы? Может быть, он бездарен? Не разбирается в математике? Недисциплинированный и безответственный работник? Нет, этого вы не посмеете сказать. Вы выгнали его безо всяких оснований, бессовестно. Да, уважаемый профессор, не вздрагивайте и не пугайтесь этого слова. Вы бессовестно, да, бессовестно выгнали Тамаза Яшвили только за то, что он сказал правду. Только за то, что он честный человек, что он не разобрался в ваших темных махинациях и не знал, что тот кретин – сын вашей любовницы…

– Товарищ! – Профессор стукнул ладонью по столу, впрочем, осторожно и негромко.

– Не стоит обижаться, профессор, вы хороший математик, но должны разбираться и в других элементарных вещах. С самого начала нашей не очень приятной беседы вам следовало сообразить, что я пришел к вам, многоопытному интригану, отнюдь не с пустыми руками. Мне думается, что та женщина, которая беседует по телефону в соседней комнате, ваша супруга. Я могу громче повторить фразу, так возмутившую вас.

– Какая непорядочность! Это же шантаж!

– Совершенно согласен с вами. Но иного выхода я не вижу. Я борюсь с вами вашими же методами и не корчу из себя добродетельного. Но и ваша порядочность, профессор, не идет ни в какое сравнение с порядочностью того человека, которого вы выгнали так бессовестно. Будь вы правы, вы бы пинком выбросили меня из своего дома. Не водись за вами грешки, вы бы подняли скандал и спровадили меня в милицию. Однако, как мне кажется, в одном вы убеждены – если враг идет напролом, значит, он знает, куда побольнее ударить. Вы же дорожите покоем, скандал вам ни к чему…

– Довольно, довольно! Что вам угодно от меня?!

– Вот это деловой разговор! – Отар удовлетворенно откинулся на спинку кресла и затянулся. Лицо его приняло всегдашнее беспечное и несколько насмешливое выражение.

Профессор уставился в стол, не желая видеть веселые глаза молодого человека, его беспечное лицо.

– Мы не можем оставить без работы честного и талантливого ученого! – размеренно проговорил Отар, откинул голову и пустил в потолок ровную струю дыма.

– После всего Яшвили с нами не работать. Я уже наложил резолюцию и передал его заявление в ректорат.

– О, я прекрасно понимаю вас, профессор. Конечно, заявление в данный момент в ректорате, но ректора сегодня не было. Завтра утром вы можете забрать заявление до его прихода.

– Я ясно сказал, с Яшвили нам не работать…

– Вы не даете мне закончить. Я без колебаний разделяю ваши соображения, но что вы скажете, если мы переведем Тамаза Яшвили в какой-нибудь научно-исследовательский институт?

– В научно-исследовательский? Как?

– По дороге я кое-что прикинул. По-моему и вам понравится мои вариант. Он не только не бросит на вас тень, но, напротив, упрочит вашу репутацию заботливого и чуткого человека.

Отар затянулся и испытующе посмотрел на профессора. Нико Какабадзе уставился на него, подняв голову.

– Завтра вы скажете на кафедре, что вам жаль способного молодого человека, порвете заявление, а Яшвили обменяете на кого-нибудь из научно-исследовательского института. Этим вы убьете двух зайцев – избавитесь от Тамаза и приобретете имя чуткого и сердечного человека. И наш математик не останется без куска хлеба. Что скажете, профессор, прекрасно придумано?

Какабадзе снова уткнулся в стол.

– Я понимаю, почему вы колеблетесь. Самолюбие не позволяет пойти на попятный, отступить перед оскорбленным вами ассистентом. Уверяю вас, терзания напрасны, вы можете быть абсолютно спокойны. Сегодняшняя беседа останется между нами. Более того, я настоятельно требую – Тамаз Яшвили не должен знать о нашем сговоре, иначе он может закусить удила, и все сорвется. В этом случае я не обещаю вам, что все останется между нами… Я думаю, вас устраивают мои предложения.

Профессор упорно смотрел в одну точку.

– Позвольте считать ваше молчание знаком согласия. Счастливо оставаться!

Отар поднялся, положил окурок в пепельницу и вышел.

Нико Какабадзе не произнес ни слова, даже взглядом не проводил незваного гостя. Он некоторое время сидел в той же позе, не моргая, уставившись в стол. Потом медленно выдвинул один из ящиков и достал валидол.