Текст книги "Империя"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

– Я с ней не знакома.

Странно, но миссис Астор пришла в замешательство. Она посмотрела на Каролину так, словно та и впрямь находилась на сцене, а она сидела среди критически настроенной публики. Хотя Каролина была убеждена – была ли? – что все должно быть как раз наоборот.

– Верно. У вас разные матери. Я знала обеих. Вашу я знала очень мало. У нее были темные волосы, как у вас. Княгиня Агрижентская. Потом Денис Делакроу-Сэнфорд умерла, и ваша мать вышла за вашего отца.

– Эта последовательность известна мне во всех деталях.

– Да, – сказала миссис Астор. – Полагаю, что да.

Гарри Лер принялся развлекать гостей, и чайная церемония завершилась.

Полуночный Бродвей был похож на полдень, если не считать, что миллионы белых электрических огней, возвещавших названия театров и пьес, обесцвечивали все вокруг. Арктический пейзаж, подумала Каролина, когда экипаж въехал на Лонгакр-сквер – ромбовидную площадь, на южной стороне которой господствовало странное треугольное здание. В полночь площадь была заполнена толпой, как в полдень. Громыхали трамваи, подъезжали и отъезжали экипажи, ночная публика прибывала и убывала.

Блэз здесь, как у себя дома, с завистью подумала Каролина. Она все еще была иностранка, он уже стал ньюйоркцем. В театре он то и дело показывал ей в публике самых разных нью-йоркских знаменитостей, среди них человека, постоянно державшего пари на миллион долларов почти по любому поводу, другого, очень тучного, осыпанного бриллиантами, который съедал в день двенадцать обедов, но пил только апельсиновый сок, по галлону за каждым.

– А вот и «Ректор». – Блэз, когда возбужден, был очень привлекателен, а Нью-Йорк возбуждал его, заряжал электричеством; Каролина чувствовала себя на десяток лет старше брата. Но несмотря на новообретенную gravitas, солидность, она получила удовольствие как от пьесы, так и от антрактов. Завещание упомянуто не было; видимо, деловая часть начнется за ужином, и она скорее всего не последует совету кузена.

«Ректор» помещался в невысоком здании, сложенном из желтого кирпича между Сорок третьей и Сорок четвертой улицами в восточной части Лонгакр-сквер. Над входом сиял грифон из электрических ламп.

– Вывески нет, – радостно объяснил Блэз. – Все и так знают, что это «Ректор».

Когда они входили в ресторан, оркестр исполнял песню, которую Каролина нарекла гимном города: «Сегодня в городе горячий будет вечерок». То ли песню сделала популярной война, то ли наоборот, она не знала. Но Каролина предпочитала эту разухабистую песенку слезливому «Саду роз». Сам мистер Ректор, крупный тяжелый мужчина, в Нью-Йорке все мужчины были такие, поздоровался с Блэзом и был обрадован, хотя и удивлен, узнав, что Каролина – его сестра.

– Я дам вам столик в углу, мистер Сэнфорд. Там будет спокойно.

– Мистер Херст здесь?

– Нет, сэр. Вечер только начинается.

Они сели друг к другу лицом. В зале стояла ужасная жара, пахло жареным мясом и сигарным дымом.

– Думаю, тебе понравится Шеф.

– Миссис Астор…

– О, эта публика его ненавидит. Видишь ли, он делает все по-своему. А они этого терпеть не могут. И не могут с этим примириться. Скажем, как с Бруклинским мостом… – Метрдотель принял заказ. Каролина обожала лонг-айлендские устрицы, но была равнодушна к более нежным и утонченным французским. Атлантический океан у американских берегов холоднее – так объяснил ей кто-то существенную разницу. Она поглощала устрицы в немыслимом количестве.

– А что за история с Бруклинским мостом? – Каролина смиренно соглашалась с тем, что главный разговор откладывается на потом; Блэз не спешил. А она, можно сказать, от нечего делать размышляла, что же он на самом деле собой представляет. Она сравнивала его, конечно, с кузеном Сэнфордом, но, даже уверовав в честолюбие Блэза, вдруг поняла: она совершенно не знает этого румяного блондина с острыми чертами лица, который сидел напротив. Они слишком долго жили порознь. Ну, скажем, влюблен ли он в кого-нибудь? А может быть, он, как принято говорить в кругу миссис Астор, распутник? Или интересуется лишь самим собой и подчиняется собственным импульсам, как, впрочем, и она сама?

Блэз рассказал ей про Бруклинский мост.

– Шеф придумал, что после невероятной шумихи вокруг моста (ну, знаешь, самый большой в мире, самый лучший и все такое) мост вот-вот рухнет. Хорошенькая история. Если не считать того, что с мостом все было в порядке. Когда люди узнали, что мост в безопасности, все буквально с ума посходили от гнева на Шефа, который в ответ напечатал на первой полосе статью, где утверждалось, что Бруклинский мост наконец-то, благодаря «Джорнел», в безопасности. Это был великолепный замысел.

– А не смущает… – Каролина тактично вместо «тебя» сказала: – …его, что все это высосано из пальца?

Блэз пожал плечами и сразу стал похож на француза.

– Это делается для поднятия тиража. Кому какое дело? Завтра будет новая история. Он создает события.

– Ты хочешь сказать – видимость событий.

– Здесь это одно и то же. В других странах не так. Где Дел?

– Наверное, в Нью-Гэмпшире.

– Он тебе нравится? – Снова ясно-голубые пытливые глаза.

– А тебе? – полюбопытствовала Каролина.

– Да. Правда, на мой вкус он слишком… старомоден. Собирается служить или станет клубным завсегдатаем?

– Он будет работать. Он подумывает об адвокатской практике или о дипломатической службе.

– Это ему обеспечено. Старик Хэй снова в седле.

– Старик Хэй не очень здоров. Я полюбила стариков в это лето.

– Терпеть не могу стариков. – Блэз скривился. – Они все время словно бы осуждают нас.

– Мне кажется, что они не обращают на нас внимания.

– Еще как обращают! На Шефа – уж во всяком случае. Из стариков он общается только со своей матерью, а она для своего возраста очень живая особа.

– Не знала, что у тебя такая фобия к старикам.

– Это Нью-Йорк! – сказал Блэз. – Единственное место, где стоит быть молодым.

– Что ж, постараюсь изо всех сил, – сказала Каролина, готовая приступить к разговору на деликатную тему. Но в этот момент к их столику приблизился единственный в Нью-Йорке человек, которому менее всех других следовало знать об их делах. То был бесславный полковник Уильям Делтон Манн. Румяный, седобородый, явно пожилой, а потому абсолютно неприемлемый для Блэза, ласковый на вид полковник, чьи манеры были изысканно вежливы на довоенный лад (он и в самом деле служил полковником во время Гражданской войны), был известен всему Нью-Йорку как самый выдающийся шантажист в городе. Он печатал неистощимую колонку «Городские сюжеты», где за подписью «Экскурсанта» поверял своим читателям темную изнанку жизни общества. «Экскурсант» старался изо всех сил создать впечатление, что он готов печатать не только уничтожающую правду, но и искусную диффамацию на всесильных и богатых. Но это впечатление главным образом было рассчитано на внешний эффект. На самом деле чересчур уничтожающая правда или слишком искусная диффамация сначала показывалась намеченной жертве, которая получала таким образом возможность откупиться от полковника, обычно путем предоставления ему под номинальный процент займа, превращавшегося с течением времени в абсолютно безнадежный долг. Более мелкие разоблачения и клевета не попадали в печать, если ему выплачивалось полторы тысячи долларов в год в виде подписки на роскошно изданный ежегодник под многозначительным названием «Причуды и прихоти знаменитых американцев». Каролина была очень рада воочию увидеть злодея такого масштаба. Блэз никакой радости не испытывал.

– Мой юный друг, – сказал полковник, без приглашения усаживаясь на пустой стул рядом с Каролиной. – Какое наслаждение читать, как отделывает Шеф военного министра. Мистер Элджер – настоящий убийца, правильно пишет Шеф, что он убивает американских солдат тухлой говядиной; знакомые штучки, такое проделывали с нами во время войны между штатами. Передайте ему мои поздравления. Шеф – это лучшее, что дала журналистика с тех пор…

– Как вы вдохнули жизнь в «Городские сюжеты», – сказала Каролина, желая показать, что она хорошо информирована. Унылое румяное лицо полковника возле бакенбардов стало багровым.

– Редко удается видеть молодую даму, – медовым голосом сказал Манн, – которая в состоянии оценить… мужество, наверное, это самое точное слово.

– Вот именно, – сказал Блэз.

– Конечно, самое точное. – Каролина решила польстить. – Я с удовольствием читаю вашу газету и не понимаю, почему так много людей испытывают неловкость от ваших… экскурсов.

– Иной раз я бываю недобр, – с напускной скромностью признался полковник, – и даже, признание залог прощения, несправедлив. Например, меня кое-что раздражает в миссис Астор, наверное, потому что все мы – истинные демократы, не правда ли? Так вот, бриллианты, которые она надевает на один вечер, стоят столько, что на них можно было бы построить тысячи бараков, обитатели которых эти бриллианты оплатили.

– Полковник превращается в социалиста. – Блэз еще не научился искусству маскировать отвращение восторгом. Каролина же получила не один урок от мадемуазель Сувестр.

– Нет, мой юный друг. Просто я голосовал так, как призывала меня «Джорнел» – за Брайана. – Он взял щепотку табаку из серебряной табакерки и поднес к носу. – Вы позволите, мисс Сэнфорд?

– Ну, разумеется! Как приятно знать друг друга, хотя мы не были представлены. Версалю не грех перенять опыт «Ректора».

– О боже, – сказал Блэз, с ужасом увидев, что на столе появилась очередная порция устриц.

– Надеюсь, вы останетесь здесь жить?

– Это город будущего, – кивнула Каролина. – Он так подходит таким, как я, – людям, у которых нет прошлого. Вам, наверное, это известно лучше всех.

– О, Экскурсант вовсе не такое уж чудовище. Поверьте мне. Но я отрываю вас от ужина. – Он поднялся в тот момент, когда подали шампанское, подарок от Ректора. – Хаутлинг мне сказал, что все идет, разумеется, гладко. – Он раскинул руки, словно собираясь обнять брата и сестру. – Даже на взгляд Экскурсанта. – С этими словами полковник Манн удалился в соседний зал, где располагался мужской бар.

– Это чудовище. Как ты можешь с ним разговаривать?

– Меня восхищают чудовища. Откуда он все узнает? Я имею в виду секреты.

Блэз поднял бокал и выпил. Каролина слегка пригубила свой: надо оставаться собранной.

– Главным образом, подкупая слуг. Он платит людям вроде Гарри Лера, который поставляет ему сплетни. Говорят, у него есть сейф, до отказа набитый всяческой грязью обо всех именитых людях города.

– Взломай его!

– Что? – Блэз смотрел на нее тупо, насколько позволяли острые черты его лица.

– Разве это будет не праздник для Шефа? Опубликовать содержимое сейфа полковника Манна.

– Если он это сделает, они выставят его из города. – При этих словах появился сам Шеф с двумя молоденькими девицами, все трое были в вечерних туалетах. Блэз представил Каролину Херсту и двум мисс Уилсон. Появление Херста вызвало заметное волнение. Почитатели пожимали ему руку, недоброжелатели делали вид, что его не замечают. Шеф пристально посмотрел на Каролину и, когда оркестр, на сей раз в честь Херста, начал играть «Сегодня в городе горячий будет вечерок», сказал неожиданно тонким голосом:

– Хотите посмотреть, как я буду укладывать «Джорнел» спать?

– Мне казалось, что «Джорнел» никогда не спит.

– Она отправляется бай-бай, когда в последний раз перед сдачей в печать верстается первая полоса, – объяснил Блэз.

Херст умел настоять на своем.

– Пошли, – сказал он. Обе мисс Уилсон улыбнулись. Херст с отменной вежливостью предложил Каролине руку. – Мисс Сэнфорд, прошу. – Она внимательно разглядывала Шефа. Он был более шести футов ростом. Каролина улыбнулась и поняла, почему брат так перед ним преклоняется: Шеф был одним из тех редких людей, которые, как говаривала мадемуазель Сувестр, делают погоду.

Небезопасный старый лифт, приводимый в движение стариком-негром, доставил их на второй этаж «Трибюн-билдинг»; несколько человек еще трудились в длинной, пахнущей типографской краской комнате, напоминавшей скорее конюшню, разве что вместо седел и уздечек отовсюду свисали длинные полосы гранок, рисунков, фотографий. Электрические лампы и провода раскачивались над головой всякий раз, когда тяжелая повозка проезжала по Парк-лейн. Редактор Уиллис Эббот, энергичный, но смертельно усталый человек, возился над макетом первой полосы, главный заголовок которой сообщал читателям, что президент Маккинли собирается выступить с важной речью о Филиппинах в Сент-Луисе.

– О нет, – мягко сказал Херст. – Если мы не можем сообщить ничего такого, чего они не знают, скажем, что он намерен аннексировать всю эту страну целиком или сжечь Манилу…

«Сегодня в городе горячий будет вечерок» – непрошенно зазвучало в голове Каролины. С изумлением и ужасом она смотрела, как Херст положил на пол несколько полос гранок и квадратиков иллюстраций, затем опустился на колени и, как ребенок, решающий головоломку, начал создавать, вряд ли подберешь другое слово, новости завтрашнего дня. Однако «новости» – не совсем точное слово. То были не новости, а развлечение для публики. Убийство с низа полосы стало двигаться выше и выше. Рисунок убитой женщины, этакий идеализированный образ Богоматери, переместился в центр, а президент начал проваливаться вниз; что же касается заявления государственного секретаря Хэя, то оно и вовсе уплыло на третью полосу. Во время этой экзекуции сестры Уилсон репетировали в дальнем конце комнаты новый танец под большим рисунком Желтого мальчишки-китайчонка, героя первого комикса, изобретенного карикатуристом для «Уорлд» и перекупленного Херстом для «Геральд» (вместе с художником, конечно), что заставило удрученного мистера Пулитцера нанять другого карикатуриста для возрождения Желтого мальчишки и попутно дать жизнь термину «желтая» для обозначения популярной прессы.

– Шеф бесподобен, – прошептал Блэз на ухо Каролине. – Он как художник.

– Скажи, убийство всегда на самом видном месте? – тихонько спросила Каролина, но Херст, ползавший на четырех конечностях по полу, ее услышал.

– Предпочтительнее изнасилование, – сказал он. – Если вы простите меня за столь откровенное выражение.

Девицы Уилсон завизжали от восторга. Мальчишка-посыльный принес Херсту крупный заголовок: «Найдена убитая женщина!» Он поместил его над лицом Богоматери.

– Еще мы любим большой пожар.

– И большую войну, – почтительно сказал Эббот.

– Смотри, – сказал Блэз. На противоположной стене под американским флагом красовался громадный заголовок: «Война „Джорнел“ победоносно завершена!»

– Это была ваша война, мистер Херст?

– В немалой степени, мисс Сэнфорд. Маккинли и Ханна не собирались воевать. Поэтому начали мы, и им ничего не оставалось, как… – Херст присел на пятки, и прядь тусклых светлых волос упала ему на глаза. – Мистер Эббот, а эта убитая женщина – ее нашли голой?

– Вообще-то нет, Шеф. На ней было платье в полоску…

– Преврати это платье в нижнее белье… разодранное нижнее белье. – Херст улыбнулся Каролине. – Надеюсь, вас это не шокирует.

– Нет. Блэз меня подготовил.

– У Блэза хорошее чутье. – Великий человек приступил ко второй странице, комментируя ее Эбботу, требуя новых фотографий и заголовков покрупнее. – Мы уделяем слишком много места этому болвану Рузвельту. Помните, что мы за Ван Вика. За честное правительство и все такое прочее.

– Вы имеете в виду Таммани-холл, Шеф? – улыбнулся Эббот.

– Платт всегда предпочтительнее Таммани. Ван Вик – наш мошенник. Рузвельт – их. Но мы скоро очистим этот город.

– Реформа? – спросила Каролина, которая теоретически знала, что значит это слово; знала и практически, что оно означает применительно к Нью-Йорку, но не имела представления, какой смысл в него вкладывает Херст.

– Да, мисс Сэнфорд. И всю страну тоже. Брайан безнадежен. Маккинли – просто ширма, за которой прячутся старые денежные мешки вроде Ханны. – Херст встал. На полу остался его шедевр – первая полоса завтрашнего выпуска «Нью-Йорк джорнел». – Нам нужен кто-нибудь новенький, чистенький.

– Таким считают Рузвельта, – осторожно заметил Блэз.

– Он кандидат Платта. Как можно реформировать Платта? Но он все равно проиграет. Мистер Эббот. – Херст повернулся к редактору, когда этот смертельно усталый человек передавал печатнику сложную мозаику первой полосы.

– Да, Шеф?

– Я решил, кто будет следующим президентом. – Услышав это, девицы Уилсон прекратили танцевать. У всех сделался торжественный вид. Волнение ощутила даже Каролина.

– Да, Шеф? – невозмутимо повторил редактор. – Кто?

– Адмирал Дьюи. Герой Манилы. «Открывайте огонь, когда будете готовы, Гридли». Это ничуть не хуже, чем «Не стрелять, пока не станете различать белки их глаз».

– Но действительно ли адмирал произнес эти вдохновляющие слова? – Каролину захватил процесс сотворения истории, в том числе и президентов.

– Мы написали, что он их произнес. И, наверное, он сказал что-нибудь в этом роде. Дьюи не опроверг нас, и это главное. Ведь он разгромил испанцев и захватил Манилу. Вы его знаете? – Хотя Херст смотрел на Каролину, вопрос был обращен к Эбботу.

– Нет, Шеф. Думаю, мы могли бы написать ему или телеграфировать и спросить…

– Ничего в письменной форме! – решительно отрезал Херст. – Пошлите кого-нибудь в Манилу, чтобы прощупать его. Если он согласен, мы выдвинем его кандидатуру против Маккинли.

– А разве адмирал – демократ?

– Кого это волнует? Уж не его, конечно.

– Но хочет ли он быть президентом? – спросила Каролина.

– Здесь все этого хотят. Вот почему мы называем себя демократией. Конечно, почти всякий может стать президентом, особенно если заручится поддержкой «Джорнел».

– И вы тоже? – смело, чем повергла в замешательство Блэза, спросила Каролина.

Херст был невозмутим.

– Вам нравятся Вебер и Филдс?

– Обувной магазин? – Каролина слышала имена. – На Бонд-стрит?

Девицы Уилсон отозвались гармоничным повизгиванием.

– Да нет. Комики. В водевиле. Ну просто обожаю их. Нужно как-нибудь взять ее с собой, – повернулся он к Блэзу, а затем продолжал, обращаясь к Каролине. – Вот послушайте. Вебер и Филдс заходят в шикарный парижский ресторан, после обеда подходит к ним официант и спрашивает Вебера, не желает ли он чашечку кофе, и Вебер говорит «да». Затем официант спрашивает Филдса, и Филдс говорит «да». – В этот момент Херст уже не мог сдержать смех. – Да, я желаю чашечку кофе, и… – Тут Херст просто зашелся от смеха, а сестры Уилсон повизгивали, прильнув друг к другу. – … и еще я хочу полный кофейник. – Комната отозвалась дружным хохотом, и Каролина поняла, что Херст, хотя и несколько иносказательно, ответил на ее вопрос.

Блэз отвез ее в «Уолдорф-Асторию», проводил в номер, где старая Маргарита в ночном капоте обрушила на него целый каскад изысканных французских фраз.

– Она не желает учить английский, – объяснила Каролина, вручая Блэзу подарок – бутылку коньяка, которую он тут же откупорил. Пока он разливал коньяк в рюмки, Маргарита произнесла тираду о красоте и удобствах Сен-Клу-ле-Дюк, несравнимых с нью-йоркскими ужасами, и отправилась спать.

Во всех вазах гостиной в стиле Людовика XVI стояли хризантемы, несмотря на то что Маргарита потребовала их убрать: весь цивилизованный мир знает, что хризантемы годятся для поминовения усопших. Каролина убеждала ее отказаться от предрассудка, но сама испытывала некоторое неудобство от этого memento mori [57]57
  Напоминание о смерти (лат.).


[Закрыть]. И все же распорядилась оставить эти желто-золотистые цветы как доказательство новообретенного, не знающего предрассудков американизма.

– Как тебе Шеф? – Блэз потягивал коньяк. Каролина налила себе виши.

– Не думаю, что мне будет легко проникнуться к нему симпатией. Но наблюдать за ним, слушать его очень забавно. Он действительно всемогущ?

– Шеф действительно может кое-кого сделать президентом.

– Он не сказал «кое-кого». Он сказал – «всякого».

– Он иной раз преувеличивает.

– Иной раз? – засмеялась Каролина. – Полагаю, в этом и состоит его сила. Он все время преувеличивает.

– Зато хорошо продаются газеты.

– Разве только это его волнует?

Но Блэз не был расположен нырять в такие глубины.

– Как издателя – да. И я хочу стать издателем.

– Совместно с Херстом?

– Нет. Я сам хочу быть Херстом.

– Он ведь еще этого не знает?

– Почему ты так думаешь? – Блэз улыбнулся ей своей самой обезоруживающей мальчишеской улыбкой, хотя она отлично понимала меру зрелого расчета, в нее вложенного. Шарм был мощнейшим оружием Блэза. Шарм был хрупкой линией обороны Каролины.

– По тому, как он к тебе относится. Со всеми прочими он grand seigneur[58]58
  Вельможа (фр.).


[Закрыть]. Вежлив, как мы вежливы со слугами. Но к тебе он относится как к равному, а это значит, что он ждет, когда ты вложишь деньги – быть может, все свои деньги – в его газеты. – Каролина не собиралась столь прямо переходить к теме завещания, но, говоря об отношении Херста к Блэзу, она решила довериться своему инстинкту.

Блэз нахмурился совсем не по-мальчишески. Он выглядел сейчас, как их отец за карточным столом, когда пытался вспомнить, что поставлено на кон.

– Я не намерен так вкладывать свои деньги, – сказал он наконец.

– Но ты дал ему повод думать, что такое возможно. – Каролина отлично понимала Блэза. Неужели и он, подумала она, едва ли не впервые понимает ее? – С таким человеком, как Херст, это небезопасно.

– Отец имел в виду семерку, – отрезал Блэз. – Хаутлинг знает. Он был его адвокатом. Он говорит, что намерения отца не вызывают сомнений.

Каролина очень прямо сидела на своем стуле. За спиной Блэза золотистые хризантемы стояли, как на похоронах. Предзнаменование? Если да, то чьи похороны, его или ее?

– Тебе повезло, что рука отца дрогнула. Мы оба знаем, что он имел в виду. Но я хочу знать, что имеешь в виду ты. Зачем тебе моя половина наследства? Ведь оно достаточно велико для двоих.

– Нет, при том, что я замыслил. – Блэз мрачно смотрел на сестру.

– Основать газету?

Блэз кивнул.

– Сейчас я учусь тому, как это делается. Когда буду готов, я создам свою собственную или куплю уже существующую. Может быть, здесь…

Каролина не могла сдержать улыбку.

– Станешь конкурентом Херста?

– Почему бы и нет? Он поймет.

– Конечно, поймет. Поймет, что ты его предал. И еще поймет, что если ты его конкурент, то тебя надо раздавить, как он, кажется, раздавил Пулитцера.

– Его «Уорлд» нормально выходит. Просто Пулитцер больше не номер первый.

– Значит, одновременно могут существовать Херст, Пулитцер и Сэнфорд?

– Да, – сказал Блэз.

Каролина была подавлена и напугана.

– Ты потеряешь все деньги.

– Нет, – сказал Блэз.

– Выиграешь или проиграешь, но шесть лет ты будешь распоряжаться моим капиталом. Что будет потом?

– Согласно Хаутлингу, – Блэз осторожно подбирал слова, – ты получишь сумму, равную половине состояния на момент утверждения завещания.

Каролина пыталась нащупать путь из лабиринта, который она пройдет не в качестве жертвы, но Минотавра.

– А если ты удвоишь мое состояние, то удержишь половину?

– Это кажется справедливым. Удвою-то я, а не ты.

– А если потеряешь?

– Я не потеряю…

– Если потеряешь, что получу я?

Блэз ответил лучезарной улыбкой.

– Половину от нуля.

– Итак, я теряю все, если ты потерпишь неудачу, и не получу ничего, если ты будешь удачлив.

– В течение следующих шести лет тебе будет выплачиваться тридцать тысяч долларов в год. На эти деньги можно безбедно жить здесь. А еще лучше – в Сен-Клу.

Перед взором Каролины забрезжил путь к сокровищу. Она еще не до такой степени превратилась в нью-йоркскую хищницу, чтобы требовать на обед сырое мясо. Сначала она хотела получить свое. Потом еще и его. Хотя семейная история мало ее вдохновляла, загадочные намеки отца звучали интригующе – о том, что ее дед Чарльз Скермерхорн-Скайлер был незаконным сыном Аарона Бэрра. В заведении мадемуазель Сувестр ей повезло с учителем истории; в отличие от многих, он не презирал американскую историю. Вместе они прочитали все, что могли найти – увы, немногое – о ее прадеде, который показался ей скорее художником, чем злодеем, скорее лордом Честерфилдом, чем Макиавелли. Бэрр приходился ей предком по материнской линии, следовательно, к Блэзу он не имел отношения, и, если верить законам или, точнее, причудам наследственности, это давало ей немалое преимущество. Бэрра хитро обвели вокруг пальца с президентством, не так хитро, но лишили мексиканской короны; он прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как, если верить легенде, стал президентом другой его незаконный сын – Мартин Ван Бюрен[59]59
  Ван Бюрен, Мартин (1782–1862) – 8-й президент США (1837–1841).


[Закрыть]. Бэрра называли предателем, но фактически он был еще хуже и опаснее для этого мира: он был мечтателем. Именно этой возвышенной и гибельной чертой своего характера он и покорил Каролину. И наконец, поскольку Аарон Бэрр относился к своему единственному законному ребенку, дочери, как к сыну, то, отбывая из Европы в Америку, Каролина поклялась, что станет правнуком Бэрра и, насколько это будет возможно, осуществит мечту этой утонченной личности об истинной цивилизации с ней во главе, будь то провинциальная столица Вашингтон или еще меньше подходящая для этого Мексика. Но если Бэрр желал высочайшего поста или даже короны, то Каролина, его самозванный правнук, который вполне и недвусмысленно являл собою женщину в стране, предоставляющей право занимать высокие посты одним только мужчинам, предпочитала нечто более значимое, чем даже высочайшая должность, и видение это посетило ее на втором этаже «Трибюн-билдинг» на Парк-лейн; вот где была настоящая власть. Хотя в этом грубом мире, ныне еще менее цивилизованном, чем во времена Бэрра, источником власти служили деньги, но то, что она увидела и услышала от Херста в тот вечер, убедило ее: конечная власть – это не восседать в каком-нибудь доме белого цвета или, сидя на троне, открывать сессию парламента, но воссоздавать мир для всех людей, заставлять их всех видеть те сны, какие угодно вам. Она сомневалась, что Блэз, наследник прозаических Делакроу, а не сверхмечтателя Бэрра, способен это понять. Он видит во всем лишь увлекательную игру, где за деньги покупается иллюзия власти. Но перед ее взором возник мир, создаваемый ею самой и принадлежащий только ей, потому что она, подобно Херсту, сама сотворит участников игры, вложит в их уста реплики, придуманные ею самой, заставит их начинать и прекращать войны – «Помните „Мэн!“», «Cuba libre!», «Лихие всадники», «Желтые мальчишки»… О, она придумает кое-что получше!.. Она тоже использует газету для перекройки мира. Голова кружилась от такой перспективы. Но сначала надо позаботиться о наследстве. Она встала. Блэз тоже встал.

– Полагаю, в следующий раз мы встретимся в суде.

– У тебя нет оснований для иска, – сказал Блэз после паузы.

– Я обвиню тебя в подделке завещания.

– Я этого не делал.

– Знаю. Но обвинение прилипнет к тебе на всю жизнь. Херст может позволить себе рисковать своим добрым именем. Ты не можешь.

– Ты не сумеешь ничего доказать. Я все равно выиграю.

– Не будь столь самоуверен. Во всяком случае, помни: «Помните „Мэн“!» – Являлось ли Аарону Бэрру такое видение? – Я пойду на все, чтобы получить то, что мне принадлежит.

– Хорошо. – Блэз направился к двери. – Увидимся в суде. – Он открыл дверь. – Тебе известно, сколько здесь стоит сутяжничество?

– Я позволила себе продать четырех Пуссенов из Сен-Клу. Они сейчас в Лондоне, у аукционера. Он говорит, что они пойдут по баснословной цене.

– Ты украла мои картины? – Блэз побелел от гнева.

– Я взяла свои картины. Когда мы разделим состояние поровну, я верну тебе половину того, что выручу за картины. А пока я сумею купить на эти деньги немалую толику вашего распрекрасного американского правосудия.

– Comme tu est affreuse!

– Comme toi-même![60]60
  – Как ты отвратительна!
  – Как и ты сам! (фр.).


[Закрыть]

Блэз с грохотом закрыл за собой дверь. Каролина стояла в центре комнаты, улыбаясь и, к собственному удивлению, довольно громко напевая «Сегодня в городе горячий будет вечерок».

2

Бронзовые бюсты Генри Джеймса и Уильяма Дина Хоуэллса[61]61
  Хоуэллс, Уильям Дин (1837–1920) – американский прозаик, редактор журнала «Атлантик мансли».


[Закрыть] смотрели в пространство, как и вполне земная голова Генри Адамса, сидевшего возле камина. Пришла очередь Хэя принимать у себя соседа и друга, и он со своего кресла разглядывал эти три головы с удовольствием, которое тотчас назвал про себя старческим. Каждая из трех принадлежала другу. Слава богу, ему хотя бы повезло с друзьями. Он не был литератором, как Джеймс и Хоуэллс, или историком, как Адамс, но через них ощущал в себе таланты литератора и историка. Если бы ему вздумалось повернуться в кресле, он увидел бы бронзовый лик Линкольна, удивительно живой для посмертной маски. Но Хэй редко смотрел на это лицо, которое когда-то знал лучше своего собственного. В те годы, когда они с Николэем писали нескончаемую историю президента, Хэй с изумлением обнаружил, что он утратил живые воспоминания о Линкольне. Миллионы слов, которые они написали, стерли в памяти его следы. Теперь, когда его расспрашивали о президенте, он был в состоянии вспомнить лишь то, что они написали об этой странной и удивительной личности, и, как признавался он себе, написали очень скучно. Хэй и Адамс не раз обсуждали, не производит ли точно такой же эффект сочинение мемуаров – постепенного стирания, клетка за клеткой, с помощью слов, собственной личности. Адамс находил такой результат идеальным, Хэй с ним не соглашался. Он любил свое прошлое, которое символизировали два бронзовых бюста и одна посмертная маска. Всякий раз, когда он пребывал в меланхолическом настроении или когда наступали приступы ипохондрии, он представлял себе, что закончит свои дни в комфорте, отягощенный обилием воспоминаний, в кресле возле камина февральской ночью последнего года XIX столетия в обществе друга, не воплощенного пока в скульптурный портрет. Он не рассчитывал, конечно, что в конце пути станет государственным секретарем, и не гнушался нудной работы, которую ранее перепоручил Эйди, не сторонился схваток с сенатом, которые взвалил на свои плечи сенатор Лодж[62]62
  Лодж, Генри Кэбот (1850–1924) – американский политический деятель, сенатор (1893–1924).


[Закрыть] при существенной поддержке со стороны своего бывшего гарвардского профессора Генри Адамса.

Сейчас старые друзья ждали прихода миссис Хэй и гостей, которые были приглашены к обеду, и «отпрысков» – так Хэй называл детей: двое из четырех жили сейчас дома. Элис и Элен с головой окунулись в светскую жизнь столицы. Кларенс был в школе. Дел – в Нью-Йорке, кажется, постигает юриспруденцию. Хэй легко находил общий язык со своим отцом, но разговор со старшим сыном у него никак не клеился. Между ними так и не возникли узы взаимной симпатии. Хэй, простой деревенский парень, как и Линкольн, не располагал ничем, кроме мозгов, и практически никакими связями, а Дел, как и сын Линкольна Роберт, родились в богатстве. Отец и сын Линкольны тоже были далеки друг от друга.

– Дел женится на девице Сэнфорд? – Мысли Адамса часто совпадали с размышлениями Хэя.